Иэн Макьюэн
Упражнения
3
Над всей Европой нависло облако самообмана. Западногерманское телевидение убеждало себя, что радиоактивные миазмы заразят не Запад, а только Советскую империю – словно в отместку. Представитель восточногерманского министерства сослался на американский заговор с целью уничтожения электростанций в странах народной демократии. Французское правительство, похоже, считало, что юго-западный край радиоактивного облака достиг французско-германской границы, которую оно не было вправе пересекать. Британские власти объявили, что нет никакого риска для населения страны, даже при том, что планировалось закрыть 4 тысячи ферм, запретить продажу 4,5 миллиона голов овец, утилизировать тонны сыра и вылить в канализацию море молока. Москва, не желая признавать аварию, позволила своим младенцам и детям беспрепятственно пить зараженное радиацией молоко. Но довольно скоро инстинкт самосохранения возобладал. У них не осталось выбора. С чрезвычайной ситуацией пришлось бороться, и утаить это было невозможно.
Роланд потерял благоразумие вместе со всеми. Вечерами, покуда Лоуренс спал, он заклеивал окна укрывной пленкой, чтобы защитить дом от проникновения воздуха извне. Но облако прошло мимо Лондона. Следы цезия-137 были обнаружены на пастбищах Уэльса, на северо-западе Англии и на Шотландском высокогорье, а он все заклеивал и заклеивал окна. Эта была долгая работа, потому что клейкая лента держалась, только если он полностью смывал всю пыль с оконных рам. Слишком низкая стремянка ходила под ним ходуном. И когда он на самой верхней ступеньке вставал на цыпочки, чтобы пройтись влажной тряпкой по верхнему краю рамы, лесенка начинала опасно качаться. Один раз, только успев вцепиться в карниз, он избежал неминуемого падения на спину. Он понимал, что его затея – чистое безумие. Так считала и Дафна, которая пыталась его отговорить. Другие и не думали обезопасить свои дома. Стояла теплая погода, и если в доме нельзя проветривать, то в этом нет ничего хорошего, да и для здоровья вредно. К тому же радиоактивная пыль отсутствовала. Словом, чистое безумие. И он это понимал. Но все обстоятельства его жизни сейчас были чистым безумием, поэтому он мог делать все, что ему заблагорассудится. И если он прекратит этим заниматься, то, следовательно, признает, что и до этого он все делал неправильно. Кроме того, страсть к порядку, унаследованная им от отца, предполагала: если что-то начал, надо закончить. Роланд в нынешнем состоянии мог бы впасть в депрессию, если бы стал ходить по дому и отдирать приклеенную вчера к рамам пленку. Ну и наконец, его воодушевляло стремление не верить ни одному утверждению властей. Если они уверяли, что облако ушло в северо-западном направлении, значит, оно отклонилось к юго-востоку. Коль скоро они изолировали такие гигантские стада овец, значит, надо держать уши востро. И он был готов стать одиноким воином в поле. Он питался только консервами, внимательно изучив выбитые на банках даты производства. Никаких консервов, выпущенных в конце апреля. Лоуренс составлял ему компанию, начав есть твердую пищу. Его молочная смесь разводилась лучшей родниковой водой, бутилированной до чернобыльских событий. Вместе они непременно выживут.
Это было не очень легко – притворяться безумным. Внешне он вел себя вполне нормально, заботясь о ребенке и играя с ним, закупая бутилированную воду, умело справляясь с домашними делами, беседуя по телефону с друзьями. Когда Роланд снова позвонил Дафне – он сильно стал зависеть от нее в эти несколько недель после исчезновения Алисы, – трубку взял Питер. Роланд стал излагать ему свою теорию о том, что чернобыльская катастрофа станет началом конца эры ядерного оружия. Представь себе, что НАТО применило тактический ядерный заряд против Украины с целью упредить танковый бросок России – мол, смотрите, как мы все пострадали, будучи зараженными от Дублина до Урала, от Финляндии до Ломбардии. Ответный удар. Ядерный арсенал в военном смысле бесполезен. Роланд повысил голос – еще один знак того, что он был не в себе. Питер Маунт, в то время сотрудник национальной системы энергосетей и кое-что понимавший в распределении энергии, задумался на мгновение и ответил, что бесполезность еще никогда не мешала развязывать войны.
