Карина Демина
Одинокий некромант желает познакомиться
– Нет.
– То есть?
– Даже если убрать проклятье, ее организм не восстановится. То есть в какой-то мере восстановится, однако избавиться от всех последствий воздействия просто-напросто невозможно.
– Родить она не сможет?
– Даже если у вас получится забеременеть, – мастер говорил с Анной, будто не замечая Никанора, – что само по себе будет сложно, так вот, эта беременность вас убьет. А ваш ребенок, вполне вероятно, родится не совсем здоровым.
Она это знала. Но все равно отвернулась к окну: там, в больничном саду, догорала осень. Золотые слезы берез и паутинка, запах дымов, доносившихся, когда в палате открывали окно. А на подоконнике, в пузатой вазе, астры…
– Мы найдем выход, – сказал Никанор, когда мастер удалился.
Обычно он уходил раньше, а то и вовсе не появлялся, полагая, верно, что в присутствии его нет нужды, но в этот раз остался.
И взял Анну за руку. Погладил похудевшие пальцы, остановившись на безымянном. Кольцо с Анны сняли, потому что пальцы эти истончились, и золотой ободок совершенно не удерживался на них.
– В конце концов, ты просто признаешь ребенка…
– Какого?
– Какого-нибудь.
Почему-то сейчас ей вдруг стало важно знать, куда подевалось ее кольцо. Никанор, когда заработал первый миллион, преподнес ей чудесное, сплетенное из золотой проволоки, хрупкое и одновременно удивительной красоты кольцо, но она все одно предпочитала старенькое.
– Ты дашь мне развод? – спросила Анна, решившись сразу и вдруг.
– Что?
– Ты ведь меня не любишь.
Она вглядывалась в родное некогда лицо, еще надеясь уловить тень эмоций. Вот недовольно поджатая губа. И морщины на лбу. Морщин много, но не в них дело. Это лицо за годы стало будто тяжелее, а черты – крупнее.
И сейчас Никанор как никогда походил на батюшку.
– Какое это имеет значение…
– Для меня – огромное, – она все же удержала его ускользающую руку. – Мы… мы стали слишком разными. Тебе нужна другая жена. Та, которая будет соответствовать твоему статусу. Я… меня утомляют все эти светские игры. Я благодарна за все… действительно благодарна. Но…
Вновь у нее не получилось отыскать слова.
Никанор помрачнел. И не ушел.
– Я не хочу тебя бросать.
– Ты и не бросишь.
Его ладонь прижалась к ее щеке.
– Аннушка…
– Ты давно не называл меня так.
– Когда мы потерялись?
– Не знаю.
– Может…
– Нет, – Анна потерлась об эту ладонь. – Не надо лгать. Не себе. Ты не сумеешь отказаться от своей работы. Ты ее любишь. И все, что построил… и наверное, это правильно. Я не хочу, чтобы ты был несчастен.
– А ты?
– В том доме я не была несчастной. И не была счастливой, – наверное, именно боль, вдруг очнувшаяся, позволила ей говорить так свободно, без оглядки на приличия и собственные страхи. – Я… я не хочу туда возвращаться.
Начался дождь.
Анна слышала его шепот-шелест, слабые касания к оконному стеклу. Будто осень желала подсмотреть, что же в палате происходит.
– Хорошо.
Почему-то стало обидно. Неужели Анна ждала, что Никанор станет ее отговаривать? А он будто вздохнул с облегчением. И отстранился. И сказал:
– Не переживай. Я прослежу, чтобы ты ни в чем не нуждалась. Какой из домов тебе оставить? Я предложил бы тот, который…
– Не здесь. Я бы уехала к морю, в какой-нибудь небольшой городок, чтобы без суеты, и… оранжерея. Ее ведь можно будет перевезти?
– Можно, Аннушка, конечно, можно. Я дам поручение, пусть посмотрят, что имеется. И содержание определю. И лечение… пусть доводит до конца, хорошо?
