Карина Демина
Громов: Хозяин теней – 2
Направо.
Налево…
Прямо. Решение приходит с ясностью в голове.
– Прямо. Что там?
Кто.
Правильнее будет спросить, кто.
– Могу узнать, Савелий Иванович, – отвечает охранник, который, если и удивлён этаким капризом, то виду не показывает.
– Узнай. Только сперва нам надо туда. Посмотри, есть там кто?
А то вдруг там пришли проведать и помимо болезного – а я не сомневался, что человек за дверью очень и очень болен – там вся любящая семейка собралась. Неудобненько выйдет.
Но нет, в палате было пусто.
Небольшая. Раза в четыре меньше моей. Но с окном. Кровать у него и стояла. Помимо кровати сюда поместилась тумбочка и столик, а ещё – шкафы с приборами, от которых к кровати протянулись нити разноцветных проводов и прозрачные сосуды капельниц.
Знакомо, однако.
– Оставь. Иди узнай… имя там и так далее.
– Но… – охранник мнётся. Ему очень не хочется оставлять меня наедине с этой женщиной, имени которой я не знал.
– Иди, – повторяю жёстче.
Потому что мне очень надо остаться.
– Только ближе подкати.
Хватит ли у меня сил встать? Или… запах здесь резкий, назойливый даже. И от него кружится голова. А я… я повторяю приказ. И голос срывается нервно, но этого хватает. Охранник из числа новых, а эти перечить боятся.
Дверь закрывается беззвучно. И готов поклясться, что у меня минут пять от силы. Но дальше-то что? Сидеть и нюхать? Думай, Громов… лилии – это… это смерть.
Допустим, запах на самом деле иной, но мой мозг связал его со смертью и прочно. Значит, эта женщина скоро умрёт?
Ну, это и без запаха понятно, стоит посмотреть.
Кто она?
Хрен его знает. И возраст не определить. У мумий вообще крайне сложно с возрастом. А она на мумию похожа. Тонкую, обтянутую желтоватой полупрозрачной кожей, которая облегает не только жилку, но и вздувшиеся сосуды. Глаза провалились глубоко в глазницы, пусть и выглядят выпуклыми. От волос остались редкие клочья.
Губы сухие.
И…
Она открывает глаза. И я поражаюсь ясному взгляду.
– Доброго вечера, – говорю первым, сомневаясь, что она сможет ответить. – Не знаю, как вас зовут… прошу простить за беспокойство… в общем, как-то я гулял и загулял вот. Позвать кого?
– Нет, – губы её шелохнулись.
Голос слабый, едва-едва слышен. А ещё от её дыхания тоже несёт грёбаными лилиями. И запах становится почти невыносим. А я смотрю в глаза.
В чёрные полотна зрачков, которые медленно расплывались, тесня седую радужку, пока та не превратилась в тончайший, с волос, ободок. И меня затягивает в эти…
Зеркала?
Нет, скорее на полынью похоже, только маленькую. И будто там, по другую сторону, уже есть кто-то, кто-то…
Я протянул руку с растопыренными пальцами, и понял, что не дотягиваюсь. С кресла вот не дотягиваюсь.
Встать надо.
Как?
Ноги чувствуются, но ещё не слушаются. У меня даже эта, как его там, физиотерапия не началась. И массажи… и восстановление – путь долгий.
Но мне надо.
Очень надо дотянуться. До полыньи. Пока она не закрылась. Пока…
Я левой рукой цепляюсь за край кровати. Благо, прочная, и пытаюсь подняться. Тяну отяжелевшее тело, отталкивая второй рукой коляску. И с третьей попытки встаю.
Женщина смотрит.
Она ничего не говорит, просто лежит и улыбается. Улыбается так, будто… понимает? Знает? Про меня вот? Про мою тайну?
Рывок.
Ну же, Громов, когда ты превратился в ничтожество, которое не способно даже встать? Давай… ты в этой жизни столько раз подымался… и столько козлят доверчивых загубил. Так что сумеешь. Главное, сопли подобрать.