Несколько лет тому назад Питер провел для Роланда экскурсию по своему месту работы – центральному управлению по производству электроэнергии. Его внешний рубеж напоминал военную базу: забор с пропущенным по нему током, двойной шлагбаум на электронном управлении, два охранника с каменными лицами, внимательно сверявшие удостоверение личности Роланда со списком допущенных на территорию посетителей. А внутри центр выглядел как плохая копия центра управления космическими полетами НАСА в Хьюстоне: молчаливые операторы за консолями, батарея датчиков и дисков с цифрами, большой экран на высокой стене. Здесь основным занятием сотрудников была координация спроса и предложения.
Экскурсия оказалась скучной. Роланд, который мало интересовался управлением энергопотребления в стране, с трудом старался сделать вид, что ему интересно. Его вовсе не воодушевляла, как Питера, перспектива того, что в один прекрасный день всем тут будут заправлять компьютеры. Одно запомнившееся ему событие произошло ранним вечером. Телевизионные экраны, установленные высоко на стене центра управления, были настроены на канал, где показывали популярную мыльную оперу «Коронейшен-стрит». Кто-то громко разговаривал по телефону по-французски с сильным английским акцентом. Потом настала рекламная пауза, и голос за кадром начал декламировать обратный отсчет от десяти до того момента, когда миллионы людей вскочили со своих диванов и включили в сеть электрические чайники. Пуск! Две руки, лежащие на тяжелом черном рычаге, опустили его вниз. И мегаватты энергии понеслись со скоростью света по проложенным по дну Ла-Манша кабелям, купленным у ничего не понимающих французов, – и при чем тут Коронейшен-стрит? И зачем нужно было показывать электрический чайник? Безусловно, самым важным элементом в этой рекламе был черный рычаг, который кто-то дернул. Но Роланду потом пришлось так часто пересказывать сюжет этой рекламы, что он даже стал верить в точность своей версии.
Вторая половина дня напомнила ему школьную экскурсию. В конце они зашли в ярко освещенную флуоресцентным светом столовую. Питер, несколько его коллег и Роланд сели за блестящий пластиковый столик, все еще влажный от тряпки официантки. Разговор зашел о продаже распределяемой электроэнергии частным компаниям. Общее мнение: этим все должно было кончиться. Нужно же делать деньги, и серьезные. Но и эта тема Роланда не интересовала. Он притворился, будто внимательно слушает, а сам вспоминал школьную поездку на ипсвичский завод по производству бекона – ему тогда было одиннадцать лет, и это произошло вскоре после того, как он не поехал на обед в дом Мириам Корнелл.
Ему было интересно посмотреть, что стало со свиньями, которых он кормил в хлеву клуба молодых фермеров. Ужас, в какую рань приходилось тогда вставать – в полшестого утра! Да еще тащить с приятелем по имени Ганс Солиш два тяжеленных ведра с месивом для свиней – мясные обрезки в сладком яблочном отваре – со школьной кухни до самого свинарника. Непросто было ему волочь эту тяжесть в таком юном возрасте, да еще и сырым осенним утром до рассвета, а потом разводить огонь под огромным железным чаном и, вывалив туда месиво из ведер, разогревать. Когда варево становилось теплым и по всему хлеву от него распространялся запах, свиньи в загонах приходили в неистовство. Мальчики забирались к ним в загон, заносили туда горячее месиво, снова перелив его в ведра, и свиньи бегали вокруг, наступая копытцами им на ноги. Самое трудное было налить месиво в корыта так, чтобы голодные свиньи не сбили их с ног.
