Камиль Фарухшинович Зиганшин
Скитники

Полная версия

– Всё делайте сообща, мирно, без перекоров. Зла никому не чините. Кого в нужде встретите – помогайте: вера без дел мертва! Чем больше благих дел сотворите, тем больше щедрот вам воздастся. Токмо от скобленых да табачных рыл держитесь подальше.

Остановившись, долго махали в след обозу:

– Помогай вам Господь, Аминь!

Впереди, держа лошадь под уздцы, широко шагал Никодим. Он как-то враз преобразился. Стал собранней, суровей. Казалось, что даже его курчавая юношеская бороденка, подковой обрамлявшая прямоносое лицо, загустела и стала жестче. Молодой годами, Никодим чрезвычайно гордился, тем, что она у него окладистей и гуще, чем у сверстников.

Долго ещё стояли у дороги Варлаам с Федором в армячках, накинутых на плечи, беспрестанно шевеля губами. Глядя туда, где скрылся обоз с девятнадцатью лучшими послушниками, они творили напутственные молитвы. Оба понимали, что никогда уже больше не увидят этих, столь дорогих их сердцу, людей. Лишь моления и беспокойство за судьбы ушедших остались на их долю…

 Путь до Байкал-моря предстоял долгий и трудный. Продвигались по самой глухомани, обходя тракты и царские заставы. В дороге встречали и беглых варнаков, и вольных промысловиков, и обиженный работный люд; видели и горе людское, и радость нечаянную. Почти у всех ноги попервости избились до крови

Никодим, с малолетства привычный к дальним странствиям, научил сотоварищей перед сном держать ступни ног в отваре из дубовой коры. Через несколько дней кожа у всех настолько продубилась, что путники забыли про мозоли.

В начале августа показались оплывшие от старости мягкие предгорья, а за ними и скалистые вершины Камня¹³ окутанные голубоватой дымкой, отчего они были похожи на головы седеющих великанов. Караван незаметно углубился в невиданное доселе царство вздыбленной тверди, покрытой тёмнохвойным лесом с упавшими деревьями, одряхлевшими пнями, рытвинами, прикрытыми ажурным папоротником. Время изрубцевало отроги шрамами, осыпями, промоинами. Входное ущелье, унизанное, словно пасть хищного зверя, зубьями скал, как бы предупреждало путников об опасностях и лишениях, ожидавших их впереди. Из хмурой глубины хаоса хребтов на караван надвигалась непогода. Тайга глухо зарокотала, завыл ветер, следом полил дождь.

Тут им несказанно повезло: дым, тянущийся из бокового распадка, привёл их к хоронящемуся в его глубине староверческому скиту. Промокшие, обтрёпанные ветлужцы перед штурмом главного перевала задержались у братьев по вере на неделю: чинили одежду, обувь, приводили в порядок снаряжение.

Вместо телег, непригодных для движения по горам, наделали из березовых жердей волокуши и, перегрузив на них всю свою поклажу и дощаный ящик с десятком кур, в сопровождении одноверца из местных, двинулись к вздыбленному рубежу, отделяющему Европу от Азии.

Ущелье, по которому они поднимались на перевал, загибаясь вверх, ветвился на более тесные и короткие. Их склоны покрывали островерхие ели и выветрившиеся руины серых скал. Почти достигнув перевальной седловины, обоз уперся в непроходимый для лошадей обширный многоярусный ветровал из упавших друг на друга в перехлест суковатых стволов. Пришлось поворачивать обратно и повторять подъем по сопредельному ущелью. С трудом одолев затяжной подъём, всё же вышли на водораздел.

Седловина оказалась гладкой, словно вылизанной переползавшими через нее облаками. Лишь в центре торчало несколько разрушенных временем каменных пальцев, стянутых понизу обручем из обломк угловатых глыб. Уже собравшееся в свою опочивальню солнце ещё достаточно хорошо освещало окрестную панораму.