И…
Раз.
Встать. Удержаться. Сердце в груди зашлось, прямо чувствую, что времени нет и у меня, что оно сорвётся, оно не готово к таким подвигам.
Плевать.
Надо…
Я по-прежнему цепляюсь за кровать и второй рукой уже тянусь. К глазам тянусь… глазам мертвеца, потому что именно в этот момент женщина и уходит. Я вижу, как над головой её собирается полупрозрачная тень, не жуткая, как те, из прошлого мира, но мерцающая.
Полупрозрачная.
Душа?
И зеркала глаз бледнеют, подёргиваются дымкой.
Нет… мне надо.
Я успеваю коснуться их, и острая игла пробивает кожу, от руки и до груди, и потом дальше, под лопатку. Запах становится едким, и я задыхаюсь от него. А ещё от невозможности дышать. Просто взять и сделать…
Вдох?
Как сделать вдох, когда воздух заперли.
Закрыли.
И кажется, я доигрался… призрачная тень растворяется, а я падаю… падаю, мать вашу. В никуда.
А кто виноват так и не выяснил.
Глава 3
«Плеве убит, радостно вздохнет каждый обитатель обширной Руси, услыхав благую весть. Наказан вешатель! Убит убийца рабочих! Убит жестокий представитель кровожадного самодержавия! Плеве нет. Отрублена у гидры одна голова, но есть еще девяносто девять… Плеве убит, но система жива… Ничего с убийством Плеве не изменилось. И не изменится. Потому что самодержавный порядок не убит и убить его отдельными террористическими актами нельзя. Революция, восстание народа, восстание рабочих масс – только это одно в силах снести самодержавие…»[2]
Запрещённая к распространению листовка
Дышать тяжело.
Но можно.
Вдох.
Выдох.
Запахи… другие запахи. И выходит, что получилось? Я не в больнице, а… где? Савка? Савка тут? Тут. Его присутствие ощущается более чем ясно, как и недовольство, причина которого мне не понятно. Или это он из-за твари?
Ну да, жуткая была, но мы её одолели.
– И что прикажешь дальше делать? – голос Еремея тих, но недовольство в нём таково, что поёжиться тянет. – Мальчишка того и гляди отойдёт.
– Авось и не отойдёт, – а вот Михаил Иванович весьма даже доволен.
Тварюга он.
Что там сестрица про несчастных козлят говорила? Вот, чую, что у Михаила Ивановича на совести не одно стадо имеется.
– А если нет?
– На всё воля Божья.
Готов поклясться, что этот урод и перекрестился самым благочестивейшим образом.
– Зато выглядит всё более чем достоверно. Зорька оказалась проклятой тварью, которая напала на мальчишек…
Главное же ж ни слова неправды.
– …и несчастным крепко досталось, в чём любой может убедиться собственными, так сказать, глазами. Заодно и мне есть повод задержаться. Расследование учинить надобно, выяснить, когда произошло заражение, сколько на счету сумеречника пострадавших…
– А то ты не знаешь.
Еремей рядом.
От него тянет табаком и травами, и ещё по́том, таким, застарелым, ядрёным даже. Но я лучше этот пот буду нюхать, чем тамошнюю мою стерильную чистоту.
– Знание – это одно, отчётность – другое. Да и твой дружок, пока я тут работаю, не сунется…
И в это охотно верю.
Сургат, верно, бесится, как незнамо кто. Но лезть под руку синоднику? Тем паче, когда объект интереса того и гляди преставится? Овчинка выделки не стоит.
– Тем более ты ему прилично так проблем создал… не опасаешься, что мстить будет?
– Не хватало мне всякого дерьма опасаться.
Вот верю, что Еремей даже сплюнул.