Спустя три дня появился поверенный, молодой солидного вида человек, который на Анну поглядывал искоса, стесняясь то ли ее немощности, то ли собственного любопытства. А может, удивительно было ему, что кто-то добровольно желает уехать из столицы.
Дома она перебирала долго. Слишком они были… слишком. Большие. Роскошные. Величественные, многие – с историей, и все до одного неуловимо похожие друг на друга. Неуютные. И Анна вновь и вновь объясняла, но… ее не слушали. Или слушали, но не слышали?
– У меня в Йельске тетка жила, – мастер Смерти сцеживал посветлевшую кровь, и с каждым разом Анна ощущала себя одновременно и более слабой, и более живой. – Отличный городок… на Свяржиной косе расположен. Там курорты, но Йельск в стороне будто бы. Помню, милое местечко, такое провинциально-уютное. Море, воздух отличнейший, а главное, покой. Так вот, тетка у меня преставилась еще два года тому, а дом остался. Если хотите, принесу бумаги.
– Принесите.
Пожалуй, он понимал Анну лучше, чем она сама.
Дом был именно таким, как нужно. Два этажа и огромный сад, несколько заброшенный по виду. Белый забор, слегка покосившаяся калитка. Терраса. Красная крыша…
– Забирайте, – сказал мастер Смерти, а Анне подумалось, что знакомы они давно, но имени его она не знает. – Мне он без надобности.
Он сам оформил дарственную.
– Поверьте, за те деньги, которые платит мне ваш супруг, я куплю себе не один дом. Когда станет нужно.
А вот Никанор был недоволен.
– Ты и вправду собираешься поселиться в этой… развалюхе? Анна… – правда, он тут же замолчал. – Ты хорошо подумала? Впрочем ладно, я отпишу тебе в собственность еще пару домов. Если вдруг передумаешь.
Два доходных, расположенных в центре столицы, а потому весьма себе прибыльных дома. Особняк в приморском городке, пользовавшемся немалой популярностью в летнее время. Три миллиона рублей на счету.
Трость. Первый шаг, который дался нелегко. Горький воздух. Ноющие руки, не способные управиться с иглой, но Анна все равно мучила вышивку, потому что так нужно. Пальцы стоит разрабатывать.
Бумаги, которые принесли в палату. Договоры. Отказы от претензий. Соглашение… шепот медсестер, что Анна глупа, она могла бы получить половину состояния.
Ей удалось дойти до подоконника и коснуться астр. Бархатные мягкие лепестки, которые ластились к пальцам. Астры пахли пылью и больницей.
Ремонт в ее доме, который оказался староват, а потому в нем перекрыли крышу, обновили стены и поставили новые трубы, а с ними – и нагреватель.
Подъемник на второй этаж.
– Не спорь, – теперь к Никанору вернулась прежняя властность. – Тебе будет тяжело ходить по лестнице…
Оранжерея, которую разобрали и перевезли. Наверное, проще было бы возвести новую, но Никанор держал слово. С оранжереей переехали и растения, многие, правда, не перенесли болезни Анны, но…
Она сумела выйти из палаты.
Теперь мастер Смерти появлялся раз в неделю. И крови забирал не так много. Он же принес горькие черные капли, которые Анна должна была принимать ежедневно. От капель во рту надолго оставался весьма гадостный привкус, но зато боль отступала.
– Не обманывайтесь, – он всякий раз ощупывал ее позвоночник. – Это временное облегчение… жду вас весной. Попробуем снова…
До весны она жила в столице.
В собственном доме, скрываясь и от газетчиков, и от света, который всколыхнула удивительная новость: Лазовицкий, тот самый Лазовицкий ищет себе новую супругу.
Это тоже было… больно.
Впрочем, душевная боль неплохо уживалась с физической. А после новой операции ходить стало легче…
Глава 3
Стук в дверь прервал полусон, в который Анна погрузилась. И она с неудовольствием отметила, что времени прошло изрядно, но боль не утихла.
