bannerbannerbanner
Тегеран-82. Побег

Жанна Голубицкая
Тегеран-82. Побег

Полная версия

– Ну как женский день? – спросил папа, встречая нас дома.

– Осколки былой светской жизни на фундаменте нового мира, – фигурально выразилась мама. – Но Мусоргский был хорош. Ты ребенка уложил?

Братик спокойно спал. Папа с гордостью сообщил, что, «пока некоторые театральничали», в нем проснулся непревзойденный усатый нянь.

*      *      *

Наше лето началось с того, что под Багдадом разбомбили строящийся ядерный реактор и к нам по небу приплыли еще более вонючие тучи. Глядя на них, я вспоминала «приграничный» ирано-иракский барьер Загрос и представляла, как они плывут над ним, словно зловещие корабли-призраки.

Произошло это 8-го июня, мы уже переехали в Зарганде и рассчитывали отдохнуть от гари, которая весь май висела в центре города, смешиваясь с привычным для Тегерана смогом. Но ядерный реактор взорвался так, что черные облака не только перевалили через Загрос, но и поползли над нами вверх, к Точалю.

– Израильская авиация нанесла удар по Озираку,– сказал папа маме, когда она стала возмущаться, что теперь и в Зарганде дышать нечем.

– Что такое Озирак? – спросила она.

– Ядерный реактор. Он был в процессе строительства.

– Боже мой! – схватилась за голову мама. – А мы тут самые крайние! Иракцы бомбят Иран, дышим этим мы. Израиль бомбит Ирак, дышим тоже мы. Теперь иракцы нанесут ответный удар и мы вообще задохнемся!

– Пока Ирак отказывается применить ответную военную силу, – успокоил ее папа. – У Саддама какие-то свои соображения.

– У меня тоже свои соображения! – взорвалась мама не хуже реактора. – Я не понимаю, почему я живу и ращу детей в эпицентре чужих войн?! Ради чего? Ради твоей копеечной зарплаты? Или ради вот этой вонючей в самом прямом смысле «заграницы»? Пошел бы вон таксистом, как Наташин муж, там хоть чаевые. А я бы вернулась в свое конструкторско-технологическое бюро, у нас там заказы и льготные путевки в пионерлагерь!

– Началось! – схватился за голову и папа.

– А про нас в Москве еще говорят «за длинным рублем поехали»! – оседлала своего конька мама. – Какой уж здесь длинный рубль! Если только длинный туман! Но только не этот, местный, который после инфляции впору в мусорном мешке носить, а не в кошельке. А вот этот, – мама указала вверх, – длинный, черный, бесконечный, который всех нас отравит! Для этого тебе нужно было три высших образования получать?! – грозно обратилась она к папе. – Столько учиться и доучиваться, чтобы дочь фактически без тебя выросла?! Чтобы в 40 лет привезти нас всех в этот ад и родить здесь еще одного мученика?!

Папа погрустнел.

Я знала, что для него это больная тема. Как любой нормальный мужчина, тем более, восточный, он хотел гордиться тем, что сделал для своей семьи. Ему бы хотелось думать, что его жена и дети довольны, сыты, одеты и обуты, благодаря тому, что он много учился и честно работает. Ему хотелось думать, что он вывез свою семью в зарубежную командировку, что престижно и доступно далеко не каждому советскому человеку. Но мама постоянно указывала ему на иное. В свои десять лет я смутно догадывалась, что такое обесценивание заслуг может быть очень неприятно. Папа же действительно старался, много учился, выбрался из своего Чарджоу в Ашхабад, потом из Ашхабада в Москву, а из Москвы в Тегеран. Да, ему уже 40 и он не в Париже, но ведь и карьера не делается быстро, если только ты не сын важного человека. В посольстве была одна молодая пара, с которой моя мама дружила и все время тыкала ими папе. Дяде Сереже и его жене Ирочке не было и 30, но он уже занимал очень высокий пост в посольстве. Но и папу его знала не только моя мама, но и весь Советский Союз. Мама не могла не понимать, что дело тут не только в личных заслугах дяди Сережи, хотя он был очень интеллигентный приятный молодой человек со знанием нескольких языков и в посольстве его очень хвалили. И все равно мама без конца ставила дядю Сережу папе в пример, как будто он мог «родиться обратно» у бабушки Базаргуль и появиться на свет заново во влиятельной номенклатурной семье!

