Карина Демина
Драконий берег
Глава 3
Лифт опускался медленно. Лука слышал, как гудят цепи, раскручиваясь, и думал, что однажды они все-таки не выдержат, и хорошо, если не в его смену.
Поговаривали, что в новом здании, которое почти готово и будет полностью отдано под нужды Бюро, этажей всего пять. Сверху. И лифты там поставят новые. Надежные.
Этот же скрипел, стонал, но опускался. Медленно.
Он остановился на третьем, приняв прехорошенькую машинистку, которая в одной руке держала кипу папок, а другой старательно поправляла взбитые кудряшки. Папок было много, как и кудряшек, а еще пахло от девицы ванилью, розами и кофе.
Лука отвернулся. И сделал вид, что не замечает обиды, мелькнувшей в синих очах.
Нет у него настроения для флирта. Да и место неподходящее. Мистер Боумен крайне негативно относится к интрижкам на рабочем месте, полагая, что подобное поведение весьма отрицательно сказывается не только на моральном облике коллектива, но и на его производительности.
В чем-то он был, пожалуй, прав.
Лифт задержался на первом, выпустив машинистку. И со скрежетом пополз ниже, в минусовую зону. Скрежет усилился, да и сама кабинка затряслась, грозя развалиться прямо сейчас.
Однако выдержала.
Здесь пахло не кофе, точнее, кофейный аромат терялся среди иных запахов, резких, едких, заставлявших кривиться.
Им не были помехой ни стальные двери, ни узкие жерла вентиляции, в которую теоретически они должны были уходить. И уходили. Частично.
Пункт пропуска. Журнал.
Подпись. Отпечаток пальца. Сканирующее поле, и камень остается зеленым, а стальная дверь открывается, позволяя Луке войти. Белый электрический свет, отраженный белыми же стенами, создает иллюзию бесконечности отдельно взятого коридора. И Лука вновь останавливается.
Здесь эхо рождается, чтобы умереть, увязнув в камне.
Неприятно.
И ощущение, будто шкуру живьем сдирают. Хуже только блокираторы. А ведь казалось бы, нижний, тюремный уровень отделен от лабораторий толстым слоем гранита, а тот, в свою очередь, экранирован свинцом, прикрытым сталью.
Не помогает.
И Лука ускоряет шаг. В лабораториях, где слой свинца удвоен, как-то все равно полегче. Да и деревянные панели, которые появились во многом благодаря мистеру Боумену, свое дают.
Третья секция отделена еще одним пропускным пунктом, и здесь от Луки требуют каплю крови, которая падает в горло уродливой жабы. Лука когда-то пытался узнать, кому вообще пришло в голову делать портативный анализатор в виде жабы, но… у Бюро имелись свои секреты.
Дверь отворяется с мерзковатым скрипом.
– Наконец-то, – миссис Ульбрехт отступает от стола, но лишь затем, чтобы махнуть рукой. И жест этот предназначен вовсе не Луке. – Вы определенно не спешите.
– Утром вернулся.
Для нее это не оправдание. Миссис Ульбрехт в принципе не признавала оправданий. Иногда Луке казалось, что сама почтеннейшая миссис Ульбрехт, американка во втором поколении, как она любила повторять, давно уже не может считаться в полной мере живым человеком.
Плевать. Она лучшая.
– Это…
– С высокой долей вероятности я могу утверждать, что на представленных образцах имеется ряд повреждений, сходных как между собой, так и между образцами, полученными ранее.
Миссис Ульбрехт опустила маску. Сняла перчатки.
Отступила от стола и отправила их в мусорную корзину, где уже лежало десятка два перчаток. Шапочка упала на руки ассистенту, а халат – другому. Она осталась в темно-сером узком платье, с виду неудобном, а еще подчеркивающем нечеловеческую ее худобу.
– Впрочем, это лишь результаты первичного осмотра. Я отражу их в отчете, однако вы должны понимать, что лишь всестороннее исследование способно дать ответ на ваш, несомненно, важный вопрос.
– Я понимаю.
Многие отказывались работать с ней.
Жесткая. Нетерпимая к чужим слабостям. Идеальная во всем, что касалось патанатомии, она пугала обычных людей. Луку же восхищала. И главное, он был готов поклясться, что миссис Ульбрехт знает об этом восхищении, вполне искреннем. А потому принимает его.