Потом на ипсвичском беконном заводе, как вот сейчас в центре управления у Питера, он тоже сидел с другими за пластиковым столиком в тамошней столовке. Маленького Роланда настолько ужаснуло увиденное на заводе, что он отказывался есть и пить. Апельсиновый сок в бумажных стаканчиках пах свиными кишками. Он видел смертоубийство и потоки крови, словно в кошмарном сне. Визжащие жертвы беспорядочно выбегали из кузова грузовика и в панике неслись по бетонному пандусу навстречу мужчинам в резиновых фартуках и резиновых сапогах, стоявшим по колено в крови с электрошокерами в руках, потом в воздухе мелькали лезвия ножей, рассекавших свиньям шеи, и потом голые туши на цепях с крючьями, захватывавшими туши за лодыжки, быстро перемещались к массивным дверям, которые то и дело распахивались, и из них вырывались белые языки пламени, опалявшие свиные трупы, после чего те падали в кипящую воду, оказываясь на гигантских вращавшихся барабанах со стальными зубьями и зловеще скрипящими лопастями, и вот уже свиные головы с остекленевшими глазами и открытыми пастями укладывались штабелями, а из наклоненных чанов вываливались блестящие кишки и стекали по крутым жестяным желобам к рокочущим мясорубкам, в которых свиная требуха превращалась в собачий корм.
Производство электроэнергии было куда более чистоплотным делом. Но и оно оставило зарубку в его памяти. После того как Роланд отъехал на автобусе от беконного завода, он года три не мог есть мяса. Для школы 1959 года это была не слишком подходящая диета. Директор пансиона даже направил его родителям письмо с жалобой. Капитану, который никогда в жизни не слыхал, чтобы кто-то отказывался есть мясо, не понравился брюзгливый тон письма, и он поддержал сына. Значит, его надо обеспечить альтернативным питанием.
И всякий раз, беря электрический чайник – вот как сейчас, – Роланд думал о двух руках, реальных или воображаемых, которые дергали рычаг ради баланса спроса и предложения энергии и ради волшебного удобства потребителя. Повседневная жизнь города, которому нужно многое – от чая и яичницы с беконом до карет «Скорой помощи», – обеспечивалась работой незримых систем, опытом, традициями, сетями, усилиями многих людей и прибылью.
Частью этих систем была и почтовая служба, которая доставила ему пятую открытку от Алисы. Открытка лежала картинкой вверх на кухонном столе рядом с букетом тюльпанов. Было одиннадцать вечера. Он как раз законопатил последнее окно и установил временную перегородку перед задней дверью в сад. Радио бормотало новости – фермеры протестовали против наложенных ограничений на их стада. Роланд пил чай, потому что отказался от алкоголя. Это было импульсивное и легкое решение, отчасти спровоцированное звонком детектива-инспектора Брауна. Освобождение! Чтобы отметить это событие, он вылил полторы бутылки виски в раковину.
Детектив сообщил ему, что в день исчезновения имя Алисы было обнаружено в списке пассажиров без машин на борту парома, отправившегося в 17:15 из Дувра в Кале. Она переночевала в Кале в отеле «Тийёль»[21] недалеко от железнодорожного вокзала. Они с Роландом бывали там вместе несколько раз и сидели со стаканом в руке в неопрятном узком садике перед зданием, где два лаймовых дерева с трудом ловили солнечный свет. Им нравилось останавливаться в подобных непритязательных недорогих заведениях со скрипучими полами, старенькой мебелью и текущим душем за древними пластиковыми занавесками. В ресторанчике на первом этаже подавали комплексный обед за тридцать четыре франка. Эти разрозненные факты крепко запали ему в память. Долговязый официант с впалыми щеками и седыми бакенбардами, обрамлявшими скулы, разносил посетителям серебристые тарелки с супом. Он проделывал это с элегантным достоинством. Картофельно-луковый суп. Затем рыба-гриль, восковая вареная картофелина, половинка лимона, белая плошка с салатом и литр красного вина в бутылке без этикетки. На десерт сыр или фрукты. Это было за год до их женитьбы. В номере они занимались любовью на узкой пружинистой кровати. Алиса поступила плохо, поселившись там без него. Испытав укол ностальгии, он остро ощутил свое одиночество. Он воспринял тот отель как ее любовника и заревновал. Но, возможно, она там была вовсе и не одна.