Папа обычно отшучивался, но иногда, когда мама добавляла свои «пять копеек» к куче проблем извне, он терял над собой контроль и искренне расстраивался. Не знаю, замечала ли это мама, но я замечала, обычно стараясь исподволь папу поддержать.

– Надо же, – говорила я про дядю Сережу. – Такой важный у него отец, а сына на войну отправил! Мог бы куда-нибудь в Париж или в Берн.

Именно Париж с Берном верно служили моей маме притчей во языцех и символом иной, лучшей жизни.

– Если у человека основной фарси, то Париж он увидит только если перед пенсией! – оправдывался папа. – И никакие родители тут не помогут. А Сережа менее избалованный, чем некоторые без важных отцов. Учился, старался… Но на европейское отделение иди поступи! Я поэтому и говорю, – тут он кивал на меня, – учи язык! В любую свободную минутку учи инглиш!

– Из-за тебя у нее все минутки свободные, – огрызалась мама. – В Москве дети ходят в кружки, в секции, в школу ходят, в конце концов! А наша, благодаря тебе, шляется в палаты к иностранным больным!

– Ирина, всё, кто старое помянет, тому глаз вон!

Папа не одобрял ударов ниже пояса и в этих случаях маму всегда одергивал. В ответ я тоже всегда старалась прийти ему на помощь, когда наша мамочка в очередной раз «выходила из берегов», мы это так называли.

– Я и перед пенсией Парижа не дождусь, – бурчала мама. – Мне бы дождаться возвращения на Родину! Я ее буду вдвое больше ценить!

Под ядерным облаком мама снова вспомнила о своих извечных претензиях. Родительский спор на эту тему протекал всегда примерно одинаково, сигналом о его начале обычно служили мамины причитания на повышенных тонах. Услышав «сигнал к атаке», даже баятик перестал улыбаться и разорался.

Я решила перевести разговор в мирное русло. После «соучастия» в Мартышкиных деяниях, я стала намного рассудительнее. Даже мама заметила, что за один только май я «подозрительным образом повзрослела».

– Я не понимаю, почему взорвалось в Багдаде, а воняет у нас! – заявила я. – Это же очень далеко!

– Далеко по земле, потому что горы, – с готовностью сменил тему папа. – А по воздуху, над горами, расстояние от Тегерана до Багдада в разы меньше – всего 694 километра. Пассажирский самолет Тегеран-Багдад, пока он летал, был в пути всего один час десять минут. Почти как от Москвы до Ленинграда.

К счастью, над Зарганде смрад рассеялся уже через пару дней. Видимо, вонючим тучкам, хоть они и благополучно пробрались через «персидский барьер» Загроса, Эльбурс оказался не по зубам. И они сдались в предгорье, растаяв прямо над нами и излившись на нас кратковременным ливнем, который наши тут же окрестили «ядерным».

Бимарестанты не теряли юмора ни при каких обстоятельствах. Доктор-зуб, например, предлагал тем, кто хочет избавиться от «нежелательной растительности на лице и теле», выйти и постоять под ядерным дождичком.

– А кому-кому бесплатная эпиляция? – кричал он, потягивая веселящую газировку на своей веранде и бросая окурки в пепельницу из вставных челюстей.

В июне приехали посольские дети, был среди них и Натик. Я увидела его мельком в летнем кинотеатре, он кивнул мне издалека и даже не подошел поздороваться. Я не очень удивилась. Он же не просидел, как я, весь год в замкнутом пространстве, тешась воспоминаниями. А в Москве такая насыщенная жизнь, что за учебный год забудешь не только прошлогоднюю малолетку, но и собственных родителей. Именно так сказала наша королева Ника, она тоже приехала со своей сестрой. И ее фрейлина тоже была при ней. Собрались почти все прошлогодние, кроме Романа с сестрой, Вовки, Филиппка, Наташки, Маринки и Эльки.