На востоке, подступая к хребту, волновался зеленокудрый океан, кое-где рассеченный витиеватыми прожилками рек и щедро украшенный блестками больших и малых озер. По его изумрудной ряби не спеша плыли тени облаков. Огромность и бескрайность открывшегося простора вызывали трепет и благоговение. Какое приволье! Сибирь!!! Трудно представить, что тянется эта таёжная страна от Урала до самого Тихого океана шесть тысяч вёрст!!! На южной и северной окраинах сибирская тайга редеет, а средний, весьма кстати широкий пояс в одну-две тысячи верст – это натуральные дебри, заселенные людьми только по берегам великих сибирских рек и, отчасти, по их притокам. Русский люд живет там отрезанный от всего мира. Лишь одна постоянная ниточка соединяет эти огромные пространства Российской империи с Москвой и Санкт-Петербургом – Сибирский тракт.

Взобравшись на ближнюю скалу, Никодим сел на плоский уступ. Несмотря на приближение вечера, он был довольно теплым, и юноша невольно погладил шершавый, местами покрытый лишайником, бок камня. Бескрайние дали заворожили его. Душевное волнение, нахлынувшее на юношу, всё усиливалось. Его переполняло желание воспарить над этим простором и лететь вслед за плывущими по ветру рваными клочьями облаков, созерцая изъеденные временем грани отрогов, распадки, речки.

Впервые оказавшись высоко в горах, восхищённый Никодим как-то сразу, на всю жизнь, страстно полюбил эти вздыбленные цепи каменных исполинов – самое величественное творение Создателя.

Обнаружив за скалами озерцо с ледяной водой, решили заночевать прямо на его берегу. Закатный свет алыми волнами разливался по небесному раздолью, окрашивая грани отрогов нежным пурпуром. И такая библейская тишина воцарилась вокруг, что Никодиму казалось, будто слышно, как перешёптываются между собой горы-великаны…

Путникам не спалось. Взволнованные необычностью обстановки, они ожидали чего-то сверхъестественного и потустороннего: ведь отсюда до царства Творца, как им представлялось, рукой подать. Однако всё шло, как обычно. Своим чередом высыпали всё те же звезды с Большой Медведицей во главе. Всё та же медовая луна, недолго поскитавшись между ними, скрылась за горой. Сразу стало темно – хоть глаз выколи, зато над головой зажглась уйма новых звёзд.

Под утро край неба на востоке, еще не начав светлеть, стал, как бы подмокать кровью, хотя солнце еще долго не покидало своих покоев. Наконец проклюнулась пунцовая капля, и первые лучи брызнули во все стороны. Капля на глазах наливалась слепящим свечением и в какое-то неуловимое мгновение оторвалась от обугленной кромки горизонта и, на ходу раскаляясь добела, поплыла, пробуждая землю, погруженную в тишину и прохладу. Только гнусавый крик высоко летящего ворона нарушал утренний покой.

Воздух за ночь настолько очистился, что утратил сизую дымчатость, и путникам удалось обозреть восточные земли на много верст дальше, чем давеча. Но и там простиралась все та же зеленая равнина без конца и края, без края и конца.

Сознание того, что до самого Тихого океана многие тысячи верст дикой, почти безлюдной тайги, будоражило и волновало воображение путников. Им казалось, что здесь черта, отделяющая их от всей прежней жизни. На западе от нее хоть и привычный, но враждебный мир, а впереди неведомая, пугающе бескрайняя, земля Сибирская, в которой не мудрено и сгинуть…

Перед утренней молитвой Никодим, как обычно, достал аккуратно завернутую в холстину икону Николая Чудотворца, которую дал ему в дорогу старец Варлаам, и водрузил её на камень. После окончания службы путники еще долго стояли на коленях. Глядя на святой образ, каждый просил защиты и покровительства.

Когда спустились с гор, изнурённая братия единодушно поддержала предложение Маркела остановиться на зимовку на высоком берегу у подножья глубоко вклинившегося в равнину скалистого отрога. На стремительном речном перекате постукивала по дну галька; играли, скользили по воде солнечные блики, между которыми сновали бойкие пеструшки¹⁴. Волны мягкими кулачками то и дело окатывали песчаную косу. Это место, защищенное от северных ветров, идеально подходило для становища.