Возникшая в Наполеоновскую эпоху параноидальная централизованная система регистрации и учета всех посетителей отелей существовала до сих пор. В последующие две ночи, сообщил ему Браун, она остановилась в Париже в отеле «Ля Луизиан» на рю де Сен в шестом округе. И этот отель был им тоже прекрасно известен. Очередное заведение, отличающееся дешевизной. После Парижа Алиса провела ночь в отеле «Терминюс» в Страсбурге. Чем он ей так приглянулся, бог его знает. Где она остановилась в Мюнхене, сведений не было. В Западной Германии постояльцами отелей интересовались гораздо меньше, чем во Франции.
Далекий голос Брауна звучал приглушенно. В трубке слышалось бормотание других голосов, стук пишущей машинки и – несколько раз – кошачье мяуканье.
– Ваша жена просто путешествует по Европе. По собственной воле. У нас нет оснований полагать, что ей грозит опасность. На данный момент это все, что у нас есть.
У Роланда не было никакого резона упоминать про ее последнюю открытку. Это дело касалось только его и больше никого, как было ясно с самого начала. Он попытался получить у детектива извинения.
– Вы же теперь не думаете, что я сам написал эти открытки. И не думаете, что я ее убил.
– Судя по всему, нет.
– Я благодарен вам за все, инспектор. Вы вернете мне вещи, которые забрали?
– Я попрошу их вам забросить.
– И фотографии моей записной книжки.
– Да.
– И негативы.
Голос прозвучал устало.
– Мы сделаем все, что сможем, мистер Бейнс.
Браун положил трубку.
Роланд обхватил чумазыми пальцами теплую кружку с чаем. Настенные часы показывали 11:05. Уже поздно звонить Дафне и обсуждать с ней последнюю открытку Алисы. Лоуренс проснется через час. Лучше пойти и принять душ. Но он не шевельнулся. Он взял открытку и снова уставился на неестественно сочную цветную фотографию горного луга с Баварскими Альпами на заднем плане. Полевые цветы, пасущиеся овцы. Недалеко от ее родных мест. Он сразу вспомнил, как в вечерних новостях валлийский фермер уверял, что горожанам не дано понять узы нежной любви, которые связывают его и его жену с их овцами и ягнятами. Но, как бы там ни было, столь обожаемые ими ягнята все равно в конце концов заканчивали свои дни на скотобойне вроде испсвичского беконного завода. Такая вот гуманная справедливость. Быть обрекаемым на забвение теми, кто тебя любит. Той, кто уверяет, что все еще любит тебя.
«Дорогой Роланд! Быть вдали от вас обоих – физическое страдание. Поверь мне. Глубокая рана. Но я твердо знаю, что мтрнство меня бы погубило. А ведь мы уже обсуждали второго. Лучше уж перестрадать сейчас, чем потом долго страдать от растрепанных чувств и ожесточения. Мой единственный путь, моя жизненная стезя теперь яснее ясного. Сегодня добрые люди в Мурнау позволили мне провести час в моей дтскй комнате. Скоро я отправлюсь на север, к родителям. Пожалуйста, не звони им. Прости меня, любовь моя. А.».