Наташка неожиданно уехала после нападения на посольство 27-го апреля, а Элька и вовсе не приехала. Ее папы тоже не было видно. Краем уха я слышала, что его отозвали в Союз из-за семейных проблем. Хотелось верить, что это не из-за приключений Элькиного папы с секретаршей Викусиком. Прошлым летом мы так старались отрезвить разлучницу нашей Мамочкой, что обидно было бы думать, что она не испугалась и продолжила рушить Элькину семью.

Пока воняло реактором, мы отсиживались дома. Днем, когда папа уезжал на работу, а мама занималась с братом, я шла к Сереге. У них с СахАром на веранде собирались все бимарестанские мальчишки, мы садились за стол и кропотливо расчерчивали наши кладоискательские карты. Это была тихая и мирная неделя.

А когда ядерные тучи рассосались, надо мной грянул гром личного порядка. Как-то вечером, возвращаясь с Серегой из кино, мы наткнулись на аллее на парочку: Натик прогуливался с Иркой. Той самой вредной Иркой, которая прошлым летом указала королеве Нике на подмену в моей анкете.

Расходясь на узкой аллее, мы молча раскланялись.

– Некрасивая, – вдруг заявил Серега, будто знал, о чем я думаю.

– Зато взрослая, – вздохнула я.

У Ирки размер груди был уже как у моей мамы. А после дружбы с Мартышкой я знала, что в отношениях это важно.

Вскоре Натика с Иркой стали встречать все: днем на бассейне, вечерами – в кино и на аллеях. Стало понятно, что они встречаются, и не думают это скрывать даже от взрослых. Впрочем, ей было 15, ему 17, имели полное право гулять за ручку у всех на виду.

А я уже стала привыкать – что к авиаударам, что к ударам на любовном фронте. И к тому, что мужчины частенько оказываются предателями.

Мне был не понятен выбор Натика, ведь в моем понимании он был таким прекрасным, почти идеальным, как мог он не видеть, какая Ирка на самом деле?! Или размер груди застит мужчинам глаза? Может, в силу своей «идеальности» Натик просто не опытный, наивный и доверчивый? И Ирка сама ловко взяла его в оборот, как Мартышка Мунрэкера?

Хотя и многоопытный Грядкин в упор не замечал, какая на самом деле тетя Тамара. Или замечал, но размер груди все равно был важнее. Тетя Тамара не постеснялась отбить любимого у собственной подруги, а Ирка, к счастью, хоть подругой мне не была. Да и Натик наверняка не знал, что он мною любим. Но все равно мужчины бывают странно слепы: в свои десять я отчетливо это поняла.

 

Летом у меня было достаточно времени, чтобы поразмышлять о превратностях любви. Я думала о том, как причудливо устроена жизнь, иногда невольно поверишь, что сверху за нами всеми приглядывает некто – лукавый, но справедливый. Именно он сводит воедино обстоятельства таким образом, что они выливаются в ироничные ситуации или и вовсе в подлинные комедии положений. Вот, например, тетю Тамару наказала тетя Моника, не отказавшая Грядкину, хотя и знала, что он «отпетый больничный плейбой», как называла его моя мама. А ей невольно отомстила Мухобойка, за которой Грядкин стал беззастенчиво ухлестывать, цитируя мою маму, «без отрыва от Моники».

Значит, справедливость все-таки есть. Хотя лично я не стала бы отбивать Натика, даже если бы могла, лишь бы стать Иркиным наказанием – слишком много чести.

Зато наша королева и ее фрейлина в этом сезоне были со мной милы, а Ирку терпеть не могли. Хоть мне и было далеко до Ники с Олей и по возрасту, и по королевской стати, но Натик одинаково нас НЕ выбрал – чем не повод для хороших отношений?

Это лето началось намного спокойнее, чем прошлое. Возможно, потому что за пределами Зарганде происходило много всяких неприятных событий, взрослые нервничали, и наше небольшое общество сплотилось, не отвлекаясь на междоусобицы.

В июне мы регулярно распивали кофе на «королевской» веранде и рассуждали о жизни. Вернее, речь держала королева, а подданные ей внимали. Мне запомнилось два таких кофепития, во время одного речь шла о собаках, а другого – о пионерах.