До осени бы дотянуть, и тогда…
С каждым разом тьма восстанавливалась все быстрее, а лекарства почти не помогали. И мастер Смерти больше не шутил, а Анна… Анна знала, что осталось не так уж много. Ей уже не страшно.
Да, было время, когда она мучилась, осознавая, что время идет. Секунда. И еще одна.
Ее раздражали часы, что махонькие, инкрустированные сапфирами, – подарок Никанора, что огромные, оставшиеся в доме от прежней хозяйки. И те и другие были равнодушны к горю Анны и отсчитывали минуту за минутой.
Она плакала. Много.
И даже заглянула как-то в храм, но не нашла там ни успокоения, ни надежды. Напротив, разом вдруг всколыхнулись полузабытые детские воспоминания, ее замутило от запаха благовоний, тесноты и темноты. И показалось вдруг, что Люцифер улыбается. Издевательски. Кого ты желаешь обмануть, Анна? Никого.
Она долго стояла перед той иконой, которая была больше похожа на картину, а потому низвергнутый и прощенный сын Господа, одаривший людей что светом, что тьмой, выглядел до неприличия живым. Настоящим. В сомкнутых ладонях его пряталось нечто весьма важное, и Анна боролась с собой и желанием подняться на цыпочки, заглянуть, осознавая, что желание это нелепо, и разглядеть у нее Дары не выйдет.
– Свечку поставить желаете? – поинтересовалась служительница, широко крестясь. – Есть и за здравие, и за упокой. Есть подешевше, а есть и поприличней…
Эти слова и вид женщины с коробом, где, разделенные тонкой папиросной бумагой, лежали свечи, разрушил волшебство. Но свечу Анна поставила, не столько веря, что молитва поможет – неискренняя не поможет, – сколько потому, что стало ей неудобно.
С Анной такое случалось.
Стук повторился. Странно. Соседи привыкли, что Анна редко отворяет дверь. И прежде дружелюбные – за этим дружелюбием ей вновь же виделось праздное любопытство – сделались равнодушны. Это ее вполне устраивало.
– Есть кто дома? – раздался детский звонкий голос.
И Анна ответила:
– Есть.
И тут же себя укорила: следовало бы промолчать, и тогда мальчишка – откуда здесь мальчишка? – решил бы, что дом пуст. Он бы ушел, и Анне не пришлось бы подниматься.
– Подождите, – она убрала ноги, отметив, что теперь левую покусывали мурашки. – Сейчас…
Она перевернулась на колени.
Поднялась, вцепившись в подлокотник диванчика, и тот привычно качнулся, предупреждая, что когда-нибудь да обломится. Ей бы мастера вызвать…
Вызовет. Когда-нибудь. Позже.
Она встала. И вцепившись в трость – никогда, никогда больше Анна не забудет ее столь беспечно, – подошла к двери. Нога все еще плохо слушалась, но боль все же попритихла. Возможно, ночью получится обойтись без снотворного.
Его Анна и сама не любила. Травяные сны получались муторными, тяжелыми, не приносящими отдыха, зато после пробуждения она вдруг остро осознавала свое одиночество и тот факт, что еще один день прошел, а смысл в ее жизни так и не появился.
Мальчишка за дверью не ушел. Он стоял, пританцовывая от нетерпения. Обыкновенный. Лет девяти с виду, может, чуть старше. И прежде Анна его на этой улице не видела. Не то чтобы она знала всех соседей, но…
Серые брюки. Серая рубашка из грубой ткани. Подобные выдают в приютах и школах-интернатах, куда ее как-то приглашали заглянуть в благодарность за пожертвования. И Анна заглянула, поскольку тогда еще чувствовала себя достаточно сильной для подобных прогулок, но… визит оставил странный осадок. Одинаковые худые лица детей с пустыми глазами.
Подобострастие директрисы, напевавшей о великих нуждах. Холод. И страх, который заставил бежать и больше не отвечать на письма. Анна отправила чек, вновь откупаясь. Не помогло.
– Вот, – мальчишка протянул ей сложенную пополам бумажку. – Мастер Глеб велел передать.