У подола горы путники вырыли под землянки две глубокие ямы. Покрыли их накатником, завалили сухой травой и листвой, а сверху настелили пласты дерна. Земляные стены, чтобы не осыпались, укрепили жердями. Возле дверей с обеих сторон оставили небольшие проёмы для света. В центре землянки сложили из камня и глины печи. Лошадям соорудили шалаши наподобие конюшен. Для их прокорма заготовили сена, нарубили берёзовых веток.

Подоспела осенняя пора. Всё окрест раскрасилось яркими, сочными красками. Не верилось, что скоро земля и небо сольются в белом одеянии.

Отроги оставшихся позади гор в прозрачном воздухе проступали настолько рельефно и чётко, что казалось, будто они приблизились к становищу. Природа оцепенела от своей красоты, всё было пропитано грустью – не за горами зима. Завершалась осень уныло: дождь, хмарь. Однако братия, успевшая наладить свой быт, не тужила и занималась последними приготовлениями к зиме.

В один из таких промозглых вечеров их всполошил нарастающий гул. Встревоженные люди, выскочив из землянок, остолбенели: с гребня отрога прыгая по скальным уступам и, разваливаясь при ударах на части, прямо на них катились большущие камни.

– Ребята, открываем лошадей и бегом на косу! – нашёлся Маркел.

Когда камнепад стих, братия с опаской вернулась в лагерь. На их счастье осыпью смяло лишь навес из корья, под которым вялилась рыба. Разглядывая широкое полукружье скатившихся камней, люди с облегчением вздохнули: окажись землянки на саженей¹⁵ пятнадцать левее, их завалило бы.

– Бес нас стращает, а Господь хранит и призывает к осторожности, – истолковал происшедшее Маркел.

Впоследствии даже перед кратким привалом путники всегда старались располагаться на безопасном расстоянии от крутых склонов.

Беглецы знали, что за Камнем есть разрозненные скиты единоверцев, но пока им не попадались. Исполняя наказ старцев, Маркел вёл свой небольшой отряд за озеро Байкал-море. Весной старолюбцы вновь тронулись в путь, продираясь через чащобы немерянные, обходя топи, мхами покрытые, переправляясь на плотах через реки могучие, полноводные, кипящие водоворотами так, словно в их глубинах беспрестанно ворочаются гигантские чудища.

Провидение и непрестанные охранные молитвы святого старца Варлаама помогали им в пути.

Сколько уж поколений русского люда входит в эту Сибирскую страну, а все пустынна она – до того велики ее пределы. Но как дружны, добры, приветливы люди, живущие там.

Сибирская отзывчивость и взаимовыручка хорошо известны. Терпишь бедствие – все бросятся спасать. Голоден – разделят последний ломоть хлеба. Взаимовыручка – непреложный закон этих суровых и глухих мест – иначе не выжить! Ощутили их гостеприимство остановившиеся на следующую зимовку у братьев по вере и ветлужцы. С приходом весны, как только подсыхала земля, путники снова трогалась, продвигаясь все дальше и дальше на восток, навстречу солнцу.

Наконец стали встречаться староверческие скиты. Их принимали как своих и делились всем, что сами имели, а ветлужцы в ответ усердно помогали хозяевам чем могли: справляли конскую упряжь, плели чуни – сибирские лапти, гнули сани, мастерили телеги, бочонки для засолки, валили лес. Осенью били кедровые орехи – в Сибири мелкосеменная сосна сменилась кедром, родящим шишки с вкусными, питательными зёрнышками.

В Чулымском скиту два брата – Арсений и Мирон – за зиму так крепко сдружились с ветлужцами и особенно с Никодимом, что весной, немало огорчив родню, пошли вместе с ними, не убоявшись неизвестности и тягот дальнего перехода. В их глазах ветлужцы были подвижниками, Богом отмеченными хранителями отеческого православия.

На каждой зимовке один, а то двое или трое обзаводились семьями. И что любопытно, первым женился уже во вторую зимовку, самый молодой – Никодим. В жёны взял полногрудую, миловидную и шуструю Пелагею – дочь Феофана. Благословил её отец словами:

– Готова будь, дочь моя любезная, к трудностям похода. Не ропщи и почитай мужа своего. Будь ему во всём надежной опорой.

