Камиль Фарухшинович Зиганшин
Скитники (сборник)
– Хочешь помериться силой? Давай! – говорил он всем своим видом.
Смельчак понимал, что должен во что бы то ни стало осадить самозванца, но праздный образ жизни последних лет не прошел даром: он утратил былую силу и ловкость. Однако, даже отдавая отчет, что, скорее всего, уступит Широколобому, Смельчак не мог добровольно сдать власть: гордыня не позволяла.
Чуть опустив голову, Широколобый настороженно следил за каждым движением вожака. Приоткрытая пасть придавала его морде выражение уверенности в победе. Взбешенный Смельчак подскочил почти вплотную. Соперники, ощерившись, встали друг против друга, демонстрируя решимость отстоять право быть вожаком. Стая внимательно наблюдала за происходящим.
Уже были показаны белые, как снег, клыки, поднята дыбом на загривке шерсть, гармошкой сморщен нос, неоднократно прозвучало устрашающее рычание, а они все стояли, не двигаясь с места. Наконец Широколобый, отступая назад, принудил Смельчака сделать бросок. Соперник только и ждал этого: отпрянув в сторону, он неуловимым боковым ударом лапы сбил противника с ног и, нависнув над ним, принялся остервенело трепать ненавистный загривок.
Смельчак вырвался, но сильно ударился головой о ствол дерева и, метнувшись в чащу, умчался прочь. Еще никогда он не чувствовал себя таким опозоренным…
Давно заглохли последние верховые запахи стаи, а Смельчак все бежал и бежал, кипя от бессильной злобы. Наконец он добрался до местности, где зияли темные глазницы пещер. Эта окраина Впадины была богата зверьем, а следы людей здесь вообще отсутствовали.
Постепенно Смельчак свыкся с участью изгоя и стал жить бирюком. Иногда, правда, наваливалась невыносимая тоска, но, не желая выдавать себя, он воздерживался от исполнения заунывной песни о своей горькой доле. В такие минуты он лишь тихо и жалобно скулил, уткнув морду в мох.
Как-то стая Широколобого, перемещаясь по Впадине за стадом оленей, случайно столкнулась со Смельчаком. Волки с показным безразличием прошли мимо низвергнутого вожака. Даже бывшая подруга отвернула морду. От унижения Смельчак заскрежетал зубами, да так, что на одном из них скололась эмаль. Ему, всю жизнь одержимому стремлением к верховенству, жаждой превзойти других, видеть такое нарочитое пренебрежение было невыносимой мукой, но приходилось терпеть. Невольно вспомнилась волчица Деда: та не отходила от смертельно раненного супруга ни на шаг, а когда тот околел, еще долго неподвижно лежала рядом, положив передние лапы на остывающее тело.
Утратив за время царствования охотничью сноровку, Смельчак вынужден был довольствоваться мелкой и, как правило, случайной поживой. Зато, хорошо разбираясь в оттенках голоса ворона, он легко определял, что тот нашел падаль, и, получив подсказку, не гнушался сбегать подкрепиться на халяву.
Однажды, переев протухшего мяса, Смельчак чуть не сдох. А после поправки уже не мог даже приближаться к падали – его тут же начинало рвать. Не способный быстро бегать, он приноровился размеренно и упорно, с присущей только волкам выносливостью ходить за добычей часами, а порой и сутками. Безостановочно шел и шел, не давая намеченной жертве возможности передохнуть, подкрепиться. Преследуемое животное поначалу уходило резво, металось с перепугу, напрасно тратило силы, но постепенно ноги тяжелели, клонилась к земле голова. Расстояние между хищником и добычей неуклонно сокращалось. Страх неминуемой смерти парализовывал жертву, лишал последних сил. А Смельчака же близость добычи, наоборот, возбуждала, придавала бодрости. Наконец наступал момент, когда измотанное, загнанное животное, чуя неминуемую гибель, смирялось с уготованной участью и останавливалось, уже равнодушное ко всему. И, когда Смельчак подходил к нему, как правило, даже не пыталось сопротивляться – принимало смерть с безропотностью обреченного.
Волк потихоньку восстанавливал былую форму и к следующей зиме нехватку в пище не испытывал: мало кому удавалось уйти от его клыков.