Глаз открыть не могу. Но дышать уже легче, как-то будто бы тело вспоминает, каково это – дышать. А в горле сухо-сухо. Они меня хоть поили? Если так, то мало… надо бы знак подать.
Или не надо?
Хотя… сколько ни отлёживайся, до конца времён не спрячешься. Михаил Иванович точно или видел тень, или понял, что она есть. И теперь не отстанет. Но пока мы тут и втроём только, то… то об открытии своём он не доложил.
Почему?
Не из любви и христианского милосердия, это точно. А значит… значит лежим и слушаем дальше. Внимательно так.
– А денька через два-три и похороним тихонечко… – под Михаилом Ивановичем заскрипел стул. – И после нынешнего ни у кого лишних вопросов не возникнет.
– Так-то оно так, – Еремей вот не спешил радоваться чудесному плану. – Только… а если и вправду помрёт.
– Говорю же, на всё воля Его.
– Не юродствуй.
– Не помрёт, уже вон в себя приходит… лежит, слушает. Хитрый он у тебя. Часом не кровная родня-то?
– Нет.
– Ну да… ну да… воды дать?
Это уже мне. И притворяться, что не понимаю и не слышу, глупо. Да и пить охота. А потому разлепляю с трудом губы и сиплю. Хочу ответить согласием, но из горла будто шипение какое-то вырывается. Но понимают меня правильно. И шершавая рука просовывается под затылок, приподнимая голову, а к губам прижимается холодное горлышко фляги. Воняет травами, и стало быть, не просто вода.
– Вот так, потихонечку, – говорит Михаил Иванович. – По глоточку… не торопись… и не дёргайся, оно сперва всё болеть будет.
– Зараза ты, Мишка… – теперь в голосе Еремея нескрываемое облегчение.
– Не я такой, жизнь такая.
Где-то я уже это слышал.
И фыркаю. И почти давлюсь отваром. Он идёт в нос и вытекает струйками, опаляя слизистую. Я кашляю, захлебываюсь, глотаю. И успокаиваюсь.
Тело и вправду болит.
Каждая мышца.
Каждая кость.
– Что… это… было? – напившегося, меня укладывают снова, правда, подпихнув под голову ещё одну свалявшуюся подушку, то ли чтобы мне удобнее было, то ли чтобы не блеванул ненароком, потому что выпитое встало колом.
– Сумеречник, – Михаил Иванович устроился напротив.
А ныне одет иначе.
Потёртые кожаные штаны, сапоги высокие. Рубашка в клеточку. Ему б ещё шляпу ковбойскую, для полноты образа. И близко не похож Михаил Иванович на духовное лицо.
– Эт-т-то я понял, – говорить ещё тяжело. Рот наполняется горькой слюной, которую приходится сглатывать. Но хотя бы не мутит. – П-потом. Свет. Больно… с-стало.
– Ирод он, – буркнул Еремей, отходя к двери. И так вот, словно ненароком, эту самую дверь и придавил всею своею немалой массой.
– Это – благословение, – пояснил синодник.
В прошлый раз оно как-то легче перенеслось, даже вот… на пользу пошло. Будто бы. И наверное, что-то такое в моих глазах видно, если Михаил Иванович покачал головой:
– Свет вышний, как и огонь, разным бывает. Один обогреет и сил придаст, спасёт от тьмы и холода, а другой – испепелит, костей не оставивши.
– Только второй подвластен Дознавателям Первого и Высшего рангов, – вставил Еремей. – И когда ж ты, Мишенька, так далеко продвинулся-то на пути служения?
– Случилась одна… оказия, – тема эта явно была синоднику неприятна. – Не стоит о том. Ясно?
Стало быть, и у него свои тайны.
Блин, да здесь кого ни возьми, у каждого свои тайны, причём такие, что поневоле приходишь к выводу, что лучше бы держаться от них подальше.
– Ты молчишь. Мы молчим… – а Еремей за оговорку зацепился.
– Верно, Еремей…
– Д-дальше что. Со мной.