Пелагея еще в дороге принесла Никодиму сразу двойню: сына Елисея и дочку Анастасию.

Забайкальский скит

Путникам не единожды пришлось менять изъезженных коней и разбитые волокуши, искать обходные пути, дабы не попасться на глаза государевым людям, прежде чем добрались они, наконец, к середине лета 1874 года до стрельчатых хребтов Байкальского края, с давних пор облюбованного старолюбцами. Исполняя волю преподобного Константина, одолели они по бездорожью четыре тысячи вёрст, истоптали не одну дюжину лаптей.

Натерпелась братия в дороге лишений с избытком. Четверо из них остались лежать под могильными холмиками. К счастью, не померла в пути ни одна из женщин взятых путниками в жёны во время зимовок и ни одно народившееся в дороге дитё. Видно, Господь заботился о приумножении их общины. В итоге достигло цели пятнадцать из девятнадцати ветлужцев, двое примкнувших сибиряков, восемь женщин и семеро ребятишек.

Место для поселения нашлось как-то само собой. Пройдя между нагромождений валунов, закрывавших вход в лесистый распадок, люди увидели после надоевшего тёмного, насупленного ельника чистый пригожий березняк. На белых ветвях там и сям чинно восседали тетерева. Путники, умаянные угрюмостью байкальской тайги, невольно оживились. Тут же шумела речка с прозрачной водой. Вдоль её берега тянулась поляна с янтарно-пламенной морошкой, едва ли не самой вкусной и сочной, просто тающей во рту ягодой, совмещающей в себе вкус спелой дыни и земляники.

Только решив остановиться, путники осознали, сколь рискованный и тяжёлый переход по невообразимо-огромному пространству они с Божьей помощью завершили, исполнив тем самым волю любимого игумена, князя Константина.

Теперь им предстояла большая и напряжённая работа по устройству поселения. Они с воодушевлением принялись за дело.

Выбрав для строительства скита-деревни пологий увал, неподалёку от реки, Маркел объявил, – «Негоже нам, православным, ютиться дальше в сырых землянках. Избы сразу будем ставить добротные. Зимы здешние суровей расейских, потому и готовиться надобно основательно. Хорошо потрудимся – выживем, послабу себе дадим – пропадем!»

Никто не возражал. Все понимали, что как на голом камне трава не растет, так и без труда жизнь не налаживается.

Отслужили молебен и споро взялись за дело. Деревья валили посмолистей, с плотной древесиной и ровным, высоким стволом. Ударишь по такому бревну, на другом конце слышен звук похожий на звон колокола. С расчищенного от леса увала с утра до вечера несся дробный перестук топоров, звон пил ветлужцев. Сибиряки Арсений и Мирон занимались вместе со своими лайками охотой и рыбалкой. Женщины, тем временем, запасали ягоды, грибы, коренья, сушили травы, колотили орехи, вялили наловленную рыбу и добытое мясо.

Места под дома выбирали так: раскладывали на земле куски толстой коры и через три дня смотрели – если под корой пауки да муравьи – плохое место, если дождевые черви – подходящее.

На исходе шестой седмицы, когда мягкую хвою лиственниц окропили рыжими пятнами первые утренники, на бугре уже стояло несколько желтостенных, слезящихся янтарной смолой изб, а перед Покровом Пресвятой Богородицы, на радость всем и просторный молельный дом вырос. Довольные новопоселенцы, после вознесения благодарственных молитв Господу, пели песни и ликовались¹⁶.

Все постройки освятили нанесением на стены изображения восьмиконечного креста и окроплением жилища святой водой. Теперь можно было и жить и служить по чину. Но раньше всех всё же, у студеного ключа, впадавшего в речушку, выросла курная баня с каменкой – первейшая отрада русского человека. После ее посещения, исхлеставши тело духмяным березовым веником, всякий молодел, а хвори отступали. Недаром на Руси говорят: «Кто парится – тот не старится». Можно только дивиться тому, что, по заветам византийских монахов, мытье с обнажением тела считалось грехом. Слава Богу, этот неразумный для северной страны посыл русским православием не был принят, и вековые обычаи мыться в бане с веником не только держатся, но и укрепляются, несмотря на греческие проклятия.