– Люди – как собаки, – заявила как-то Ника, обосновывая свою позицию, что в дом можно пускать только породистых собак и людей.

Кто-то спросил, что такое «породистые люди»?

– Люди, как и собаки, делятся на высокопородных и дворняжек, – пояснила свою мысль королева. – Дворняжки бывают разные: страшные и лохматые, есть чистенькие, симпатичные. Они могут быть добрыми и ласковыми, а могут быть злыми и кусачими. Иногда они бывают очень умными, а иногда совсем тупыми. Но порода – это совершенно другое, она всегда о себе заявит! Это как кровь – голубая или плебейская. В каких дворцах ни воспитывай дворняжку, ее простецкая суть однажды все равно вылезет и она нагадит прямо во дворце. И в какую грязь ни помести породистое существо, оно никогда там не запачкается и выйдет с высоко поднятой головой, если выживет. То есть, с мордой! – засмеялась Ника. – Мы же о собаках!

– Бывают такие дворняжки, что от породистых не отличишь, – заметила фрейлина. – Особенно, если помесь и живет в приличном доме.

– Внешне, может, и не отличишь, – согласилась Ника. – Но прежде чем пускать в дом, надо присмотреться. Попадаются очень смышленые дворняжки, они ловко копируют повадки породистых, но однажды все равно себя выдают. Поэтому никогда не надо раскрывать свои дружеские объятия, пока не знаешь родословной. Кому нужно, чтобы тебя однажды искусали в твоем собственном доме?!

– Да, выбор друзей, возлюбленных и собак – дело ответственное, – согласилась фрейлина. – Ко всем, у кого есть зубы, надо очень аккуратно подходить.

– А вот кошек, говорят, беспородных не бывает, – влезла я. – Даже у самой простой уличной кошки есть какая-нибудь порода.

– Кошки все аристократки, согласна, – ответила королева. – Но я бы не завела кошку, они не слушаются, не привыкают, и никогда не знаешь, что у них на уме.

– То есть, тебе нужны породистые и послушные? – подколола Нику Оля.

– Да, – спокойно подтвердила королева. – Они предсказуемые, надежные и благородные, что еще надо?

Все задумались и какое-то время молча пили кофе.

Я вспомнила Тапоню с ее «энергичной дворняжкой» в отношении Мартышки. Едва ли Тапоня могла сама такое придумать, скорее всего, повторила за своей мамой. А значит, это суждение взрослых шикарных женщин, к которым в моем понимании относились Ника и ее мама. А вот Тапонина мама – в моем же понимании – относила себя к ним сама.

– А я кошек больше люблю! – пришла к выводу я, нарушив затянувшееся молчание.

– Ну да, – усмехнулась Ника, – ты же у нас восточная царевна. Вон иранцы как обожают своих кошек, они для них символ свободы! Их даже в дом не берут, чтобы не мешать гулять самим по себе.

– Да, мне отец тоже рассказывал, что везде на Востоке кошка – фетиш.

– Что такое фетиш? – спросила Анька, королевская сестра.

– Предмет поклонения и обожания, – снисходительно пояснила фрейлина. – В Иране, в Египте, в Индии и во всей Юго-Восточной Азии кошек очень почитают. Особенно, мусульмане, у них вообще кошка священное животное. По преданию даже их маленький молельный коврик образовался от того, что пророк Мухаммед решил помолиться, но на ковре спала кошка. И чтобы не тревожить ее сон, он потихоньку отрезал себе маленький кусочек ковра, а кошке оставил все остальное.

– Хочу быть кошкой! – засмеялась королева. – Где мой Мухаммед? Я позволю ему отрезать кусочек моего ковра!

– Не приехал в этом году твой Мухаммед, – захихикала Анька. – Прибереги свой ковер для кого-нибудь другого!

Я подумала, что девчонки имеют в виду Вовчика или Филиппка, но уточнять не стала. Какая разница, если в этом году ни того, ни другого с нами нет.

В другой раз за кофе обсуждали московские школы, и Ника спросила меня, как же мы с бимарестанскими мальчишками тут учимся, если школы нет? Я рассказала про Светлану Александровну и обмолвилась, что хуже всего дело у нас обстоит с математикой и пионерией. Моих одноклассников приняли туда еще в третьем классе, а я так и осталась октябренком.