И позволяет Луке чуть больше, чем прочим. К примеру, услышать ее частное мнение.
Миссис Ульбрехт разминает пальцы. И садится, не дожидаясь, пока Лука подвинет стул. Она принципиально не принимает помощь от мужчин, а еще отказывается становиться их прислугой.
Так говорят.
Кофе он наливает сам.
Варит его бледная девочка, слишком боящаяся миссис Ульбрехт, чтобы впечатлить ее, но при том в достаточной мере старательная, чтобы остаться при Бюро.
– Пока могу сказать, что сходство присутствует в той мере, когда может идти речь об идентичности. – Миссис Ульбрехт курит трубку.
Черную. С изогнутым мундштуком и янтарными вставками. И в этом видится очередной вызов обществу, хотя на самом деле ей глубоко плевать на общество.
Она любит трубку.
И табак, тот самый – терпкий и горький, дерущий горло. Дым поднимается к вытяжке, а тончайшая пелена защитного поля не позволяет ему расползтись по лаборатории.
– То есть…
– Выводы делать рано, – она смотрит снисходительно и где-то даже печально. – Двенадцать тел. Девять полных. И фрагменты как минимум трех разных экземпляров. Возраст некоторых определить сложно…
– Но вы…
– Полагаю, речь идет о пятнадцати – двадцати годах. – Она обнимала мундштук губами, делала вдох и зажмуривалась, а после выдыхала дым. – Самым свежим – меньше шести месяцев.
Кладбище.
Его, мать его, кладбище. И сердце стучит быстрее от понимания, насколько они все ошиблись. Чучельник не исчез, он просто скрылся.
– На всех телах… когда речь идет о телах, мне сложно сказать что-то по фрагментам черепа, кроме того, что на фрагментах этих присутствуют следы зубов мелких животных и отсутствуют следы обработки.
От дыма кружится голова. А кофе горек.
Миссис Ульбрехт пьет именно такой, дегтярно-черный, тягучий и горький. Сахар она не признает и редким гостям не предлагает. Впрочем, именно эта горечь и позволяет сосредоточиться.
– Полагаю, что кости разбросало бурей. Это в значительной мере затруднит идентификацию.
– А с теми, которые…
– Я передала реконструкцию в отдел поиска пропавших. Полагаю, к вечеру будут результаты. В остальном жертвам от семнадцати до двадцати пяти. Женщины. Почти все женщины, – уточнила миссис Ульбрехт.
– То есть…
– По меньшей мере одно тело из дюжины принадлежит мужчине. – Миссис Ульбрехт сделала глоток и пошевелила пальцами. – Девятый стол. Взглянешь сам.
Взглянет. И на остальных тоже.
– В остальном он остается верен типажу. Женщины. Светловолосые. Полагаю, выраженно-европеоидного типа. Астенического телосложения.
Чучельник не трогал мужчин.
Только женщины.
Не слишком высокие. Худощавые. Обязательно светловолосые. Аккуратные. Чем-то неуловимо напоминающие домохозяек на поздравительных открытках.
– На лицах присутствуют следы макияжа. Волосы коротко острижены. Парики высокого качества… – она перечисляла это, загибая тонкие хрупкие пальцы. – Образцы кожи я отправила на анализ, но полагаю, что речь может идти о дубильном растворе и искусственном удалении подкожного жира, как и о посмертном соединении костей.
Пустая чашка встала на край стола, а миссис Ульбрехт сцепила руки.
– Хочу отметить аккуратность работы. Натянуть выделанную кожу на мертвое тело не так и просто, да и собрать скелет, не упустив ни одной, даже самой крошечной кости, очень сложно.
О да, он был аккуратистом.
Он убивал, при том до сих пор не удалось выяснить, как именно. Он очищал кости от плоти, не оставляя ни единого куска мяса. Он выделывал кожу, чтобы вновь натянуть ее на скелет, а недостаток плоти восполнял паклей, пропитанной специальным раствором. Он вставлял стеклянные глаза. И укладывал волосы.
Он делал им прически. И наносил макияж.
Он подбирал одежду в стиле тридцатых. Он был настолько скрупулезен, что выравнивал швы на чулках.