Время пролетало в каждодневных хлопотах: труд до седьмого пота и молитвы, молитвы и снова труд. На трапезу уходили считанные минуты. Об отдыхе и не думали – приближалась зима!

Уже по снегу, готовили дрова, строили для лошадей и четырех коров, купленных у усть-ордынских бурятов, бревенчатый сарай. А в следующнм году соорудили из врытых стоймя в землю и заостренных сверху бревен заплот. Получился настоящий скит.

Наипервейшим делом у поселян всегда было служить Господу и угождать Господу. Служить и угождать не столько словами, сколько делами, ибо в Соборном Послании святого Апостола Иакова сказано: «Вера без дела мертва есть». В двунадесятые праздники богослужение совершали особенно усердно: вплоть до восхода солнца.

Жили единым уставом, Варлаамом писанным. И никакие происки и соблазны дьявола не могли нарушить лад в общине.

Зима явилась в одну ночь. Вчера еще было довольно тепло, сухо шелестели под ногами опавшие листья, и – на тебе! – за ночь тайга и горы покрылись пушистым саваном, загнавшим в теплые норы и дупла все живое. Через пару недель подоспел и мороз. Лёд на речке от вцепившейся стужи трескался, а солнце, еле пробиваясь сквозь витавшую в воздухе изморозь, почти не грело.

Первая зимовка далась тяжко. зима оказалась длиннее и студенее, чем ожидали. К весне люди стали страдать ещё и от нехватки соли. Сена для скотины тоже не хватало.

Слава Богу, хоть дров было с избытком – не мёрзли. После крещенских морозов не выпадало и пары дней без пурги. Ветер, сгоняя с гор густые залпы снега, сутками яростно бился о бревенчатые стены, заметая всё, что возвышалось над белым покрывалом. В его рёве слышалась затаённая глухая угроза. Залетая в трубу он завывал особенно тревожно. Двери в домах пришлось перевесить с тем, чтобы они отворялись внутрь избы – иной раз за ночь так наметало, что их засыпало до самого верха. Скитники поначалу прокапывали в снежных намётах между постройками траншеи, но вскоре бросили это бессмысленное занятие и стали ходить за дровами и к хлеву кормить коров и лошадей чуть ли не по крышам.

От голода и болезней поселенцев спасали заготовленные впрок ягоды, орехи, грибы и травы. Но больше всего поддерживала охота на лосей и заготовленные с осени пролётные гуси и утки. Наваристый бульон из них и строганина из лосятины с лихвой возмещали нехватку хлеба и других продуктов. Так, благодаря терпеливости, усердному труду и приобретенному в пути опыту, студеную снежную пору пережили без потерь.

* * *

Весна! Ее живительный натиск разбудил ручьи. Оттаявшая земля источала дух прелых листьев. На ветвях набухали смолистые почки. Вербы у реки покрылись нежным, жёлто-серым пухом. Молодая травка, с трудом пробивая сплошную коросту прошлогодней листвы, торчала изумрудной щетиной. На разлившейся речке и старицах буйствовали на утренней и вечерней зорьках пернатые. Треск крыльев, свистящий шум прилетающих и улетающих стай, плеск воды заполняли в это время воздух.

Новопоселенцы радовались обилию птиц, сочным побегам дикого лука, первым желтеньким цветкам мать-и-мачехи. Еще бы: только что закончился строгий Великий Пост, и все изрядно исхудали.

Охотник Игнатий разыскал глухариный ток и с дозволения Маркела, избранного наставником, наладился промышлять, слетавшихся на любовные утехи, грузных, краснобровых таежных красавцев. Для их поимки он сооружал между кустами невысокие загородки с воротцами и настороживал ловушки. А при охоте на оленей и коз, выручала неказистая, но с отменным боем кремнёвка.