Меня данный вопрос волнует куда сильнее.
– С тобой… а что с тобой? Помрёшь и похороним. Извини, без почестей… тело твоё, как оно положено, огню предадим. Пепел над водой развеем. Я службу проведу, если хочешь. Оно, конечно, не принято за Охотников молиться, но всякая грешная душа спасена быть может.
И очи к потолку поднял, зараза поповская.
– А мы в это время?
– Вот… говорю же, Еремей, сообразительный мальчик. А вы в это время отправитесь в славный город Вильно. Точнее не совсем вы, но отставной зауряд-прапорщик Еремей Анисимович Волков со своими воспитанниками, к коим он на прежнем месте службы очень уж душою прикипел и возжелал помочь сиротам. Благое же ж дело…
– Имя… м-менять?
Как по мне сомнительная маскировка. Нет, оно-то, может, и годная для нынешнего мира, но… всё одно сомнительная.
– Имя, фамилию… новую жизнь, – Михаил Иванович поглядел снисходительно. – Да вы, чай, приключенческих книг перечитали-с, юноша. Не всё так просто. Оно-то, конечно, можно любые бумаги выправить, хоть на имя британского подданного, но толку-то, когда харя наша, российская? Причём характерная такая харя. Сразу вопросы пойдут. Кривотолки. Копания. Ко всему Еремей у нас личность довольно известная. И знакомцев у него хватает. А ну как встретит кого? Вероятность невелика, но есть… тем паче там, близ границы, туда вечно всякий неспокойный люд тянет.
В этом была толика здравого смысла.
Немалая такая.
– Даже если и не встретят, то к имени чужому привыкать тяжко. И ему, и вам. Выправку военную не спрячешь. А она порой людей крепко злит. И если вот к отставному зауряд-прапорщику, который ко всему Георгия жалованного нацепит, мало кто сунется, то вот бесчинного точно без внимания не оставят. Уж извини, Еремеюшка, физия у тебя такая, что людей на дурные подвиги будоражит.
И снова правду говорит.
– Конечно, найти кого подходящего, чтоб и с документами, и с биографиею схожею можно, но на то время надобно. И возможности поболе моих. И поиски этакие всяко привлекут внимание немалое, что с той стороны, что с моей. А потому будет от них больше беды, чем пользы, – закончил Михаил Иванович. – С другой вон стороны ты у нас покойник, причём ожидаемый. И об этом заключение есть от лейб-целителя. Об ожидательности. И что болел, то многие видели. И о Зорьке ведают… и о том, что твари очень любят охотников. В смысле сожрать.
Ну тут я и сам сообразил. Знать бы ещё, чем эта нечеловеческая любовь вызвана.
Но киваю.
И стискиваю зубы, потому как отвар подкатывает к горлу, но к счастью комом падает в сам желудок.
– Евдокиюшка опять же смерть засвидетельствует, раз уж штатный целитель приболеть изволил.
– Сильно?
Уточняю больше для поддержания беседы.
– Да не особо, дня три-четыре, а там зелье дурное и закончится… он в жизни не признает, что этакое важное дело просрал.
А зелье нужное, надо полагать, у него не случайно появилось.
– Вы разве не должны спасать заблудшие души, – уточнил я, потому как это выражение смирения, на физии Михаила Ивановича застывшее, бесило несказанно.
– Так-то оно так, но спасать того, кому это не надо – пустой труд, – отмахнулся он. – Главное, что он уже доложил своему покровителю, что вы при смерти и речь идёт о часах…
– А кто…
– Князь Воротынцев. Знакомы?
– Впервые слышу, – искренне ответил я.
И по взгляду вижу, что ответ правильный. Ну да, где я, сирота и бастард, и где князь Воротынцев.
– А чего ему от меня надо?
– Мне вот и самому хотелось бы знать… причём настолько, что он и столицу оставил, и даже восстановил некоторые… старые связи.
Это он про Сургата?