– Я полагаю, что испытываемое тобой чувство вины иррационально, – заметила миссис Ульбрехт, вдохнув свой горький дым. – Ты не имеешь возможности отвечать за действия другого человека. Других людей.
– Мы остановились.
– Пятнадцать лет назад.
– Мы решили, что если он перестал устраивать свои… выставки, то что-то случилось. С ним. С ублюдками тоже приключаются несчастья.
Легкий наклон головы.
Согласие? Сочувствие в той мере, в которой она вообще способна его выразить? И легче не становится. Пусть тогда Лука и не был старшим агентом. Пусть и решение о закрытии дела принимал не он. И не закрытие даже, а приостановление в связи с…
Какая, на хрен, разница?
Формулировки не имеют значения, а правда в том, что пятнадцать лет назад они застряли. Две дюжины мертвых девушек и ни одной зацепки.
Первую Чучельник оставил за столиком в кафе.
Бейсберри. Городок тихий, и летние столики на ночь не убирали. А утром официантка обнаружила раннюю гостью. Так ей показалось. Она ведь не сразу поняла, что эта девушка в розовой шляпке мертва. Она сидела, опершись на столик, держала в мертвых пальцах фарфоровую чашку. А второй рукой придерживала сумочку.
Гейл Ганновер, иммигрантка, студентка Виннескийского университета, будущий ветеринар, решившая отправиться в большую поездку.
Вторая нашлась в парке. На качелях.
Летящее платье, ленты в волосах. Туфельки на низком каблуке. Он прикрутил их к ногам леской, невидимой и прочной.
Элис Дантон. Парикмахер, приехавшая с подругами, с которыми она умудрилась рассориться незадолго до исчезновения.
Тела появлялись раз в несколько месяцев, а то и реже. Но всякий раз Чучельник устраивал настоящее представление, что не могло не остаться незамеченным.
Газеты подняли вой.
Бюро объявило награду. Подняли местных. Обратились к охотникам. Добровольцы прочесывали дороги и пустыню. Появились общественные патрули, а местные штаты были увеличены втрое. Только вот девушки продолжали пропадать.
И появляться.
Не сразу. В некоторых случаях между пропажей и появлением проходило несколько лет, как с Мейси Гудрейч, которая исчезла в тридцать первом, чтобы появиться в тридцать шестом.
А главное, он не повторялся.
Места.
Композиция. Представление для всех, которое наверняка доставляло уроду немалое удовольствие. Когда все вдруг прекратилось, никто даже не понял. Месяц. Второй. Третий. Полгода тишины. И год. Заявления о пропавших по-прежнему поступали, но светловолосых девушек среди них было не больше обычного. Да и находили многих.
Газеты устали.
Появились другие новости вроде перестрелки в Тахо или волнений среди черных. Либералы вновь сцепились с консерваторами, требуя каких-то прав, а на юге возродился ку-клукс-клан. Пошли слухи о скорой войне, которая вот-вот вспыхнет в Европе, и о том, что Федерация тоже в нее ввяжется. Конгресс вот-вот объявит о мобилизации, и, стало быть, пора готовиться к лотереям[1].
– Я даже не помню, кто первым сказал, что эта тварь сдохла. Но ведь всем понравилось. Пусть мы не нашли, однако… она сдохла. И выходит, свершилось божественное правосудие.
Миссис Ульбрехт хмыкнула. В Бога она верила куда меньше, чем в науку.
– И Вашингтон велел прикрыть дело. Думаю, если бы подвернулся кто мертвый, его объявили бы Чучельником, для надежности, но те, кто был, явно не годились на эту роль. И мы ушли. А выходит, что он не умер, что просто залег… и продолжал убивать.
– Возможно. – Трубка легла рядом с чашкой. Потом, позже, миссис Ульбрехт вычистит ее, избавив от остатков табака. Пройдется по люльке мягкой ветошью, особо остановится на янтаре, который без должного ухода имеет обыкновение тускнеть.
О трубке она заботилась куда больше, чем о людях.
– В то же время тебе не следует всецело сосредоточиваться на единственном варианте развития событий, априори считая его правильным.
– Подражатель?
Пожатие плечами.
Невозможно.