За лето внутри скитской ограды выросло еще пять крепко рубленых изб, с широкими крылечками под навесом. Теперь все семьи имели отдельные жилища. В каждой избе два окна на лицо и по одному сбоку. Лицевые окна и карнизы украсили резными узорами. Их рисунок ни на одном доме не повторялся. Наученные горьким опытом миновавшей зимы, новосёлы соорудили, для защиты от снежных задувов, между всеми постройками крытые переходы.

Сами дома покоились на высоких подклетях. Неподалеку летники, амбары. У крайних изб торчали две смотровые вышки. Посреди поселения красовался молельный дом с иконостасом внутри и деревянным билом¹⁷, подвешенным над крыльцом: для призыва на службу или собор. На задах устроили огородные грядки под капусту, лук, да морковь с репой. (Семенами их снабдилиодноверцы ещё в Чулымском скиту).

За частоколом, вдоль реки, сразу как, сошёл снег, начали валить деревья, корчевать корни: расчищали под пашню первые лоскуты. Потом каждый год всем миром расширяли, защищая от набегов диких зверей засеками из поваленных деревьев.

Возле дома Маркела под приглядом петуха рылись в земле три курицы, одна из них с пухлявыми цыплятами. Лошади и коровы содержались в загоне из жердей, под охраной собак. Хоть и немного скотины было в скиту, но всё равно не один стог надо было сметать на лесных полянках, чтобы хватило до следующей косовицы.

Как только прогревалась, отходила от стужи земля, начиналась полевая страда. Трудились в эту пору все. Понимали, что коли земле не покланяешься, хлеба не добудешь. Мужики на отвоеванных у тайги делянах пахали, разваливая сохой с железными присошниками, бурые, влажные комья густо пахнущей земли, потом боронили и приступали к севу. Тут уж и подрастающей детворе находилось дело – бегать по пашне и гонять грачей, чтобы те не успели склевать зерна ржи, ячменя и проса до того как борона прикроет их землёй. Одну деляну оставляли под драгоценную картошку. Она родила здесь на славу.

Из-за малости пашни в первые годы в ржаную муку для выпечки хлеба добавляли размолотые в ступе высушенные корневища белой кувшинки. Питались преимущественно похлебкой из мяса, ягодами да орехами.

Трудно давался хлеб в этих краях. Одна раскорчёвка чего стоила! Но как благостно было видеть летом среди чащобы небольшую, колышущуюся золотистыми волнами ржи деляну, а осенью сложенные крестцами снопы. Все это напоминало родимый край. Уже в первую жатву новопоселенцы были вдохновлены результатом: зерновые здесь не только вызревали, но и давали много лучший, чем на Ветлуге, урожай.

В свободное от молитв время они, наряду с полевыми работами и заготовками съестных припасов, ладили берестяные туеса, короба, выделывали кожи, кроили и шили из них одежды, занимались рукоделием, кололи дрова.

Детей с малых лет приохочивали к труду, воспитывали в послушании и почитании старших без своенравия. Занимался с ними в молельном доме сам Маркел. Обучал грамоте и Слову Божьему. После занятий детвора летом играла в городки¹⁸, лапту; зимой рыли в сугробах пещеры, катались на салазках.

В пору редких посещений уездного городка, находившегося в семи днях пути, старообрядцы с грустью и сожалением отмечали там блуд, пьянство, слышали речь, испоганенную словами постыдными. Всё это только укрепляло их веру в то, что их обособленность разумна, а соблюдаемое вероисповедание единственно праведное.

Так прожили ветлужцы без малого четырнадцать лет. Они полюбили угрюмую байкальскую тайгу и окружавшие их горы, как отчий дом. Щедро поливаемая потом земля в ответ благодарно кормила их.

Правда, на одинадцатый год жизни произошло событие, наделавшее немало убытку. В горах прошли обильные дожди, и по реке прокатился паводок невиданной силы. Ревущий поток, несший с собой коряги, валежины, камни, на глазах подмывал берег и зелёные великаны, склоняясь все ниже и ниже, с плеском рушились в объятую непонятным гневом воду.