– Более того. В канцелярии Синода уж третий день лежит прошение некоего Филимонова Ивана, сына Егорова, об опеке над безродным сиротой Савелием… – продолжил Михаил Иванович.
– А это…
– А это – верный слуга рода Воротынцевых.
Ну да, не самому же князю прошение подавать, свой интерес столь явно обозначая. Хотя один момент всё ж не понятен.
– Третий?
– Потерялось. Порой в канцелярии, даже Синода, такой беспорядок… особенно, когда в городе иные нехорошие дела творятся. То люди погибают, то полыньи беззаконно открываются, то вот сумеречник в приюте находится. До прошений ли?
И по выражению лица Еремея вижу, что для него это вот всё – тоже новость и не из числа приятных.
– Зачем им я?
Вот ну на самом деле, зачем. Тот же Мозырь – понятно. Артефакты смотреть, годность определяя, или вон полыньи отыскивать. Или даже ходить на ту сторону, разведкой ли, добытчиком. Польза большая. Но для целого князя, у которого завязки в столицах и, значит, интересы там же, эта возня – мелковато.
– А вот тут не скажу, – Михаил Иванович головой покачал. – Воротынцевы… род старый, невеликий сам по себе, но в большой силе. И там, наверхах, к ним прислушиваются.
И пожелай князь получить мальчишку, не откажут.
– Концессии, – заговорил Еремей. – Что, Мишка, неужто слухи мимо тебя прошли? Уже в открытую обсуждают даже не то, будут ли, а когда будут и на каких условиях. Вона, в газетах в открытую пишут уже… эти, как их, открытые общества. Купеческие объединения и всякое-разное… да ладно газеты, в любом кабаке рядятся, где, чего да кто. А Воротынцевы давно разработками занимаются…
– Именно, что занимаются. И проходчиков у них хватает. Взрослых. Опытных. Точно знающих, чего искать и добывать, а не таких, которые воровато в щель залазят и тащат всё, до чего руки дотянутся, не особо разбираясь, сколь в этом цены и пользы, – отозвался Михаил Иванович.
Это он про нашу добычу?
Или в целом о ситуации?
– Под Воротынцевыми уже семь родов Охотничьих. Так-то они формально независимы, но то лишь на бумаге. Давно уж одним домом большим живут. И да, некоторым сие внушает опасения.
Не без оснований, полагаю.
С другой стороны ясно, что при наличии грамотных специалистов дёргаться и строить козни, чтобы заполучить полудохлого мальчишку как-то… как-то противоречит здравому смыслу и логике.
И что это значит?
Это значит, что конкретный мальчишка более ценен, чем все эти специалисты? Чем?
Я кладу руку на грудь, пытаясь нащупать тварь.
И та откликается сразу.
Знает?
Что Михаил Иванович в курсе, тут ясно. А этот их… Воротынцев?
Лёгкий кивок, будто подтверждение моим догадкам, озвучивать которые, впрочем, никто не спешит. И тихое:
– У вас будет шанс добраться до Городни. Пока одно, пока другое… самого Воротынцева в столицу вызвали, и не поехать он не может. А сын его – весьма увлекающийся юноша, но отнюдь не делами рода. Так что, полагаю, сам проверять не полезет, не по чину и не по характеру. Доклад отцу направит и займётся своими… играми. Есть вероятность, что докладу поверят…
Но небольшая.
И Михаил Иванович подтвердил мою догадку, продолживши:
– Князь хорошо знает способности своего сына. И да, будет искать… и тебя, Еремей, в том числе. Но если к тому времени Громовы заявят на него права, – кивок в мою сторону. – Воротынцев вынужден будет отступить. У рода преимущественные права на отроков его крови.
– Почему, – я хочу понять. – Почему это так важно? Да, способность, но… другие же есть… тот же вышний свет… или как его? Или вот дарники. Огонь. Вода… зачем нужно… это?