О девушках писали, это верно, но кое-какие подробности удалось скрыть. О снятой коже. О костях, которые скрепляли проволокой. О… выкрашенных волосах и духах, которыми едва ли не пропитали одежду.
«Венецианский закат». Дорогая марка.
Впрочем, все на них было недешевым, вот только где покупали одежду, выяснить так и не удалось. Кто-то даже предположил, что Чучельник сам ее шьет, но это было, право, чересчур.
– Или последователь, – миссис Ульбрехт поднялась, показывая, что перерыв закончен. – Идем, я покажу тебе его.
Глава 4
Девятый стол.
От прочих отличается лишь табличкой, прикрепленной на углу. А так – холодный блеск металла, стойка с инструментом, разложенным так, как привычно миссис Ульбрехт. Здесь же – защитная одежда. Не потому, что останки представляют опасность, но из-за опасения привнести в них лишнее.
Лука без спора накидывает халат. Не застегивает – даже самые большие халаты для него тесны.
И шапочку надевает, хотя тончайшая ткань на его лысине смотрится глупо. Он берет перчатки, которые тоже тесноваты и жмут руки. Они лишь дань порядку: миссис Ульбрехт и в перчатках не позволит ему прикоснуться к останкам.
Она ревнива.
Она совершенна в этом своем обличье. И маска скрывает ее лицо, а глаза – удивительное дело – становятся огромными, выразительными.
Что до останков, то, высвеченные яркими лампами, они кажутся жалкими. Темные, буроватые, покрытые не то грязью, не то жировоском, они лишь напоминают фигуру человека.
– Это определенно мужчина в возрасте до тридцати пяти лет.
Миссис Ульбрехт берет в руки череп и подносит к лицу. Луке кажется, что сейчас она вопьется губами в желтый рот, вытягивая душу.
Но нет.
– И он не является в полной мере человеком. Обратите внимание на выраженные надбровные дуги. И положение скуловых костей. Челюсти… в частности, верхние клыки.
– Думаете…
– Полукровка. Или даже квартерон. Вряд ли меньше, иначе признаки были бы не столь ярко выражены. У чистокровных айоха верхние клыки куда длиннее, а у людей разница нивелируется. То же касается зубов мудрости. Они прорезались, тогда как…
Мужчина. Айоха. Полукровка. Весьма интересно.
Миссис Ульбрехт вернула череп на место:
– Я проведу дополнительные исследования, но уже сейчас могу сказать, что он чем-то сильно разозлил вашего… Чучельника.
Это слово она произнесла с явным неодобрением. Миссис Ульбрехт полагала, что убийцам не стоит давать имена.
Она указала на левую кисть:
– Обрати внимание, фаланги пальцев отсутствуют. Срезаны. Чем именно, скажу позже.
Лука склонился над кистью. От останков пахло. Землей. Плотью. Гнилью. Можно ставить на кон годовую премию, что на сей раз Чучельник не стал возиться с выделкой шкуры.
– Локтевая кость сломана. Лучевая – почти раздроблена, но при этом наблюдаются следы сращения. На второй руке переломы в нескольких местах, причем… – она бережно подняла остаток руки, который не соединялся с телом. – Взгляни, видишь? На плечевой кости головка сильно деформирована. Она не соответствует суставной выемке. А соединение с лучевой и локтевой костями…
Миссис Ульбрехт легонько тронула остатки тех самых локтевой и лучевой, соединенных лишь полосами высохшего мяса.
– …весьма условно. Есть ощущение, что кости растягивали. Я видела такое прежде.
– Где? – Лука подобрался.
Он мало понимал в костях, но, пожалуй, согласился, что парень, кем бы он ни был, крепко разозлил Чучельника. Чем?
Увидел что-то не то?
Слабовато верится. Свидетелей убирают, и Чучельник не стал бы церемониться. Но вот ломать кости, оставляя при этом парня в живых настолько, чтобы переломы начали заживать?
– Африка. – Миссис Ульбрехт бережно уложила кости на стол. – Лагеря Китченера, если вам это о чем-то говорит. Нет? Созданы во время Англо-бурской войны, так сказать, для защиты мирного бурского населения. Меня наняли, чтобы изучить захоронения. Так вот, в целях обеспечения порядка там практиковали ряд наказаний. В том числе и подвешивание за руки.