В состязании страданий она всегда старалась быть первой. Даже после нескольких прочтений его глаза спотыкались о сокращения слов. Под текстом оставалось еще достаточно места вдоль зазубренного края открытки. Достаточно, чтобы полностью написать слово «материнство». Приехав в рыночный городок Мурнау и оказавшись в своей детской комнатушке, приткнувшейся под покатой крышей дома, она глядела из окошка на оранжевые черепичные кровли, убегающие к озеру Штафельзее, и размышляла о прожитых тридцати восьми годах и внезапной перемене, о своем освобождении от бремени повседневности, о печальном чуде появления Лоуренса и о столь обыденном факте, как наличие не слишком гениального мужа. Но что еще за ее «стезя»? Подобное слово не в ее духе. Она не верила в предначертание судьбы, что как раз и предполагало свою «стезю». И она не была религиозна, даже в минимальной степени. Она была, во всяком случае когда-то, хорошо знающей свой предмет преподавательницей немецкого языка и литературы, ценившей Лейбница, братьев Гумбольдт и Гёте. Он вспомнил ее год назад, когда она выздоравливала от гриппа и, лежа в постели, читала написанную немецким автором биографию Вольтера. По натуре она была благодушным скептиком. Она терпеть не могла новомодные культы «Эры Водолея». Никакой гуру на смог бы стерпеть ее склонность к добродушным насмешкам. Если она провела час в спальне своего детства, где когда-то спала с плюшевым мишкой, теперь лежавшим в колыбельке Лоуренса, значит, ее стезя бежала прямиком в ее прошлое.
И если она ехала на север, чтобы повидаться с родителями, то это служило лишним подтверждением верности его догадки. Отношения между родителями и дочерью были очень непростыми. Они часто ссорились. Не видясь по полгода, они действовали друг другу на нервы одним своим присутствием. Даже несмотря на то, что они были близки, или благодаря этому. В последний раз они с Алисой, которая была на четвертом месяце беременности, ездили в Либенау в апреле 1985 года. Они приехали сообщить ее родителям радостную новость. Ссора вспыхнула на кухне, после ужина, короткая, но шумная. Джейн и ее единственная дочь мыли посуду. Причиной ссоры стали чистые тарелки, которые надо было расставить на полках в буфете. Генрих и Роланд в гостиной пили бренди. В этом доме мужчины были отлучены от любых домашних забот. Когда говорившие по-немецки голоса на повышенных тонах наконец взорвались, перейдя на английский, родной язык матери, тесть Роланда бросил на него многозначительный взгляд и, пожав плечами – мол, а я что могу сделать? – скривился.
Но истинная причина размолвки всплыла утром за завтраком. Как четыре месяца? А почему Джейн стала последней, кто об этом узнал, после всех их лондонских знакомых? И как смела Алиса выйти замуж, не позвав на свадьбу родителей? Так-то ты относишься к тем, кто тебя любил и заботился о тебе? Алиса могла бы сказать матери, что ребенок, которого она носила под сердцем, был зачат в спальне этого дома. Вместо этого она моментально пришла в ярость. А какая разница? Почему мать просто не порадуется, что у нее такой замечательный зять, а скоро еще будет и внук? Почему она не испытывает благодарность за то, что она с Роландом приехала сообщить ей лично эту новость? Ей надо вернуться в школу к утру понедельника. Алиса с яростным нажимом произнесла фразу, описывающую ее ближайшие планы. Кстати, частично ее маршрут совпадал с маршрутом поездок Роланда в его старую школу-пансион. Из Лондона в Харвич, потом паром до Хук-ван-Холланда, далее в Ганновер – и сюда. Поездка была утомительная и недешевая. Она настроилась на радушный прием в родительском доме. Но напрасно она надеялась! Немецкий Роланда был вполне сносный, чтобы понимать, о чем они говорят, но не настолько, чтобы попытаться их утихомирить. Это сделал Генрих, который, как уже бывало раньше, внезапно отрезал: «Genug!» («Хватит!») Алиса встала из-за стола и выбежала в сад, остыть. За завтраком на следующее утро царило молчание.
Если сейчас она находилась в аккуратном доме из кирпича и дерева, стоявшего посреди небольшого сада, на то у нее, безусловно, была особая причина. Если она приехала сообщить родителям, что решила бросить ребенка и мужа, то разгорелся бы такой скандал, какого еще никогда не было.