Я позволил тени выглянуть. И она с радостью покинула тело, чтобы скатиться на пол чёрной каплей. Вытянулись ноги, выгнулась спина и тень, отряхнувшись, застрекотала.
– Интересная форма, – заметил Михаил Иванович.
– Вы видите?
Вздох…
Пауза.
– Понимаешь, мальчик… всё очень и очень непросто. А с каждым годом только сложнее становится.
Глава 4
«Лавка купца 1 гильдии Крушинникова предлагает защитные амулеты высочайшего уровня, изготовленные из костей и крови тварей опричных. Собственное производство. Собственная команда добытчиков. Изготовление на заказ и по индивидуальному проекту. Дополнительное придание изящного вида с помощью золота, серебра или эмалевого письма. Государственная лицензия. Особое разрешение Священного Синода»
Известия.
Просто.
А когда оно просто было? Вот… даже в яслях, помнится, всё было уже непросто. И да, таки прав Михаил Иванович, с каждым годом оно только сложнее становилось.
Тень курлыкнула, со мною соглашаясь, и на дознавателя выпялилась. Глаза у неё круглые, навыкате, причём расположены по-птичьи – с боков головы.
Сам дознаватель тоже тень разглядывает.
С любопытством немалым.
– В монастырь я не поеду, – предупреждаю, потому как пауза очень уж затянулась.
– Монастырь? А… Еремей, вот нехорошо детишек стращать, – Михаил Иванович руку протянул и тень осторожненько так, готовая в любой момент отпрянуть, принялась обнюхивать пальцы. – Тем паче байками этими…
– Хочешь сказать, что нету закрытых монастырей?
– Отчего же… есть… закрытые. Всякие. Одни вот для грешников поставлены, которым в иных местах покаяние получить невозможно. Помнится, в прошлом году случилась нехорошая история с боярынею Нахимовой… род древний, славный. Судить и позорить? Такую славу после вовек не отмыть, а они, как ни крути, родня государева. Простить? Тоже невозможно, как и определить в тюрьму аль лечебницу… вот и остаётся, что большое покаяние. И поверьте, многие предпочли бы каторгу.
Верю.
Охотно верю.
На кончиках пальцев появляется свет, и тень, выгибая спину, фырчит и ухает, а потом всё же пытается ухватить эту каплю света клювом. Но обжигается и, тряся головою, отступает.
– Есть и такие, в которых исследования проводят, – спокойным тоном продолжает рассказывать Михаил Иванович. А он себе верен. Вон, продолжает играть в откровенность с доверительностью. – В Синоде давно уже поняли, что прогресс не остановить…
– И надо возглавить.
– Хорошая мысль, – соглашается Михаил Иванович. – Но пока, к сожалению, до неё не дошли. Да и не всё-то интересует. Электричество там, магнетизм и прочие штуки – это всё мирское. Синоду интересны исследования касаются сути миров, прорывов… или воздействия сил иных на природу, зверей.
– Человека.
– Именно.
– И… как?
– Не так страшно, как ты себе нарисовал, мальчик. Мы скупаем изменённых животных или растения. А что до людей, то иные силы вызывают многие болезни. Наши целители пытаются отыскать способ спасти. Та же гнилая горячка, вспышки которой происходят то тут, то там. Чёрный мор. Красная язва… привычные болезни под влиянием иных сил меняются, становясь куда более заразными и смертельными. Мы же пытаемся отыскать способы сдержать их. И да, в закрытых лабораториях Синода мечтают поработать многие ученые, поверь… Эти монастыри, если так-то, заперты скорее для безопасности, нежели из желания сохранить какую-то тайную тайну.
Мы с Еремеем делаем вид, что верим.
А Михаил Иванович кивает, принимая правила игры.
– Но если физические изменения, телесные, заметны глазу, то с душой сложнее… тени и на души влияют.
Как та девушка, которая убила себя?
Или вот Зорька…
– Зорька?