А череп не тронут.
Нет, Лука не мог утверждать со всей определенностью, но выглядел тот вполне целым. Свидетеля проще пристрелить или перерезать горло. Да и мало ли найдется способов убрать ненужного человека?
– Плечевые суставы под весом тела выворачиваются, связки растягиваются. И даже после прекращения воздействия человек длительное время ощущает его последствия.
– А здесь?..
– Я полагаю, что тело осталось в подобном положении и после смерти, когда мягкие ткани стали разлагаться. И да, животные до него не добрались, разве что крысы, но и то следы единичны. У вашего убийцы довольно чисто.
И сейчас Луке послышалось одобрение. Миссис Ульбрехт умела ценить чистоту.
– То есть его подвесили за руки и потом их…
– Сломали. Возможно, сняли, позволив частично зажить, но после вновь подвесили. Я пока не могу сказать, были ли иные переломы, кроме явных. Рентгенографию я заказала. Результаты…
Будут в отчете.
– Правая ступня отсутствует. Удалена искусственно. Спил аккуратный, я бы сказала, хирургический. На левой нет пальцев. Сухожилия повреждены. Кости… малая берцовая сломана на обеих ногах. Большая – на правой. Ребра… явные переломы на третьем, четвертом и пятом… но, подозреваю, это не все. Опять же, подробнее только по результатам рентгенографии.
– Опознать?..
– Я не думаю, что среди пропавших так много полукровок.
– Айоха вряд ли обращались бы.
– На нем одежда белых. Так что, полагаю, он жил среди них.
Я слушала бурю.
Ветер кружил над домом голодным зверем. Когти его царапали крышу, и та похрустывала, словно упрекая, что ж ты так, Уна?
Разве не понимаешь, что хорошая крыша куда важнее любви?
Электричество так и не вернулось. А керосина в бутыли осталось едва ли на треть. С водой дело обстояло куда как лучше. Все-таки некоторые вещи Дерри вбил в меня намертво.
Вода – это жизнь. А жизнь…
Я закрыла глаза, позволив себе слушать бурю.
Ветер… ветер порой приносил вещи, оставляя их на побережье надоедливыми игрушками. Иногда я находила доски или вот еще почтовые ящики, правда, последние – искореженными до невозможности. Однажды наткнулась на крыло автомобиля.
Или вот ботинок. Зачем буре ботинок?
Море… море было куда как избирательней. Мне было пятнадцать, когда я нашла мертвеца. Мужчину. Его слегка обглодали койоты, да и прочая хищная мелочь своего не упустила. Солнце изжарило кожу, и тело раздулось.
Воняло, помнится.
Так воняло, что меня долго выворачивало, но почему-то потом. В тот день я подошла к мертвецу. Я присела рядом, я вперилась в эту кучу грязной плоти, которая вдруг показалась чем-то удивительным, сродни тем детским сокровищам, которые прятались в разноцветных коробках.
У меня коробки не было.
И сокровища свои я скрывала под выломанной доской сарая. Пока мать не нашла.
Во время бури в голову лезет… всякое. Тогда я все же позвала Маккорнака, потому как в случае обнаружения трупов стоит позвать шерифа. А он потребовал вернуть то, что я стянула. И долго не верил, что я ничего не трогала.
И обыскал. И пригрозил посадить.
И запер. Я полдня провела в камере, в чистой, пахнущей хлоркой камере, думая, что теперь-то меня точно не выпустят. А за мной пришли. Старик Дерри, мистер Эшби и мисс Уильямс.
Я закрыла глаза.
Точно, лезет. Вспомнился вдруг не только берег, но и школа, под которую отдали старый дом. Его починили и покрасили в яркий розовый цвет, который был каким-то слишком уж ярким и слишком уж розовым. У стены высадили кусты, само собой, роз, потому что иные цветы сажать было как-то… неподобающе, мать его. А розы… розы плохо у нас приживались.
Они требовали подкормки. Обрезки.
И хрен знает, чего еще. Главное, что мисс Уильямс приходилось следить за ними, и клянусь, счастлива она не была.
– …Ну что, детка, теперь тебя никто не спасет?
Том и Джерри.