Королева успокоила меня тем, что математика девушке все равно не нужна, но с пионерами все сложнее:

– А вот в том, что ты не пионерка, в Москве лучше не признавайся и не наживай себе проблем!

Со знанием дела Ника посоветовала мне заранее попросить бабушку купить мне в «Детском мире» пионерский галстук и перед школой просто его повязать. Рассказала, что ее подруга так и поступила, когда осталась в Бейруте, где работали ее родители, после того, как там закрыли посольскую школу.

Из королевского рассказа мне больше всего понравилось, что мы с моими бимарестанскими товарищами не одни на белом свете, кого родители прячут «в шкафу» в странах, где нет советской школы. Но сама мысль о самовольном повязывании на шею «частички революционного красного знамени» почему-то казалась мне кощунственной.

– А если сама стесняешься, любого взрослого попроси, тут у нас все коммунисты, – поддакнула фрейлина. – На фронте так в партию принимали, прямо в бою. А у нас тут как раз война.

– Точно! – согласилась королева. – А если спросят, важно заявляй, что в пионеры тебя приняла «первичная ячейка КПСС посольства СССР в ИРИ». Иначе тебя затаскают по собраниям! Не потому что у тебя в школе плохие злые люди, а просто так положено – регламент.

Королева вспомнила, что ее класс принимали в Музее Революции, они произносили «какую-то тупую присягу и отдавали честь, как солдаты, и ничего интересного в этом не было».

Я поблагодарила Нику за совет, видно было, что говорит она искренне, а не глумится, как это часто бывало с ней в прошлом году. Должно быть, за этот год она тоже, как сказала бы моя мама, «подозрительно быстро повзрослела».

Я вспомнила, что и папа намекал мне на возможность «самоприняться» в пионеры – когда я носилась с Олиным письмом, где она описывала, как в Москве принимали в пионерию нашу параллель. Я тогда очень расстроилась. И чтобы меня успокоить, папа пошутил, что они с мамой тоже могут принять меня в пионеры в торжественной обстановке – только вместо Красной площади на мейдан-е-Фирдоуси.

Мама тогда раскричалась, что он «посягает на святое» и папа притих. Потом я слышала разговор между родителями. Мама осведомлялась, нельзя ли попросить посольскую парторганизацию принять нас с Серегой в пионеры, чтобы, вернувшись в Москву, мы не чувствовали себя белыми воронами? Папа отвечал, что никто на себя такую ответственность не возьмет, потому что дети в стране вообще находятся нелегально. Но если они сами повяжут мне галстук, а в Москве я скажу, что меня приняла в пионеры первичная посольская ячейка, проверить это будет невозможно.

– Да и не станет школа проверять! – уверял папа. – В галстуке, значит, пионерка!

Я понимала, что папа прав. Но мне очень хотелось, чтобы в пионеры меня приняли в такой же торжественной обстановке, какую описывала в своем письме Оля.

14 июня тегеранские афганцы устроили концерт в память своего «афганского соловья» Ахмада Захира, которого упоминал Мунрэкер. В этот летний день два года назад певец погиб на горном перевале: как говорят, с ним расправились из-за его любви к дочери афганского диктатора Амина. Как всегда у афганцев, концерт обернулся демонстрацией, а демонстрация – стрельбой под забором нашего посольства. Работающие родители в этот день приехали из города раньше обычного, бледные и напуганные.

Разговоры о том, как всем нам надоело гулять под пулями чужих конфликтов, становились все громче.

28 июня в самом центре Тегерана прогремел большой взрыв. Бимарестанты его видели и слышали, потому что штаб-квартиры районных отделений Исламской республиканской партии, которые разбомбили, были совсем рядом с госпиталем. Если раньше иракцы атаковали в основном промышленные предприятия, то теперь шутки закончились: при бомбежке зданий на соседней от нас улице погибли 74 человека, среди которых был главный судья Исламской республики Иран аятолла Бехешти.