В один из знойных полудней дремавший на лесине Смельчак проснулся от хруста гальки и плеска воды: кто-то переходил речку. Похватав налетные запахи, волк уловил чарующий аромат стельной лосихи. Точно, она! Брюхатая осторожно брела по перекату прямо на него. Волк сглотнул слюну. От предвкушения возможности поесть свеженины в голову ударила кровь.
Когда лосиха остановилась под обрывом, чтобы дать стечь воде, Смельчак выверенным прыжком оседлал ее и вонзил клыки в шею. Очумевшая от неожиданного нападения корова, оберегая бесценное содержимое живота, опрокинулась на спину и с ожесточением принялась кататься по волку. Тот, разжав челюсти, чуть живой отполз к воде, а потрясенная мамаша удалилась в лесную чащу.
Выполняя просьбу деда-травозная, Корней, после Тихонова дня, когда солнышко дольше всего по небу катится и от долгого света Господня все травы животворным соком наливаются и вплоть до Иванова дня высшую меру целебности имеют, шел по высокому берегу, собирая лапчатку серебристую, необходимую для приготовления лечебного сбора прихворнувшему Проклу. Приседая на корточки, скитник с именем Христовым да именем Пресвятой Богородицы срывал ту траву так, чтобы не повредить корни.
Неожиданно Корней ощутил на себе до боли знакомый взгляд: по голове и спине аж озноб пробежал. Неужто Смельчак?! Он резко обернулся и внизу у воды увидел невзрачного, всклокоченного волка, но глаза, вернее, один приоткрытый глаз, сразу выдал его. Точно, Смельчак!
– Вот это встреча! Так ты, старый вурдалак, оказывается, жив?! – воскликнул Корней.
Зверь вздрогнул, еще сильнее прижал к загривку уши и втиснул голову в речную гальку. В его взгляде засквозили испуг, тоска, чувство полной беспомощности – не было сил даже оскалить когда-то грозные клыки. Глаза заслезились: то ли от жалости к самому себе, то ли от того, что трудно мириться с бесславной участью обреченной жертвы.
А Корней смотрел на сильно поседевшего зверя сочувственно, можно сказать, с грустью. Смельчак отвел глаза, тяжело вздохнул. Они поняли друг друга. В какой-то момент во взгляде скитника вместе с жалостью невольно мелькнула мстительная удовлетворенность. Смельчак, словно почуяв перемену в настроении человека, тут же едва слышно заскулил.
– Нечего плакаться, получил ты, браток, по заслугам.
Но просьба волка о пощаде и помощи была настолько открыто выраженной, что скитник даже смутился. Корней спрыгнул с обрыва на галечную полосу и направился к Смельчаку. Тот в ужасе сжался, дернул грязным, как дворовая метелка, хвостом и как будто всхлипнул. Шумно вздохнул и замер.
– Не робей, лежачих не бьют, – Корней склонился над зверем и наткнулся на угасающий взгляд. Волк был мертв…
Набрав травы, парень вернулся в хижину и рассказал деду о неожиданной встрече.
– Все как у людей, – задумчиво растягивая слова, проговорил отшельник. – Кто затевает раскол, от него сам же и гибнет.
Златогрудка
Чуткий Лютый, шествовавший, как всегда, впереди, похоже услышал что-то занятное: остановился, покрутил ушами и направился к вытянувшейся длинным языком свежей осыпи. Подошедший следом Корней разглядел под камнями лисью мордочку.
Освободив заваленную кумушку, он положил ее на траву, ободряюще погладил по спине:
– Ну, беги, рыжая!
Та попыталась встать, но, сморщив нос, сразу легла: очевидно, боль была нестерпимой (лисы, как и волки, переносят ее молча).
Корней взял покалеченного зверя на руки и понес в скит…
Златогрудка поправлялась чрезвычайно быстро. Кормили ее прямо с хозяйского стола, но для лисы любимым лакомством оставались все-таки мыши, которых специально для нее Корней добывал ловушками.
Прошла неделя или немногим более. Поврежденные кости перестали болеть, и лиса уже могла сама подстерегать юркие шарики. Вскоре она переловила почти всех мышей сначала в сарае, а потом и на подворье. Делала она это ловко и изобретательно. У лис вообще есть талант обращать любые обстоятельства в свою пользу. Там, где волки берут добычу за счет своей неутомимости, лису выручает хитрость и сметливость.