Мастер? Она не сразу поняла, о каком мастере идет речь. А поняв, вдруг смутилась:
– Благодарю.
В бумажке обнаружились двести рублей ассигнациями.
– Это лишнее, – она протянула мальчику сотку, но тот покачал головой и скривился:
– Мастер Глеб не любит, когда мы… не делаем того, что велено.
Мы? То есть мальчишка здесь не один?
– Печенья хочешь? – Анна совершенно не представляла, о чем говорят с детьми, особенно, такими серьезными. А еще от мальчишки несло тьмой. Еще один одаренный? И…
– А можно?
Он переминался с ноги на ногу и тянул голову, пытаясь разглядеть что-то за спиной Анны. Она тоже обернулась. Дом… обычный, привычный. Из-за плюща, затянувшего окна, здесь всегда было сумрачно и даже слегка сыровато. Плющ давно следовало бы постричь, но на лестницу Анне взбираться было тяжело, а найти толкового помощника ей так и не удалось.
– Можно. Проходи, – она посторонилась, но мальчишка не спешил входить. Он вытащил из кармана нитку с белесым кругляшом.
– Мастер… сказал, чтоб вы примерили. Станет легче.
Анна почувствовала, как на щеках вспыхнул румянец. Конечно странно было бы, если бы мастер Смерти не заметил проклятья, но все равно…
– Спасибо.
Нитка была теплой. А кругляш оказался костью. Подумалось даже, что все равно чьей, если поможет. Анна надела нитку, и кругляш коснулся кожи, опалил – и жар сменился мягкою прохладой. А та просочилась в кровь.
Легче. Быть может, станет.
– Так ты будешь печенье? – она сделала шаг назад, и трость звонко цокнула о каменный пол. – Не бойся, в доме никого нет.
– Я не боюсь, – мальчишка насупился. – Я некромант. То есть пока еще нет, но стану обязательно.
– А зовут тебя как?
– Миклош.
Чужое имя, стало быть, нездешний. И мальчишка подтвердил:
– Мои родители… приехали. И померли. А я вот нет.
Он все же решился войти. И замер, закрутил головой, оглядываясь. Что видит? Темные пятна картин на светлых стенах? В полумраке не разобрать сюжета, да и так ли он важен? Узкий ковер у диванчика. Сам диванчик. Огромные вазоны, в которых уместились крохотные деревца.
– Они настоящие?
– Да. Не прикасайся, – Анна успела перехватить его руку. – Извини. Ты… пока плохо контролируешь свою силу и можешь им навредить.
– А вы… тоже?
– Маг. Жизни. Немного.
– А-а… – протянул он и сглотнул. – А почему они такие… мелкие?
– Потому что им не позволили вырасти. Видишь? Горная сосна. Ее привезли мне с острова Рунд, где зима стоит десять месяцев в году. Там скалы и только скалы. И обычные растения на них не уживаются, им не хватает пищи. Поэтому и сосны вырастают такими вот…
Изуродованными.
– А вот это гранат. Его доставили с юга. Новая мода… восточные маги научились останавливать рост организма, но не развитие.
Крохотные листочки дрожали и без ветра, а в них прятались яркие бусины граната.
– Жуть какая, – вполне искренне отозвался мальчишка. Анна же усмехнулась: у детей свой взгляд на мир. Впрочем…
– Печенье на кухне. Ты какое больше любишь? Есть ореховое и шоколадное, и молоко…
Мальчишка посмотрел на Анну искоса и буркнул:
– Я все люблю.
Она открыла коробку с печеньем, которое пекла скорее по привычке и еще потому, что на этой кухне никто не указывал ей, что делать. Женщина, приходившая помогать по хозяйству, лишь головой качала на этакую-то блажь. Но… охота барыне возиться с печеньями?
Пускай. Лишь бы платила. А платила Анна хорошо, в том числе и за молчание.
– Молока?