Наводнение утащило баню, но хуже всего было то, что смыло треть пашни с уже туго налившимися колосьями ржи и ячменя. Однако эти потери, в сравнении с тем что ждало их через три года, были не столь велики…

***

Налетела беда нежданно-негаданно. Удалой люд разведал в окрестных горах на галечных косах студеных речушек богатые россыпи золота. Тихий, благодатный край в однолетье охватила золотая лихорадка.

Потянулся сюда разношерстный лихой люд. Кто мыть золото, кто скупать; кто, собравшись в ватаги, грабить и тех и других. По ручьям росли, как грибы после дождя, стихийные поселения. Следом, для проведения описи и сбора налогов, явились государевы чины. Неспокойно стало в дремавшей прежде округе.

Добрались казаки в начале апреля, по прелому снегу перед Пасхой и до староверческого скита.

– Отворяй ворота, ревизия, по приказу генерал-губернатора, – зычно проревел подъехавший на санях в новехоньком мундире, перетянутом скрипучими ремнями, молодой подъесаул.

За ограду вышли Маркел, Никодим и трое из братии.

– Ты уж прости, чуж-человек. К нам в скит не можно. Мы с миром дел не имеем. Живём тихо, никого не трогаем и своих уставов ни кому не навязываем, – степенно и твердо заявил Маркел.

– Я тебе покажу, чертова образина, «не можно»! – заорал разъярившийся чин и приставил саблю к шее ослушника. – Бунтовать вздумал? Прочь с дороги! На каторгу в кандалах упеку!

Стоявший сбоку Колода, детина медвежьей силы, не стерпев прилюдного оскорбления наставника, так хватил пудовым кулаком обидчика по голове, что свернул тому шею. Офицер рухнул на снег замертво. Перепуганные казаки подхватили тело командира и спешно развернули сани обратно.

– Еще поплатитесь, раскольники треклятые, – прокричал один из них, отъезжая.

Маркел, осознав весь ужас и страшную нелепость происшедшего, наградил Колоду полновесной затрещиной:

– Кротостью и смирением надобно бороться со злом. Каждый ответ на удар вызывает новый удар, а кроткость наоборот гасит его.

Верзила воспринял внушение как должное, не посмев даже рта открыть.

Никто не заметил, как в начале этой стычки с дальних грузовых саней скатился на снег и заполз под разлапистую ель связанный человек. Когда ржание коней и гиканье казаков стихли, беглец подал голос:

– Эй, почтенные!

Всё еще топтавшиеся у ворот скитники, невольно вздрогнули:

– Спаси Исусе и помилуй! Кто здесь? – прогудел Колода.

– Лешак я. Развяжите, благодетели!

Колода с Никодимом осторожно приблизились и, перекрестившись, сняли путы с лежащего.

Со снега поднялся крепкотелый, простоватый с виду мужик, в вонючем коричневом зипуне, в грязных чунях и онучах¹⁹. Весь квадратный с короткими, словно обрубленными, руками, с черными от въевшейся грязи пальцами. На загорелый лоб из-под плотно надетой шапки выбивались немытые вихры темно-рыжих волос. Взъерошенная бородища, медно пламенея в лучах заходящего солнца, укрывала широкую грудь. Из-под мохнатых бровей буравили хитроватые глазки. Судя по повадкам, человек бывалый и ухватистый.

– Воистину Лешак! Откель будешь?

– Вольный я, без роду и племени. Ноне в старателях фарт пытаю, – дробной скороговоркой отрапортовал беглец.

– И давно промышляешь?

– Да где уж! Мне от роду-то двадцать четыре.

Скитники изумлённо переглянулись: на вид бродяге было далеко за тридцать.

– За что ж повязали?

– Дак золотишка чуток намыл. Хозяин питейного заведения прознал про то. Не погнушался, пройдоха, холера ему в дышло, и по бражному делу обобрал, а утром, шельма, указал на меня, яко на беглого колодника с Ангары реки.

– Так пожаловался бы кому.