В один из дней Златогрудка увидела у кучи хвороста ежа. Когда она приблизилась к нему, он тотчас свернулся в клубок, растопырив колкую щетину. Лиса долго катала сердито фыркающий шар по земле, надеясь, что еж раскроется, но упрямец не сдавался. Будь поблизости вода, лиса сразу решила бы эту проблему. Пришлось прибегнуть к необычному способу: став над ежом, лиса подняла заднюю лапу с тем, чтобы обдать его мочой, но выжала из себя лишь несколько капель. Расстроенная Златогрудка ушла, а недоверчивый еж еще долго не расправлял колючую броню.
Скитские собаки не очень жаловали кумушку, и Корней, как только она перестала хромать, выпустил ее за ограду…
Зимой в один из ясных, студеных дней, возвращаясь от деда, парнишка увидел, что прямо на него, не таясь, бежит лиса.
Медно-рыжее пышное веретено, сияя на солнце, эффектно плыло над белоснежной пеленой среди зеленых елочек. Пушистый хвост кокетливо стелился следом.
– Ух ты! Какая красавица! Уж не Златогрудка ли?
От слепящего солнца Корней так резко и оглушительно чихнул, что с ближнего дерева свалился снег. Но лиса, ничуть не испугавшись, подбежала к нему и встала рядом.
– Признала! – просиял скитник.
А Златогрудка, выражая радость от встречи, лизнула Корнею руку и заюлила между ног. Потом еще с полверсты неторопливо трусила рядом, ставя задние лапы так аккуратно, что они попадали в след передних с точностью до коготков. Дойдя до белой ленты Глухоманки, она повернула и, с восхитительной легкостью прыгая по снежному покрову, умчалась обратно к той жизни, для которой и была рождена.
– До встречи! – крикнул ей вдогонку Корней.
Лиса не оглянулась.
Горное озеро
Как мы знаем, Впадину, приютившую скит, обрамляли два вытянутых с востока на запад хребта: Южный – более низкий, пологий и Северный – величественный, в бесчисленных изломах и трещинах, с чередой снежных пиков по гребню.
Излазивший котловину вдоль и поперек, Корней великолепно ориентировался среди холмов, ключей, чащоб и болотин, покрывавших межгорное пространство. Никто лучше его не знал, где нынче уродилась малина, где слаще морошка, а где пошли грибы. Зверье настолько привыкло к нему, что без опаски продолжало заниматься своими делами, даже если он проходил совсем близко. Скитник иногда останавливался возле них и что-нибудь ласково говорил. Звери не убегали, и ему казалось, что они понимают его.
К шестнадцати годам Корней столь подробно изучил все окрестности, что ему стало тесно во Впадине. Он все чаще обращал свой взор на горные пики Северного хребта, манящие своей непостижимой красотой и неприступностью. Особенно молодой скитник любил созерцать, как заходящее солнце красит их скалистые грани: то в пурпурно-алые, то вдруг в лилово-зеленые, а чаще всего в золотисто-желтые цвета. Это занятие доставляло ему неизъяснимое удовольствие, схожее с удовольствием, испытываемым им от полетов, совершаемых во снах.
Корней с малых лет пользовался своей способностью летать во сне над макушками деревьев, покрывавших Впадину. Во время таких воспарений он терял ощущение веса. С годами скитник стал замечать, что если поднапрячь волю, то высота полета начинает расти. Иногда ему удавалось подняться до самых облаков, но как только Корней пытался дотронуться до белых клубов, так приобретал свой обычный вес и начинал стремительно падать. Неимоверными усилиями гася скорость, он приземлялся все же благополучно, причем каждый раз на одну и ту же лесную полянку, и тут же просыпался весь в испарине и обессиленный.
Став постарше, скитник загорелся мечтой приобрести способность летать наяву так же свободно, как и во сне. Стремясь как можно быстрее развить это свойство, он, удаляясь в укромное место, закрывал глаза и часами представлял себя расслабленно парящим то над речкой, то над рокочущим водопадом, то над горными вершинами. Полет шальных грез порой уносил его далеко за пределы Впадины. Богатое воображение, подпитываемое рассказами деда, как-то увлекло через бескрайнюю Сибирь, за Камень, в Ветлужский монастырь. То, что монастырь именно Ветлужский, Корней не сомневался – по рассказам первоскитников он представлял его так же явственно, как и родной скит.