– Если они перестали щадить лидеров страны, то что им какие-то советские врачи?! – разохалась моя мама. – Следующую бомбу кинут в госпиталь, и ведь даже в советских газетах про нас не напишут, чтобы народ не нервировать! Ты говорил, что иракцы иранцев просто пугают, – пеняла она папе. – Хороши пугалки! Взорвали главного судью страны! Я хочу домой! Срочно!

– Ну ты же не главный судья страны, – пытался отшутиться папа. – На тебя они не станут тратить бомбу, это дорогое удовольствие!

Но шутки уже не прокатывали. Мама боялась и от этого еще больше сердилась. Требовала, чтобы папа «хотя бы детей отправил в Москву». На это папа резонно отвечал, что «если в Москве кто-нибудь готов принять наших детей, то он готов их отправить». Вопрос этот был риторическим и повисал в воздухе. Принять нас с братом никто не был готов.

– Все нормальные люди, со здоровым инстинктом самосохранения, уже убежали отсюда! – ворчала мама. – И только камикадзе, которым плевать на жену и детей, продолжают тут сидеть неизвестно для чего!

– Как это неизвестно? – пытался сопротивляться папа. – Известно! Меня Родина, которую ты поклялась теперь «вдвойне ценить» сюда отправила выполнять свой долг.

– Зубоскаль-зубоскаль! – злилась мама. – Я посмотрю, что ты скажешь, когда разбомбят твое рабочее место, где ты долг свой Родине отдаешь!

– Ирина, не каркай! – просил ее папа. – Все будет хорошо!

– Ах, хорошо, говоришь?! – не унималась мама. – Знаешь, это поведение какой особи?

– Какой особи? – обреченно спрашивал папа.

– Страуса, который голову в песок закапывает, чтобы не видеть проблем!

– А какие у страуса проблемы? – невинно интересовался папа.

Мама не знала ничего про страусиные трудности, но бурчать продолжала. Странным образом она будто в воду глядела.

Уже на следующий день после афганского концерта, переходящего в перестрелку, из страны тайком сбежал ее президент. Тот самый усатый Банисадр, чьими портретами мы любовались на Моссадык в феврале 1980-го, когда его только избрали. 29 июня 1981-го он, закутавшись в закрывающий лицо платок муджахеддина – той самой организации, к которой принадлежал Махьор – инкогнито покинул президентскую резиденцию и под чужим именем пробрался в самолет, летящий в Париж. Говорили, что Бансисадр узнал, что исламский режим им недоволен и собирается казнить.

– Его успели низложить, – говорил папа. – Вот он и побоялся оставаться здесь без президентской неприкосновенности. Неизбежные последствия любой революции: новый режим точит сам себя изнутри. Междоусобицы, дележка средств…

– Причем тут революция?! – бушевала мама. – Этот Банисадр просто нормальный человек, наверняка у него семья есть, мама-папа, жена, дети… Что он, дурак, под пули здесь подставляться?!

– А откуда ты знаешь, какой Банисадр человек? – с любопытством поинтересовался папа.

– Да по лицу видно! – не сдавалась мама.

– Да, а где видно его лицо?

– Мы портреты его на Моссадык видели, – подсказала я.

Папа расхохотался.

– Смейся-смейся, – прошипела мама. – Кукушка!

– Это я кукушка? – опешил папа. – Кукушка – это она, женщина!

– Значит, ты кукун!

В конце таких перепалок родители обычно хохотали уже на пару, что для меня несколько сглаживало смысл высказанного, делая его не таким угрожающим.

 

Ровно через месяц, 29 июля 1981-го, посольский дядя Володя пригласил нас на «закрытый просмотр» свадьбы английского принца Чарльза. Он где-то добыл видеокассету с записью, сделанной с трансляции британского ТВ прямо в тот же день. Для просмотра собрались в гостях у молодой посольской пары: японская видеодвойка была у них даже на даче, а шашлыки они жарили в американской «барбекюшнице», которую я тогда увидела впервые в жизни.

– Они расписались только сегодня в 11 утра! – восторгался дядя Володя. – А мы уже можем посмотреть всю церемонию! Это почти как быть среди приглашенных!

– Можем потом рассказывать, что были среди гостей, чего уж там! – вторил ему дядя Эдик, тот самый молодой дипломат, хозяин дачи.