– Пустое дело. Правды-то в этих чащобах не сыщешь – всё одно, что медведю жалобиться. Но Господь пожалел – вас послал. Благодарствую вам, люди добрые! – Лешак отвесил обступившей его братии земной поклон, – А подъесаула ты, дядя, крепко огрел! Силен! – уважительно добавил он, обращаясь к Колоде. – Только вот что скажу: теперича оне от вас не отвяжутся. Одно слово – бунт! Как пить дать вышлют карательну команду. Иха власть велика! Надоть уходить вам отсель, покуда не поздно. Иначе не миновать смертной казни зачинщикам, да и остальных не пощадят, в кандалы и на каторгу. А дома в разор пустят.

– Спору нет, грех свершен великий, да ведь ненароком, не по злому умыслу. Молитвами и покаянием искупим его. Казаки вряд ли скоро явятся: через пять – шесть дней пути не станет – распутица, до уезда же только в один конец седмица ходу. Но что верно, то верно: оставаться нам здесь не след – житья проклятые щепотники теперича не дадут, – заключил Маркел.

***

На соборе решено было по речке уйти на Лену и в тамошних горах искать глухое, безлюдное место.

Братия, не мешкая, отправилась валить лес для лодок. Никодим, выбирая подходящие для роспуска на доски стволы, заметил Лешака, кружившего неподалеку.

– Дозволь, почтенный, слово молвить, – вместо приветствия выпалил старатель, поспешно стянув с головы шапку. – Может, негоже мне в чужи дела соваться, да помочь ведь могу. Прибился к нашему прииску ещё осенью один схимник, вашего староверческого роду-племени, человек души ангельской. Так вот, сказывал он мне, што ведом ему на севере скит потаенный, Господом хранимый… Я што подумал: ежели пожелаете, могу доставить того схимника к вам для расспроса, тока с условием, што коли столкуетесь, то и меня с собой прихватите. Хочу золота самородного там сыскать. Мне тамошние угоры малость знакомы: с казаками в острог ходил, а скит тот заповедный где-то там запрятан.

– Это не мне решать. Должно с братией обсудить, – сдержанно ответствовал Никодим.

Вечером скитники долго обсуждали предложение Лешака, взвешивая все «за» и «против». Сошлись на том, что встреча с монахом будет не лишней: вдруг и впрямь скажет что дельное.

Поутру вышли к уже ждущему у ворот Лешаку.

– Вези своего знакомца, послушаем. Только вот как ты его доставишь? Снег-то поплыл, того и гляди вода верхом хлынет!

– Пустяшное дело! До прииска напрямки недалече. Ежели дадите коня и хлеба, мигом обернусь.

На второй день Лешак действительно привез худого высокого человека неопределенного возраста с голубыми, прямо-таки лучащимися добротой и любопытством глазами на прозрачном, кротком, точно у херувима, лице. Одет он был в драную рясу из мешковины и длиннополую домотканую сибирку²⁰, висевшую на нём, как на колу.

Сотворив уставные метания²¹ и обменявшись приветствиями, все зашли к Маркелу и долго, дотошно пытали монаха: – Правда ли, что есть на севере потаенный староверческий скит? Бывал ли он сам в нем? Далеко ли до него? Крепко ли то место? И верно ли, что беспоповцы там живут?

– Доподлинно знаю, такой скит есть. Сам живал в нём – я ведь тоже беспоповец, только бегунского толка²². Сторона та пригожа. Отсель верст девятьсот будет. Дорогу я вам обскажу в подробностях, но прежде хотел бы потолковать с очи на очи.

И, обращаясь к наставнику, спросил:

– Могу ли переговорить с очи на очи с Никодимом? Хочу кое о чём для себя его просить.

Отсутствовали они недолго. О чем беседовали – неведомо. Вернувшись, схимник принялся рисовать карту, давая по ходу подробные пояснения.

– А сам скит-то где будет?

– Вот здесь, в этой впадине… Только нет к нему иного пути акромя водного. Поторапливаться вам надобно. Ажно до прииска слух докатился, что карательный отряд готовят. Как вода спадёт так вышлют.

Монах отвесил поясной поклон и со словами «Храни вас Бог, братушки» и уехал вместе с Лешаком обратно.