Мальчишка вздохнул. И пожаловался:
– Не выйдет… сила. Я еще не научился, и оно киснет. Еда – так еще ничего, с едой нормально, а молоко вот киснет. И яйца трогать нельзя.
Анна кивнула. И задумалась.
Молоко у нее тоже имелось, но… а еще были отличные перчатки из лайки, купленные под настроение и алую шляпку. Ее Анна приобрела, поддавшись слабости. Разве, когда тебе за сорок, уместно носить вещи столь вызывающие?
– Вот, – перчатки она протянула мальчишке. – Примерь.
Руки у того уже были не совсем и детскими, потому перчатки пришлись впору.
– Спасибо.
– Не за что, – Анна коснулась кожи, вплетая простенькое заклятие изоляции. На хозяйственных такое держалось несколько часов, но кожа материал куда более благодатный.
Молоко она налила в кружку. А кружку подвинула мальчишке.
Тот, наклонившись, понюхал. И по всему было видно, что он мучительно борется с искушением, но опасается, что перчатки не помогут. Да и не в одних перчатках дело.
– Погоди.
Как соломинки для коктейля оказались на ее кухне, Анна не помнила. Но вот, поди ж ты, пригодились.
Мальчишка пил. И ел. Жадно, но в то же время аккуратно, время от времени бросая на Анну настороженные взгляды, будто ожидая от нее… чего? Она не знала. Она присела на табурет, отметив, что боль не то чтобы вовсе исчезла, скорее стала далекой, призрачной, как в самые лучшие дни. И наверняка за это стоило бы поблагодарить соседа.
Миклош со вздохом отставил пустой стакан и задумчиво поглядел на коробку с печеньем, явно раздумывая, стоит ли сунуть пару штук в карман или все же это не совсем удобно.
– Возьми, – Анна указала на печенье. – Друзей угостишь.
– Мастер…
– Скажи, что это благодарность.
Она тронула нитку и вдруг испугалась, что та слишком уж тонка. Анна не знала, как надолго хватит амулета, но было бы крайне глупо потерять его.
– Спасибо! – мальчишка не заставил себя уговаривать. – А вы… вы хорошая. Жаль, что помрете скоро.
– Мне тоже.
Анна нашла в себе силы улыбнуться.
По ограде бежали искры, порой они почти исчезали, а порой разрастались, сплетаясь в темные нити пламени. И тогда воздух над оградой начинал дрожать.
– И как? – Земляной вытер руки о грязный фартук.
– Никак, – мрачно ответил Глеб. – Семь ловушек, из них четыре – стихийные… счастье, что никого не задело.
Пламя выравнивалось, рассыпалось искрами, а те входили в контур, подпитывая его силой.
– И я не говорю о проклятьях…
– А что, и проклятья были?
– Пока нет. Но ты же знаешь… – Глеб вздохнул.
Земляной тоже вздохнул и, стащив перчатки, пожаловался:
– И погостов нормальных тоже нет. Все приличные, мрамор там, цветочки. Почему-то мне кажется, нас не поймут, если мы туда сунемся.
Это точно, не поймут. Обыкновенные люди к тем, кто отмечен тьмой, относились с изрядною опаской. И если простых темных еще были готовы терпеть, как Глеб подозревал, исключительно из страха, то этот же страх перед мастерами Смерти заставлял людей действовать.
Как скоро в городке поймут, кто к ним пожаловал? И для чего?
Соседка вот поняла, но не испугалась. Страх Глеб чувствовал, особенно у таких вот обреченных, подошедших к запретной границе вплотную.
Странно.
И проклятье на ней тоже странное, рваное, но в то же время сильное. Взглянуть бы поближе… исключительно из практического интереса.
И мальчишкам бы показать.
Подобные редко встречаются, но что-то подсказывало, что соседка вряд ли согласится выступить в качестве учебного пособия.
– К слову, я и к училищу съездил, – Земляной по натуре своей был не склонен к рефлексиям, напротив, он выглядел безобразно бодрым и даже почти счастливым. Вот присел, землю гладит, наверняка сканируя, но вряд ли найдет что-то помимо птичьих да мышиных костей.