У него была кокетливая блондинистая жена в желтом сарафане из жатого шелка без бретелек. Модный сарафанчик держался на груди при помощи незаметного, подшитого изнутри корсета из тоненьких резиночек. Подружка Оля жаловалась в письме, что крой у таких сарафанов простой, ее умелой бабушке сшить такой – раз плюнуть. Но вот такие резиночки в Союзе не добыть! Иначе ее рукастая бабуля давно бы обшила внучку такими сарафанами всех цветов радуги.

Молодую хозяйку дачи с видео и барбекюшницей звали Лиза и она очень красиво пила вино из высокого хрустального бокала. Ника говорила, что она дочь какого-то министра. В Зарганде, как в деревне, все друг про друга все знали.

– Откуда вино? – удивилась моя мама. – Мы так давно пьем медицинский спирт, что уже даже забыли вкус шампанского! – игриво добавила она.

Ей тут же тоже налили шампанского, сообщив, что это гостинец с приема во французском посольстве. Дядя Эдик отвечал за какие-то представительские связи, поэтому был частенько зван на приемы.

Дядя Володя приехал без тети Гали: тегеранское лето она находила слишком жарким, поэтому еще в мае уехала в Москву повидать свою маму.

Всего собралось три пары. Других детей, кроме меня, не было. Вернее, был мой младший брат, но его уложили спать в комнате. Я бы и вовсе не пошла, но мне хотелось взглянуть на новую английскую принцессу.

Вечеринка на посольской даче оказалась совсем не такой, как в бимарестане. Тут никто не пел, не танцевал, не шутил и не пил веселящую газировку, сопровождая процесс веселыми тостами. Все неспешно беседовали, лениво потягивая из своих бокалов, мужчины виски, дамы шампанское.

Видео включили, когда дядя Эдик закончил жарить шашлык, закрыл барбекюшницу круглой крышкой и сел за стол, предварительно поставив на него блюдо с ароматно дымящимся мясом. Шашлыки в барбекюшнице выходили не такие, как на шампурах: кусочки мяса были не круглые, а большие, плоские и в клеточку – это на них отпечаталась решетка гриля.

– Ничего себе, свиные отбивные! – восхитилась моя мама. – Еще один давно забытый вкус!

– Боже, как же вы тут живете?! – всплеснула руками министерская дочка, она только недавно приехала к мужу, до этого дядя Эдик полгода жил в Тегеране один. – Ни отбивных, ни шампанского!

– Отбивные для нас двойное чудо, Лизанька! – подмигнул ей мой папа. – Мы погрязли в мусульманах, а они – в санкциях.

– Признавайтесь, где вы добыли свинью в исламской республике?! – строго спросил дядя Володя. – Тоже гостинец французского посла?

– Ты будешь смеяться, Володя, но да! – ответил дядя Эдик.

– Я хотела привезти с собой мяяясо, – капризно протянула красотка Лиза. – Но Эдик сказал, что, во-первых, в поезде испортится, а во-вторых, нельзя ввозить свинину в мусульманскую страну.

– Вот именно, – захохотал дядя Володя. – Нельзя ввозить – это «во-вторых»! Вся проблема в поезде!

– О, этот поезд – тааакой ужас! – закатила глаза Лизанька, не усмотрев в словах дяди Володи никакого подвоха. – А Эдик еще мне говорил: не волнуйся, это «эс-вэ» международного класса! Какой там! Жуткий состав Москва-Баку, и три этих вагона только тем и отличаются, что туалеты в купе! Никогда бы не подумала, что мне придется таким поехать! А все из-за тебя, Эдик! Учиться надо было лучше, тогда основным дали бы какой-нибудь европейский язык. Работали бы в приличном месте, как мои мамочка папочкой.

Я посмотрела на свою маму. На секунду мне показалась, что она сейчас составит Лизе компанию, сообщив, что и ее муж «загнал ее в такое паршивое место». Но мама молча жевала клетчатый шашлык. Видимо, ее выступления адресовались только избранной публике.