Святая обитель была пустынна со следами больших разрушений. Пролетая над монастырским погостом, Корней, будто руководимый чьей-то волей, опустился у покосившегося креста одной из могил. Очистив ее от нападавшей и спрессованной временем листвы, на освобожденном от мусора надгробном камне прочитал:
«Раб Божий Константин.
Он жил во славу Создателя.
Кто добром помянет – того Бог не забудет».
Корней вернулся обратно в Кедровую падь с ощущением, что ему удалось необъяснимым образом прикоснуться к таинству Времени.
После этого видения парнишка окончательно уверовал в то, что уже в нынешнем году станет летать наяву, но для этого ему следует взобраться на заснеженный пик Северного хребта. С того дня Корнея потянуло на неприступные снежные пики с еще большей силой. Он поделился с дедом своей мечтой взойти на трехглавый пик, удобный проход к которому пролегал мимо пещерного скита, но старик страшно рассердился на внука и запретил даже помышлять о том.
– Деда, отчего мне нельзя в горы? Ты же знаешь, я быстрый – за день обернусь! – настырничал Корней.
Поняв, что одними запретами не обойтись, Никодим вынужден был, взяв с внука обет пожизненного молчания, рассказать ему историю про благочестивого монаха, про страшный мор, выкосивший живших в пещерном скиту единоверцев.
– Помни: ведаем о том только я да Маркел. Ты третий, кому сия тайна доверена. Не отпускай ее далее себя. Нарушишь обет, сболтнешь ненароком – не видать тебе Царствия Небесного. Человеки, известно, зело любопытны, а последствия этого свойства для нас всех могут быть ужасными: найдется непоседа-ослушник навроде тебя, заберется в прокаженный скит, и тогда всем нам смерть. Потому и наложили мы с Маркелом строгий запрет на посещение тех мест. – Никодим внимательно оглядел внука, словно видел впервые. – А ты, шалопай, и впрямь вырос, возмужал… Пожалуй, дозволю тебе подняться в горы. Но уговор – тех пещер сторонись, за версту обходи.
Перед восхождением Корней несколько раз взбирался на скалу, торчащую неподалеку от Верхов, и подолгу разглядывая широкий предгорный уступ, упиравшийся в крутые скаты хребта; отроги, иссеченные лабиринтами ущелий и трещин; гребни, утыканные стрельчатыми шпилями, намечал удобную дорогу к вершине. В конце концов в его голове сложилось ясное представление, по какому маршруту быстрее всего можно будет взойти на трехглавый пик, не нарушая дедова наказа.
* * *
На уступ-террасу Корней взобрался без затруднений. Она была намного шире, чем представлялась снизу, и устлана тучной, по пояс, травой, среди которой крупными, мясистыми листьями выделялся медвежий лук – черемша. Трава разваливалась под ногами на обе стороны, образуя за путником глубокую траншею. От окружавшей безмятежности и раздолья Корнею даже захотелось повалиться с разбегу на перекатываемые ветром изумрудные волны и бесконечно долго лежать на них, внимая голосу ветра и щебету птиц.
Дальше за террасой дыбилась твердь высоченных гольцов с каменными проплешинами, покрытыми местами зелеными заплатками кедрового стланика. А над ними господствовал трехглавый снежный пик, от которого веяло прохладой и свежестью.
Там, где терраса упиралась в гольцы, взору путника открылась почерневшая от долгих годов небольшая часовня. Северный скат ее кровли и нижние венцы поросли мхами. Неподалеку от часовни, из высокой груды камней, возвышался на сажени три, а может, и более, потрескавшийся лиственный крест. Подойдя ближе, Корней увидел, что его поперечины покрыты резьбой со скорбными словами из Евангелия. На камнях, подле креста, лежал… свежий букетик луговых цветов.
«Господи, помилуй! Неужто в пещерном скиту еще кто жив?» – со страхом и благоговением подумал путник.
Помолясь на потускневшую, изрядно облупившуюся икону Божьей Матери, висящую над входом и поклонившись Ей до земли, Корней с опаской заглянул в обомшелое святилище. Темное снаружи, внутри оно излучало теплый медовый свет обтесанного дерева. В часовне было пусто. Лишь в углу резное распятие, да на полке несколько почерневших образов. Выйдя наружу и повторно сотворив молитву, скитник направился дальше. Шагов через восемьдесят он уперся в провал, заполненный неподвижной, черной водой, опоясанной высокой каменной оправой. Разморенный нараставшим зноем, парнишка, не раздумывая, скинул одежду и, хотя в глубине души у него шевельнулось нехорошее предчувствие, нырнул прямо в слепящее отражение солнца.