– Сумеречники – это крайность. Они довольно редки, поскольку люди всё же в большинстве своём опасаются теней и знают, сколь те опасны. Но да… куда чаще люди просто меняются. Становятся злее. Раздражительней. В душах пробуждаются гнев ли, ярость, тоска…
Уж не та ли, которой мается Савка. И теперь вот я чувствую его присутствие, таким слабым-слабым эхом, будто даже не человек он, а отражение его в старом тёмном зеркале.
И слова сестрицы всплывают в голове.
Савка – очередной… козлёнок, как она выразилась? Которого я вроде как взял под опеку, но меж тем с радостью вытеснил, занял и его тело, и его жизнь, говоря себе, что без меня он не справится.
Но он и вправду не справится.
– Есть ещё обители для отроков. Сирот, оставленных монастырю… или иных. Одна из моих задач – путешествуя, приглядываться к тем, кто юн и благостен, – Михаил Иванович почему-то отвернулся и мне почудилось, что в словах его скользнуло такое вот… словно издёвка?
Насмешка?
– Одарён? – уточняю я.
А что, собрать под рукой дарников и воспитать их в нужном ключе…
– Скорее способен принять наш дар, – он ответил, пусть и не сразу, и вновь потянулся к тени. – Но это… иное. Это тебе не грозит.
Тень попятилась.
Однако и она любопытна. А капля света на пальцах манила, дразнила, и тень, решившись, подскочила, расправив куцые ошмётки крыльев, и каплю цапнула.
И проглотила.
Чтоб вас…
Это… это как перца сожрать. Того самого, острого… реально острого. Аж меня пробрало, а у неё все перья дыбом встали, а из глотки вырвался тоненький писк.
– Эй, не мучайте животинку! – возмутился я.
– Не переживай, ничего-то с ней не будет. Там истинной силы – капля, а польза… про прививки слышал?
– Слышал.
– Вот, считай, её и сделали. Не все дознаватели столь же… широко мыслят, – теперь Михаил Иванович тщательно подбирал каждое слово. – Иные, увидев тень, попытаются изгнать её. Да и… свет не только в людях. А мало ли, с чем вам придётся столкнуться.
Какая интересная у нас беседа пошла.
Тень трясла головой, но развеиваться не собиралась.
– Чего нам ждать? – спрашиваю, потому как заряд перца бодрит донельзя. И в целом, кажется, восстанавливаюсь.
Я.
А Савка?
Савка молчит. Нет, он есть, все ещё есть и надо бы его как-то вытянуть вот. Но как?
– И что вообще… произошло? Происходит? Будет?
– Много вопросов, а времени – не так, чтобы… Еремей, ты что-то успел рассказать?
– Да не особо. Ко всему, сам знаешь, на мне клятв, что блох на собаке… – он и шеей дёрнул. – Особо не поболтаешь… так что сам. И лучше, Мишаня, не финти.
– Кто ж…
А ведь знакомы они давно и хорошо, и отнюдь, полагаю, не через Евдокию Путятичну. Скорее уж поверю, что сам Еремей за княгиню слово молвил или как там? Мишаня… и ведь нет в голос снисходительности, которая была бы, если б Еремей полагал дознавателя младшим.
Или более слабым.
Отнюдь. Скорее уж есть та простота, которая входит в привычку, когда обращаешься со своими… друзьями? Приятелями? Знакомыми хорошими? Нет, скорее уж приятели… друзья? Те, с кем жизнь сводила раз за разом. И отношения у них непростые явно.
И знает Еремей про Михаила Ивановича, если не всё, то многое весьма.
Впрочем, думаю, что и наоборот тоже верно. Про Еремея синодник знает не меньше.
– Мы давненько познакомились, – мой интерес не остался незамеченным, как и страх, кольнувший под сердцем. – Нет, мысли я читать не умею. Не исповедник.
Хорошая оговорка.