Всегда вдвоем. Не братья, нет, но их отцы живут по соседству и даже приятельствуют. Они ходят в кабак, где периодически надираются до поросячьего визга, а порой и силой меряются на потеху другим. Их мамаши обмениваются тыквенными пирогами и обсуждают прочих соседей.
А эти двое…
Они будут охотниками. Как их папаши. И они уже умеют стрелять. У них и ножи есть, только ножи запрещено брать в школу. Мисс Уильямс не готова проявить понимание в данном вопросе.
Но ведь нож можно оставить возле школы.
Том хватает за косу. К лицу прижимается клинок, и мой крик застревает в глотке.
Тогда я и вправду попалась. Расслабилась. Решила, что день хороший, что… накануне мне удалось пробраться в пещеры и встретить дракона. И ощущение свершившегося чуда, первого в моей жизни волшебства, стало ловушкой.
Буря плачет.
Она говорит дюжиной голосов. Кто-то упрекает, кто-то выговаривает. Кто-то холодно объясняет шерифу, что девчонка сама виновата. Держалась бы попроще, как подобает, и не было бы проблем.
Я не знаю, как тогда сумела вывернуться.
От обиды.
От понимания, что если не смогу, то больше не будет ни пещер, ни драконов. Что просто так меня не отпустят. Они давно рассказывали, что сделают, если поймают. И ведь сделают. У Тома после смерти его ненаглядного братца вообще крыша поехала.
У него и прежде мозгов не особо много было, а тут…
Том тянул меня к сараю, в котором хранились мешки с землей, дрова и брикеты жирного угля. А Джерри хлопал себя по штанам. У сарая меня толкнули, решив, что я в достаточной мере напугана.
Баба должна бояться. Я и боялась.
Я упала. И вцепилась в камень, который швырнула в лицо Джерри.
Или Тома. А перекатившись, схватилась за другой… Кто-то заорал матом и пнул по ребрам. Я вывернулась, чтобы вцепиться в лицо, понимая, что только так и могу выжить. А потом… потом мне сказали, что я выбила зубы.
Обоим.
И шериф, тогда еще не седой, хмурился. Он тоже думал, что от меня одни проблемы. И отец тоже хмурился. Он, как и шериф, проблем не любил. Только мисс Уильямс, которая появилась в больнице, сказала:
– Тронете девочку, я вам тут такую жизнь устрою…
Ей поверили.
У нашей мисс Уильямс был характер. И его хватило, чтобы двое матерых охотников, оравших о суде и тюрьме для одной мелкой твари, заткнулись.
А потом и сгорбились.
Не знаю, что она им сказала, но уходили они на полусогнутых ногах, а Том с Джерри исчезли из школы. Джерри потом вернулся, но тихим, а Тома в Тампеску отправили.
И хрен с ним.
Меня выписали на третий день. Сломанная ключица срасталась еще долго, но мать отчего-то решила, что это не повод бездельничать.
Ненавижу.
Нож ложится в ладонь, успокаивая.
…В больнице меня навещал только Ник. Отец уже был болен и почти не выходил из дому, матушку больше волновал Вихо, который совершенно не желал думать о своем блестящем будущем. А Ник приходил.
Он приносил яблоки и, что куда важнее – кормили в больнице неплохо, книги.
Я провела пальцем по тонкому шраму, уходившему под рубашку. О гвоздь располосовала, когда меня все же швырнули на старую дверь.
Шить пришлось. И швы снимать.
И шрам этот окончательно убедил матушку в моей никчемности. Кто захочет купить себе уродливую женщину? Даже потом, когда Дерри отдал за меня три сотни, она не упустила случая сказать, что без шрама я бы стоила больше.
Старые обиды оживали тенями, отсветами керосиновой лампы, тусклого света которой не хватало и для крохотной кухни.
Я дотянулась до стола.
Кусок колбасы. Лепешка, которая начала черстветь, но еще была неплоха. Что еще для счастья надо? Огненный камень. Старый чайник и заварка в плотно закрытой банке, куда не добрался песок.
Если встать…
В гостиной осталась пара книг, которые давно было бы пора отнести в библиотеку, но как-то руки не доходили. И мисс Уильямс огорчится.
Я принесу ей драконьей чешуи.