Холодная вода обожгла, залила тело бодрящей свежестью. От плеска волн между отвесных стен заметалось гулкое эхо. Проплыв поперек озерка туда и обратно, Корней стал высматривать место, где можно было бы вскарабкаться наверх. Но безобидные сверху берега снизу выглядели совершенно по-иному: они, склонившись к центру, буквально нависали над Корнеем.
Проклиная себя за неуместную прихоть, загнавшую его в каменную ловушку, Корней лег на спину и, чуть шевеля ногами, тихонько поплыл. Глядя в голубой овал неба, он страстно просил у Господа милости и помощи, но в ответ, с небосвода, словно унося с собой последнюю надежду, уплыло одно-единственное облачко.
Вода в озере была такой студеной, что даже закаленный парнишка вскоре стал ощущать неприятный озноб, проникающий все глубже и глубже. Холод достиг вен, заскреб сердце. В голове застучало: «Неужели это конец?! Неужели это конец?!»
Другой на его месте закрыл бы глаза, выдохнул воздух и погрузился в многометровую толщу, дабы без долгих мучений обрести вечный покой, но Корней был не из тех, кто сдается без борьбы. Он продолжал упорно плавать вдоль берега, высматривая площадку или уступ, на который можно было бы взобраться, чтобы хоть погреться, но тщетно…
Вдруг спину что-то царапнуло. Перевернувшись, Корней увидел в прозрачной воде, прямо под собой, гряду камней. Она тянулась несколько саженей и, резко обрываясь, терялась в глубине. Приободрившись, пловец стал нырять и переносить, перекатывать легкие в воде глыбы на самое высокое место. Когда из озерка вырос островок, парнишка выбрался на него и, поднявшись во весь рост, сотворил молитву:
– Господи Всемогущий! Не отведи милость Свою от раба Твоего неразумного. Отче наш, вразуми меня грешного, спаси и сохрани. Во всем полагаюсь на волю и милость Твою. Аминь!..
Вот уже и светило скрылось за кромкой проема. Воздух сразу охладел. Подкрадывалась ночь. Промозглая стылость вновь раскрыла свои леденящие объятия. Чтобы не замерзнуть, Корней принялся перекладывать с места на место камни, приседать, размахивать руками, хлопать ими по телу.
Для поддержания спокойствия духа, он не переставал страстно молиться, веря, что Господь не даст сгинуть. Ведь он уже подарил надежду – островок.
Утром солнце хотя и рано выглянуло из-за отрога, сам островок осветило только к полудню. И сразу будто чья-то теплая, ласковая рука согрела съежившегося на угловатых камнях человека. Уняв дрожь, Корней еще раз с надеждой прощупал цепким взглядом отвесные берега озерца и в очередной раз убедился, что самостоятельно отсюда не выбраться.
Перед его мысленным взором неожиданно возник скромный букетик у креста. Ведь кто-то положил его туда! И совсем недавно! Корней принялся еще истовей просить Бога ниспослать ему в помощь того ангела или человека, который оставил цветы, но мир оставался безучастным к его мольбам.
Все требовательней заявлял о себе голод. Его когти раздирали пустой желудок на части. Темноспинные рыбины, как бы дразня скитника, то и дело подплывали к островку. Сноровистому Корнею удалось камнем оглушить одну из них. Сырое мясо чувство голода притупило, но ненадолго. К вечеру зарядил дождь. Он лил то ослабевая, то набирая силу почти сутки. Корней продрог настолько, что уже не был в состоянии не только бросить, но и поднять камень – беспрестанная дрожь сотрясала скрюченное на островке тело…
* * *
Властелин неба – громадный золотистый беркут, широко распластав крылья, парил в промытом дождями лучезарном поднебесье, наслаждаясь своей способностью подниматься выше самых высоких пиков, не прилагая к тому усилий. Рыжик обожал эти полеты в последние погожие дни скоротечного лета.