На экране толпы нарядных людей восхищенно махали вслед золоченой карете, в которой заседал носатый немолодой принц, с маленькими глазками и в эполетах, и его невеста в роскошном платье с длинным шлейфом.

Потом пара шла к алтарю, а шлейф несли маленькие девочки в маленьких копиях платьев невесты. Новоиспеченная принцесса старательно улыбалась, но до грациозной принцессы Ашраф, какой нам показали ее в кинохронике в ее домашнем кинотеатре, ей было далеко. Диана Спенсер, так назвал ее дядя Володя, показалась мне слишком длинной и нескладной, похожей на «английскую лошадь», как называл женщин такого типа Цвейг. И нос у нее тоже был чересчур крупный.

Обычно такая восторженная, я восприняла зрелище женитьбы носатых королевских персон без особых эмоций. Хотя церемония была красивой, слов нет. Наверное, я просто никак не примеряла ее к себе и смотрела на эту свадьбу, как на фантастический фильм из жизни инопланетян. Да, любопытно, но у нас так не бывает. А вот жизнь шахской семьи Пехлеви я удивительным образом к себе примеряла – должно быть, потому что постоянно о них слышала. А этого принца с его женой я видела впервые в жизни.

– Это собор Святого Павла, – сообщила нам Лиза, когда показывали венчание. – В детстве меня туда водил отец.

Все посмотрели на Лизу: она бывала в Лондоне еще в детские годы! Ее родители там работали, что в глазах простых смертных причисляло ее практически к небожителям.

– Чарльз выглядит уставшим, – прокомментировала Лиза, как будто принц Уэльский доводился ей дядюшкой.

– Может, он уже устал от своей леди? – подколол Лизу мой папа.

Но министерская дочка самым восхитительным образом не замечала никакой иронии.

– Леди Диана Фрэнсис Спенсер теперь станет принцессой Уэльской! – мечтательно сказала она – Читаете титры? Три с половиной тысячи гостей! Вот это свадьба!

– У нас сто человек было и то чуть не разорились, – пробурчал дядя Эдик.

– Эдинька, ну не ты же платил! – ласково напомнила ему Лиза. – Платил мой папуля, а ты веселился!

– Да я разве против? – дал заднюю дядя Эдик. – Просто к слову пришлось!

Я подумала, что не хотела бы стать принцессой, если бы для этого пришлось выходить замуж за такого страшного дядьку. Но вслух решила этого не говорить, потому что все остальные хором восхищались роскошью королевской свадьбы.

Это был какой-то другой мир – герцоги и герцогини, бароны и баронессы, ликующие подданные… Взрослые говорили, что свадьба похожа на сказку, как будто они когда-нибудь бывали на сказочной свадьбе.

Все уставились на экран, а я потихоньку разглядывала их. Вот моя мама, она смотрит внимательно, будто старается впитать в себя все детали увиденного, чтобы потом пересказать бабушке и своей подружке тете Наташе. Она даже забыла про свою свиную отбивную. А папа, наоборот, с удовольствием жует свое мясо, поглядывая на экран только между делом, в глазах его пляшут смешинки. По-моему, ему, как и мне, невеста тоже не очень…

Лиза глядит на свадьбу широко распахнутыми глазами и отпускает такие комментарии, будто вся королевская семья приходится ей родней: «Ой, у Сары шляпка съехала набок! А у королевы-матери цветок на груди примялся!»

Может, она не случайно носит королевское имя Елизавета и с детства бывала в Лондоне? Но только зачем она тогда с нами вместе дышит тегеранской гарью?

Маленький, суетливый и чернявенький дядя Эдик после замечания своей жены насчет свадьбы притих, не забывал только подливать виски в свой широкий низкий стакан со льдом.

Еще одна пара, те самые дядя Сережа с тетей Ирой, вели себя очень скромно, даже незаметно. Иногда они потихоньку переговаривались между собой, а в остальное время только молча улыбались. Если бы я не знала, что они муж с женой, то решила бы, что это брат и сестра, так они были похожи. Оба высокие, белобрысые, с веснушками на нетронутых загаром лицах. Для Тегерана, где без шуток и смеха было бы вообще тухло, они выглядели слишком серьезными.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22 
Рейтинг@Mail.ru