* * *
Джейн Фармер родилась в Хейвордс-Хите в 1920 году, оба ее родителя преподавали в школе иностранные языки. После средней школы, где она с блеском выучила французский и немецкий, окончила курсы секретарей – вопрос же о получении университетского образования «никогда даже не вставал». На машинке она печатала со скоростью девяносто слов в минуту. В начале войны она работала в машбюро Министерства информации и снимала крошечную неотапливаемую квартирку в Холборне на пару со школьной подругой. Под влиянием этой подруги, которая уже в шестидесятые годы стала одним из руководителей Кортолдского института искусств, Джейн пристрастилась к современной поэзии и прозе. Вместе они ходили на вечера поэзии и даже затеяли дискуссионный клуб любителей книги, который просуществовал почти два года. Джейн сочиняла короткие рассказы и стихотворения, ни одно из которых не взял ни один литературный журнальчик, что продолжали выходить даже в годы войны. Она продолжала работать секретаршей в разных министерствах и заводила романы с мужчинами, которые, как и она, имели литературные амбиции. Никто из них не пробился.
В 1943 году она откликнулась на газетное объявление о поиске машинистки на неполный рабочий день в журнал «Хорайзон», редактировавшийся знаменитым Сирилом Коннолли. Она выходила на четыре часа в неделю. Потом она рассказывала зятю, что ее усадили в глухом закуточке и поручили печатать скучнейшие письма. Она не отличалась красотой, не имела нужных связей и не была столь же общительной, как многие молодые женщины, появлявшиеся в редакции. Ничего удивительного, что Коннолли ее практически не замечал, но однажды ей довелось оказаться среди литературных корифеев. Она видела, или ей померещилось, что она видела, Джорджа Оруэлла, Олдоса Хаксли и женщину, которая вполне могла быть Вирджинией Вулф. Но насколько было известно Роланду, Вулф к тому моменту уже два года как умерла, а Хаксли давно жил в Калифорнии. Впрочем, была одна гламурная личность из аристократических кругов, которая тогда точно находилась в Лондоне и у кого возник дружеский интерес к Джейн, так что она даже передала ей пару ненужных платьев. Это была Кларисса Спенсер-Черчилль, племянница сэра Уинстона. Позднее она вышла замуж за Энтони Идена, еще до того, как он стал премьер-министром. В 1956 году она сделала ставшее знаменитым замечание, что, мол, были времена, когда казалось, что Суэцкий канал протекает по ее гостиной. Потом Кларисса исчезла в водовороте светской жизни. Еще Джейн помнила Соню Браунелл, которая вышла за Оруэлла, – та всегда была доброй душой. Она дала Джейн две книги на рецензию, но так и не напечатала ни одной.
Джейн оставалась на задворках журнала «Хорайзон», приходя туда дважды в неделю после рабочего дня в Министерстве труда. Но в конечном итоге журнал сыграл свою роль в ее судьбе. Когда закончилась война, ее литературные амбиции определились. Ей хотелось путешествовать по Европе и «писать репортажи». Как-то она подслушала слова Стивена Спендера, рассуждавшего о «Белой розе», группе отважных студентов Мюнхенского университета, боровшихся против нацизма. Это было ненасильственное движение молодых интеллектуалов, которые тайно распространяли брошюры и листовки, перечислявшие и осуждавшие преступления режима, в том числе массовое истребление евреев. В начале февраля 1943 года основные активисты движения были арестованы гестапо, преданы «народному суду» и казнены. Весной 1946 года Джейн удалось на пять минут привлечь внимание Коннолли. Она предложила отправить ее в командировку в Мюнхен, чтобы найти там уцелевших участников движения и взять у них интервью. Они ведь олицетворяли лучшее, что было в Германии, и ее будущее.