С другой стороны, с мышей начинали все.
– Вполне себе. Во всяком случае, много лучше сарая, который нам в прошлый раз сватали. Здесь хотя бы стены стоят, а крышу перекроем…
Если бы только крышу. Фундамент просел – подмыли грунтовые воды, а стало быть, местные подвалы подтапливает каждую весну как минимум, а то и вовсе малейший дождь порождает лужи. И изоляцией придется заняться вплотную, учебный материал дорог и требует бережного с собой обращения.
Правда, его еще где-то достать нужно. Госпиталь в этой глуши есть, но что-то подсказывало Глебу, что смертность в нем далеко не такова, чтобы трупов хватило еще и на училище. Да и местные рады не будут… определенно не будут рады.
Классы отреставрировать. Озаботиться силовыми щитами. Создать с нуля полигон. Лаборатории… И постараться сделать это до того, как местные начнут писать жалобы. Очередного переезда Глеб просто-напросто не выдержит.
– Придурок! – визгливый мальчишечий голос потревожил тишину, вспугнув пару пташек.
И комнаты, комнаты для воспитанников надо восстановить в первую очередь, чтобы переселить всех этих нестабильных малолеток.
– Отдай!
– Да пошел ты…
Глеб закрыл глаза, мысленно представив, что находится далеко отсюда… очень-очень далеко.
– Не переживай, друг мой, – Земляной похлопал его по плечу. – Мы все когда-то такими были.
– Я не был.
– Ты у нас исключение, но сам понимаешь, сила, помноженная на воспитание, дает свои плоды.
Плоды валялись по земле, отчаянно пытаясь добраться до горла друг друга. И если Миклош был массивнее своего соперника, то Арвис явно злее. Да и кровь иных сказывалась. Юркий, он норовил вырваться из медвежьих объятий Миклоша, но тот держал крепко, несмотря на расцарапанное лицо. Кружилась сила. Сгущалась тьма.
И мальчишки, выстроившись полукругом, одинаково жадно следили за дракой. Они чувствовали эту силу, они подчинялись ей. Они желали крови и получили ее, пусть пока льющуюся из разбитых носов, но все одно живую.
В затуманенных глазах их оживала тьма.
– Хватит, – тихо произнес Глеб, вбирая ее в себя. На языке появилась знакомая горечь, слегка замутило, но Глеб привычно справился с тошнотой.
Стая попятилась.
А вот двое, что возились на земле, кажется, не заметили. Впрочем, до первого пинка. Клубок распался, и Арвис привычно прижался к земле. Он растопырил руки, зашипел…
– Хватит, я сказал, – тонкий хлыст из тьмы коснулся плеч, и утробное рычание переросло в скулеж.
Мальчишку было жаль. Немного.
– Мастер! – Миклош вскочил и, прижав руки к телу, изобразил поклон. – Прошу прощения, мастер, мы…
– Что не поделили? – Земляной глядел на воспитанников почти с умилением.
И Миклош смутился, но ответил:
– Печенье. Я всем нес. А этот… этот урод…
Арвис зарычал.
– Тихо, – щелкнул хлыст. – Кажется, мы уже говорили…
Уши Миклоша запунцовели, а взгляд заметался, но он нашел в себе силы продолжить:
– Он хотел отнять. И спрятать. Он опять прячет под матрасом кости. А они воняют!
И не только кости, Глеб точно знал, что под упомянутым соломенным матрасом найдутся хлебные корки, огрызки яблок, украденные и засохшие, покрывшиеся белесой плесенью куски сыра. Вот сладкое Арвис съедал сразу, отчетливо понимая, что матрас – не та преграда, которая остановит других.
– А еще он меня укусил, – подал голос Калевой, протягивая тонкую руку, на которой алел след от зубов. – До крови! Его на цепь посадить надо…
Арвис попятился.
На цепь его уже сажали. Собственно, с цепи его Глеб и снял. В таком вот тихом и уютном городке, где были белые заборчики, вьющиеся розы, возможно, редких сортов, и вежливые люди, имевшие привычку раскланиваться друг с другом при встрече.