– Да и они-то не могут. Заставить человека, чтоб сам их изложил – это да, а вот остальное – сказки…
– В каждой сказке, – проворчал Еремей, – и сказка имеется. Твоя правда.
– Исповедники… они наособицу стоят. Это мы – чёрная кость…
– Прибедняется.
Это я тоже вижу. Чёрная кость – это наш батюшка Афанасий, который тихо и покорно тащит свою лямку там, куда начальство поставило. И не жалится, но делает, что может, пусть и по своему разумению. Он искренен в желании спасти души подопечных, хотя и перегибает палку.
– Не суть важно… исповедников немного, ибо дар этот тяжек. Хорошо, когда из десяти послушников, пожелавших принять его, хотя бы двое сохраняют жизнь и разум… иногда трое. Это уже великая удача.
– А… – я собирался задать вопрос, но поймал предостерегающий взгляд Еремея.
– Дарники – это иное. Целительский ли, пламени там, холода, земли и воды вот… иные какие – эти дары передаются с кровью, от отца к сыну или вон дочери. И крепнут или слабнут, тут уж как повезёт, – пояснил Михаил Иванович. – Но… есть ещё один путь, для тех, кто от рождения дара лишён был. Он может принять вышнее благословение и с ним, коль выйдет, толику вышней силы.
Он снова создал на руке каплю света, и тень радостно потянулась к ней.
Экстремалка она у меня.
Хотя… на этот раз остроты поубавилось.
– Сила сия особого толку. Я не смогу сотворить пламя или исцелить человека, или вот изменить течение реки. Зато могу изгнать тварь опричную – вполне. Сперва, когда сила только-только обживается, это твари мелкие… тихони там или вон страдальчицы.
Это что за звери?
– Погань, – пояснил Еремей. – За душу цепляется и начинает поджирать, нашёптывает, что мол, всё вокруг тоска и тлен, и прочее.
– Они влияют на эмоции. И человек постепенно теряет способность испытывать радость. Он всё чаще впадает в уныние, становится раздражителен без причины, зол. Честно говоря, на таких хватает и образка средней руки или вот малого амулета. Но когда их становится много…
– Как в работных домах, – подсказывает Еремей.
– Или на фабриках, заводах. В приютах. Или в иных местах, где собираются люди, которым приходится много и тяжело работать. И постепенно им начинает казаться, что жизнь их глуха и беспросветна. Тварей становится больше. Они и сами меняются… но я не о том. Любой дар должно развивать. Мой растёт через служение.
– И судя по тому, что я видел…
– Лучше забыть о том, что вы видели, – сухо и спокойно произнёс Михаил Иванович. – Со мной была частица кипариса, освящённая драгоценным елеем в Царьграде…
Киваем.
Кипарис так кипарис.
Я и на сосну согласный, но кипарис всяко лучше звучит. Солидней. Как там мои бренд-менеджеры говорили? Главное – концепция. В концепцию сияющей силы, одолевшей тварь потустороннюю, кипарис вписывался однозначно лучше сосны.
– Наш дар изначально пошёл от созданий вышнего мира, – продолжил Михаил Иванович. – И был дан людям, чтобы защитить себя от порождений тени. Охотники были сотворены для того же. Ну и ещё вам куда проще закрывать полыньи. Легче… мы же ставим печать, чтоб она не отворилась вновь. И долгое время так всё и было. Да, случалось всякое. Однако твари опричные считались злом, которое объединяло. Что бы ни думали мы об Охотниках, а они о нас… у нас была одна задача.
А тень с урчанием потёрлась о ногу синодника, выпрашивая свет. Он и поделился.
– Ты не спрашиваешь, мальчик, что изменилось.
– Я понял, – я действительно понял, вспомнив суету вокруг обнаруженной полыньи. И дом. И дорога. Вышки. Верёвки… – Они перестали быть злом. Они сделались ресурсом.
– Говорю же, – криво усмехнулся Михаил Иванович. – Умный он у тебя. Даже чересчур.