В овальном зеркале озерца рядом со своим отражением беркут увидел островок, которого прежде не было, и лежащего на нем человека. Острое зрение позволило орлу даже с заоблачной высоты признать в нем своего спасителя и друга – Корнея.
Рыжик радостно заклекотал и, камнем спикировав, сел рядом. Как всегда, подергал клювом за волосы. Человек приоткрыл глаза, но и это напряжение оказалось для него чрезмерным: воспаленные веки тут же сомкнулись. Подождав немного, беркут повторил попытку разбудить приятеля, но ответом был едва различимый стон.
Сообразив, что друг в беде и ему необходима помощь, добропамятливый орел решительно расправил крылья и одним великолепным взмахом поднялся в воздух. Расстояние до скита он одолел за несколько минут.
Шумно опустившись перед Ольгой, занятой выделкой оленьих шкур, птица ухватила клювом подол ее юбки и дернула на себя.
– Что, Рыжик? Проголодался? – Ольга вынесла с ледника мяса, но беркут, не обращая на угощение внимания, тревожно клекоча, задергал еще требовательней. Отлетая и вновь возвращаясь обратно, он как бы звал ее за собой. Такое необычное поведение встревожило женщину.
– Неужто с сыном что стряслось? – подумала она и кликнула мужа. Рыжик сразу переключил свое внимание на вышедшего из избы Елисея и стал тянуть его за штанину. Было очевидно, что Рыжик просит следовать за ним. Сердца родителей сдавил обруч недоброго предчувствия.
Позвав соседа Прокла с сыном Матвейкой, Елисей, спешно побросал в котомку еду, котелок с кружками, связку веревок, сплетенных из сыромятины. За кушак сунул топор. Когда мужики смекнули, что беркут ведет их в сторону запретных пещер, они несколько оробели и замедлили шаг. Но птица настойчивым клекотом требовала продолжать путь.
С опаской поднявшись на уступ-террасу в полутора верстах правее пещер, люди увидели, что беркут сидит на шпиле невесть откуда взявшейся часовни у самого подножия вздыбленных скал. Потрясенные скитники, не сговариваясь, бухнулись на колени и принялись истово креститься, класть поклоны.
Рыжик тем временем слетел с часовни и скрылся в траве.
Мужики переглянулись, но, пересиливая страх, осеняя себя крестным знамением, двинулись к тому месту, где исчез беркут, и вскоре уперлись в лежащие на траве вещи Корнея. За травой их взору открылся провал, заполненный водой. Посреди недвижимой глади на камнях лежал, свернувшись калачиком, раздетый Корней. С берега казалось, что он спит, положив ладошки под щеку. Рядом сидел Рыжик.
Елисей скинул одежду, достал моток веревок и, передав один конец Проклу, спустился к воде. Доплыв до островка, он обвязал бесчувственного сына и, поддерживая его, погреб обратно. Стоящие наготове Прокл с Матвейкой вытянули наверх сначала Корнея, а следом и самого Елисея.
Влив в рот горе-путешественника живительный настой золотого корня, скитники долго растирали окоченевшее тело. Наконец на лбу парнишки выступила испарина. Он задышал глубже и приоткрыл глаза.
– Слава богу! Ожил!
– Тятенька, Матвейка?! Откуда вы?
– Помолчи, родимый! – произнес Елисей и в приливе нежности, крепко прижав к груди силящегося улыбнуться сына, порывисто поцеловал. Елисей безмерно любил старшего сына, но внешне чувств никогда не проявлял. А тут прорвало. Скупые слезы катились по загорелым щекам в густую бороду. – Доброе сердце у тебя, Корнюша, вот и послал Господь за нами твоего спасителя – Рыжика… Кабы не он, не свиделись бы, пожалуй, боле на этом свете.
Покормив Корнея и беркута, счастливые скитники долго возносили Царю Небесному молитвы за чудодеяние, не стесняясь изливать любовь к Нему.
– Корнюша, а что это за чело[33] в бреге? Мне поблазнилось даже, что там лестница лежит, – вспомнил Елисей, когда они уже спускались во Впадину.
– Какое чело, тятенька? Я ничего такого не приметил.
– И то правда, его с воды, пожалуй, и не видно… Похоже, озерцо-то не простое, – задумчиво пробормотал себе под нос отец.
Корней хотел было рассказать отцу про букетик свежих цветов на камнях возле креста, но, памятуя обет, данный деду, промолчал.