В момент основания «Хорайзон», в конце 1939 года, его редактор имел эстетский взгляд на войну. Самым большим проявлением пренебрежительного отношения к войне было не поддаться всеобщему безумию момента, стоять в стороне и продолжать отстаивать лучшие традиции литературы и литературной критики цивилизованного мира. Но война продолжалась, и Коннолли убедился в важности серьезного участия, в горячих репортажах – предпочтительно с линии фронта, где бы она ни проходила. Он отнесся к идее Джейн весьма благосклонно и с энтузиазмом и даже предложил ей покрыть расходы на поездку, выдав ей 20 фунтов из бюджета журнала. Это было щедро. Но в голове у него созрела идея еще одного проекта. Он хотел, чтобы она, когда закончит в Мюнхене, пересекла Альпы и заскочила в Ломбардию, где могла бы написать репортаж о местных гастрономических и винных предпочтениях. Война превратила британскую кухню – и без того позорную – в нечто совершенно ужасное. А теперь настала пора подумать над тем, как бы перенять солнечные кулинарные традиции Южной Европы. Еще до окончания войны он отправился в Париж, остановился во вновь открывшемся британском посольстве и сполна насладился местной едой. А теперь ему захотелось побольше узнать о сельской пище, о спиедо брешиано, оссо буко, полента э учелли[22] и о винах Брешии. И он выдал Джейн 20-фунтовую банкноту, выудив ее из жестяной коробки с мелочью. Задание, которому было суждено изменить жизнь Джейн Фармер и начать жизнь Алисы, было обговорено в считаные минуты, после чего Сирил Коннолли поспешил на обед с Нэнси Кунард в отеле «Савой».
Двадцатишестилетняя Джейн Фармер покинула Англию в начале сентября 1946 года, имея в кармане 125 фунтов, половину из них в американских долларах, хитроумно спрятанных ею в чемодане и на себе. Коннолли выдал ей письмо на бланке «Хорайзона», в котором именовал ее «внештатным европейским корреспондентом» журнала. Летом 1984 года во время первого посещения Либенау Роланд сидел с ней в саду. До этого они весь день проговорили о литературе, и она поставила на столик старенькую картонную коробку. Джейн показала ему пожелтевшее письмо на бланке журнала с подписью самого Коннолли. Коннолли и Браунелл ей немало посодействовали. Они, вероятно, симпатизировали офисной машинистке, которую кто-то называл «Простушка Джейн». Через своего знакомого, бывшего сотрудника британской разведки МИ-6 Малькольма Маггериджа, Браунелл раздобыла фамилии и мюнхенские адреса троих людей, которые могли хоть что-то знать о «Белой розе». А знакомые Коннолли дали Джейн с собой пару рекомендательных писем для офицеров британской военной администрации, которые могли бы ей помочь, попади она в неприятности при пересечении французской территории. Кроме того, для ее поездки собрали деньги где только можно. Кунард, которая всегда чтила активистов Сопротивления, расщедрилась на 30 фунтов. Артур Кёстлер передал ей с оказией 5 фунтов. Несколько постоянных авторов «Хорайзона» отсчитали по 10-шиллинговой банкноте. Большинство кидало по полкроны или по двухшиллинговой монетке в коробку с надписью «Белая роза», стоявшую в редакции. Джейн воспользовалась также 50 фунтами, доставшимися ей в наследство от дяди. И она подозревала, что отданные ей Соней 5 фунтов были взносом от Оруэлла. Тем летним вечером в Либенау, показав Роланду письмо Коннолли, Джейн вынула из коробки свои семь дневников. В них она постаралась передать то ощущение свободы, которое сопровождало ее во время того путешествия из Лондона в Мюнхен через Париж и Штутгарт, ставшего самым восхитительным событием в ее жизни. Она была не послушной дочерью своих родителей, не скромной офисной служащей, не презираемой простушкой и глупышкой, притулившейся в углу редакции, и пока еще не преданной женой. Впервые в ее жизни она сделала серьезный выбор, сама придумала для себя миссию и отправилась на поиски приключений. Она не нуждалась ни в чьей заботе. Она целиком полагалась на свой ум и собиралась стать писателем.
Проведя три недели во Франции, она, к своему удивлению, в случайной беседе получила приглашение на ужин в офицерской столовой около Суассона. Она уговорила упрямого сержанта-валлийца позволить ей проехать в кабине его грузовика последние тридцать миль до немецкой границы. Она отвергала фривольные приставания военных и гражданских. А американский лейтенант, с кем у нее возник короткий роман, довез ее от Мюнхена до Штутгарта в своем джипе. В школе она овладела азами французского и немецкого, а вскоре уже свободно говорила на обоих языках. «Я стала самой собой! – сказала она Роланду. – А потом потеряла себя!»