У Яхонта линька скоро, а у него чешуя красивая, алая, темная, с золотистой полосой по краю, и без институтской карты понять можно, кто отец. Но чешую Золотого я уже относила. А Яхонт впервые взрослую шкуру меняет.
Надо будет собрать кошачьей травы, она их успокаивает не хуже, чем кошек. И сырых яиц десяток прихватить.
Точно.
Мисс Уильямс понравится. Она и сливовые пироги любила, но с пирогами у меня не очень получалось, драконы – другое дело.
Драконы меня слышали. И это даже Вихо признал.
– …Мелкая, что тебе стоит? – Вихо обнимает незнакомую девицу.
Пьяную девицу.
– Покажи зверюшку…
– Обойдетесь.
Девица кривит губы. Вихо тоже нетрезв, иначе не стал бы просить.
– Мелкая, мы только одним глазком. Энди видишь? Энди всю жизнь мечтала…
Мне не жаль показать, вот только драконы не любят чужаков, а уж пьяных и вовсе на дух не переносят. Отвечать же за смерть гражданского, даже если этот гражданский в дупель пьяная дура, я не хочу. И Вихо обижается.
Он легко обижается на отказы. И долго дуется.
Но приходит мириться. Он всегда приходит мириться первым.
Крыша заскрипела. А ветер взвыл. Сам дом содрогнулся, и, сунув кусок колбасы за щеку, я поднялась. Буря, похоже, затянется на пару дней. И ладно бы только это, так ведь злая, куда злее прочих. Крыша может и не выдержать.
Я встала.
Подвал при доме имелся.
Правда, я туда пару лет как не заглядывала. Но строил его старик Дерри, а он точно знал, как сделать хороший подвал.
Крышка отошла не сразу, приросла к проему. А когда поднялась, в лицо пахнуло… пахнуло. Такой запах случается в старых домах, где слишком мало влаги, чтобы дома эти начали гнить, и не хватает воздуха.
На стенах сероватый налет – то ли пыль, то ли пустынный лишайник, способный расти и на камнях. Впрочем, камнем стены и были выложены. Пористым светлым песчаником, который привозили издалека, потому что местный гранит был к добыче запрещен.
Лестница скрипнула, ступенька прогнулась, намекая, что еще пару лет – и не выдержит, хрустнет под ногой. Вторая заскрипела. Да и сама лестница слегка покачивалась. На нее у Дерри уже не хватило то ли сил, то ли терпения, но в отличие от подвала, обустроенного едва ли не лучше, чем сам дом, лестница была сколочена из того, что под руку подвернулось. А для надежности укреплена обрывками рыбацкой сети.
Но держала – и ладно.
Запах стал… резче? Неприятней? Пожалуй что.
Я поморщилась. Все же стоило проветривать, а не надеяться на воздуховоды. И вентиляцию чистить надо, хотя бы изредка.
Дерри отвесил бы мне затрещину. Я даже почувствовала, как заныл затылок, а в ушах раздался сиплый голос:
– От того, насколько надежен твой дом, зависит жизнь. А если ты такая дура, что не способна понять очевидного, то и связываться с тобой не стоит. Возвращайся к мамочке, и пусть в следующий раз найдет другого дурня…
Я мысленно попросила у Дерри прощения.
Когда все закончится, я займусь домом. И подвалом. И… и вообще давно пора разобраться со всем хламом, который как-то скапливался здесь, хотя новые вещи я покупала редко.
Но поди ж ты.
Я поставила лампу. И вернулась наверх. Первой спустила флягу с водой. И вторую, в которой оставалось едва ли больше половины, следом.
Теперь консервы. Одежда. Аптечка.
И тяжелый дубовый стол, сдвинуть который получилось не с первого раза. Его я установила над входом в подвал. Если дом рухнет, то… Меня найдут.
Надо верить, что найдут, что вообще искать будут.
Бутылка виски, заросшая пылью. Она простояла в шкафу со смерти Дерри, а я так и не выпила на его могиле, потому как могилы не было, пить же просто так показалось кощунством.
Зачем я прихватила и ее? Привычка, не иначе.
Крышка подвала легла ровно, а мне подумалось, что поднять ее будет не так и просто, что сил у меня куда меньше, чем у Дерри, и что, может статься, я сама себя заперла. Вот будет смеху-то…
Обхохочешься.