А что у людей имелись свои секреты… К примеру, внебрачные дети от иных.
– Тихо, – Глеб обвел воспитанников взглядом.
Восемь. Всего-то восемь, а уже столько проблем. И чего ждать, когда их станет больше? И быть может, не так уж не правы горожане, опасаясь подобного соседства.
– Арвис? – он смотрел на мальчишку, который не спускал взгляда с Калевого. И скалился. И клыки у него были куда длиннее человеческих. – Зачем ты укусил его?
– Он. Сказать. Неблюдь, – Арвис добавил пару слов покрепче. Что ж, сейчас он хотя бы говорит, пусть и словарный запас большей частью нецензурный, но, как говорил мастер Грай, каково окружение…
– Так он и есть нелюдь! – Калевой насупился и оттопырил губу. – А вдруг он ночью нас загрызет?
Нестройный гул голосов поддержал его.
А ведь было ощущение, что так оно и получится. Не стоило соглашаться… единственный сын графа Калевого, второго советника его императорского величества…
Ранний дар. Лучшие учителя, каких только удавалось найти.
Да, мальчишка неплохо образован для своего возраста, и не только для своего. Он талантлив. И потенциалом обладает огромным, правда, при всем том потенциал уступает самомнению, но кто, как говорится, без недостатков?
Он чувствует себя хозяином, если не над Глебом, то над остальными точно. Вот и пытается отточить мастерство управления людьми, хотя безуспешно. Другие не из той породы, что титулом впечатлятся, скорее наоборот. На прошлой неделе сам Миклошу едва руку не сломал, а до того с Ильей пытался тягаться, но тот, даром что мелкий и худой, едва не придушил графенка.
Отправить бы его к папеньке, которому он наверняка пожалуется – впрочем, граф слыл человеком весьма благоразумным, не склонным вмешиваться без веской на то причины, но…
Отослать не выйдет. Училище нужно.
И людям, которые наверняка не согласятся с этим утверждением, и мастерам Смерти, которые тоже не спешат признавать Глебову правоту. А ведь их на всю империю пара сотен всего, а это мало, ничтожно мало.
Светлых всегда было больше. А еще они куда организованней. У них и школы, и курсы, и еще хрен знает что. А темные так и живут древними представлениями о личном ученичестве. Давно пора что-то менять.
– Калевой, чистить картошку. В другой раз будете думать, что говорить. Арвис… все, что ты там собрал, берешь и относишь в помойное ведро. Я лично проверю. – Глеб поморщился.
Идея была хороша.
Собрать одаренных мальчишек из числа тех, чьи родители не могут позволить себе такую роскошь, как обучение. Создать училище. Чем темные хуже-то?
Деньги есть. Разрешение корона выдала сразу на условиях отработки, но это тоже неплохо. И молодняку практика, и империи польза. А Глеб, что бы там ни говорили, числил себя патриотом.
И место нашлось. Правда, спустя месяц пришлось уехать… а кто виноват? Предупреждали же, что сила нестабильна, мальчишки диковаты и вообще… Да, шутка с призраком, которого привязали к дому местного булочника, была дурновата, но и ему не стоило обзывать учеников отродьями тьмы.
На втором месте они продержались три месяца.
И нельзя сказать, чтобы случилось что-то из ряда вон выходящее. Пара проклятий? Так их Глеб снял. Драки с местными? Все мальчишки дерутся. Силу же не использовали, но… петиция за петицией, подписи уважаемых горожан.
Нынешний городок был в разы меньше предыдущих. Тише. Благостней.
Впрочем, Глеб не обманывался этой видимой благостностью.
Он поднял жестянку, расписанную какими-то цветочками, белыми и голубыми, донельзя легкомысленными, как та женщина со светлыми глазами.
Заглянул под крышку.
– Не умеете делиться, останетесь без ничего.
Печенье одуряюще пахло сдобой.