Эти дневники были ее тайной. Генрих о них не знал. Но Роланд, если бы захотел, мог показать их Алисе. Джейн оставила его в саду одного, а сама пошла в дом готовить ужин. Первая страница первого дневника, исписанная каллиграфическим почерком, сообщала, что 4 сентября 1946 года она поехала третьим классом на вновь пущенном экспрессе «Золотая стрела» из Лондона в Дувр, а затем на французской версии экспресса «Флеш д’Ор» из Кале в Париж. Если она и смотрела на лица пассажиров или выглядывала из окна вагона на бескрайние пейзажи освобожденной Пикардии, в дневнике она не оставила об этом никаких записей. Она возобновила дневник в Париже.
«Местами замызганный, а местами шикарный город. Поразительно: никаких следов разрушений. Магазины безлюдны». Она усердно упражнялась в журналистских навыках, описывая свой крошечный отель в Латинском квартале и его propriétaire[23], драку перед булочной, группку снова появившихся в городе американских туристов, которым оказали чрезвычайно холодный прием в местной табачной лавке. Она стала свидетельницей препирательств между офицером британского флота, хорошо говорившим по-французски, и типом «с внешностью французского интеллектуала». Далее шло изложение их позиций. Офицер, слегка пьяный: «Только не говорите мне, на чьей стороне воевала Франция! Ваши сражались и убивали наших солдат в Сирии, Ираке и в Северной Африке. Ваши военные корабли что-то не вышли из Мер-эль-Кебира в Портсмут, чтобы соединиться там с нашим флотом, поэтому мы и были вынуждены их атаковать. А теперь мы еще узнаем, что ваши жандармы здесь, в Париже, конвоировали три тысячи французских детей на Восточный вокзал, откуда их повезли в лагеря смерти. А все потому, что они, как оказалось, евреи». Седоватый интеллектуал, тоже слегка пьяный: «Говорите тише, месье. Вас могут убить за такие слова. Ваша версия событий ошибочна. Эти корабли остались бы верны Франции. Потом, когда немцы попытались захватить наши корабли в Тулоне, мы их первые потопили. Мой зять был до смерти замучен в гестапо. Они убили почти всех жителей деревни рядом с моим родным городом. А бойцы «Свободной Франции» сражались бок о бок с вами, и сражались мужественно. Тысячи французов погибли в ходе освобождения от снарядов, выпущенных с ваших кораблей. Движение Сопротивления воплощало истинный дух Франции!» При этих словах все присутствующие в баре завопили: «Vive la France!» А я продолжала записывать, притворившись, будто ничего не слышала».
Она разрешила Роланду взять дневники на ночь. Он читал их после ужина, а потом перед сном, когда они легли рядом в кровати, Алиса начала читать первый, а он к этому времени уже дочитывал эпизод с «очень занятной» вечеринкой с британскими офицерами в Суассоне, «в чудесном доме с парком и озером». Больше всего Роланда поразила доверительная интонация и точность ее прозы. Больше того, она явно обладала даром блистательных и довольно смелых описаний. Полторы страницы, посвященные ее роману с американским лейтенантом Бернардом Шиффом, удивили его. Джейн Фармер писала, что никогда в жизни не встречала столь щедрого на ласки любовника, «столь экстравагантно старающегося доставить женщине удовольствие», что сильно отличало его от знакомых ей английских мужчин, которых интересовало лишь поспешное «туда-сюда». Ни на секунду не забывая о том, что родители его жены находятся за этой тонкой стенкой, он шепотом читал описание орального секса Джейн с Шиффом. Алиса сказала ему шепотом: «Она, скорее всего, забыла об этом. Она бы умерла от мысли, что я это могу прочесть».
