Карина Кокрэлл-Ферре
Луша
Глава 9
Котельщик
(Четыре месяца после исчезновения Луши)
Перед Новым годом Татьяна потеряла ключи от квартиры. Потом дверь и вовсе опечатала милиция, и ей пришлось бы совсем худо, если бы не Котельщик.
Она забрела в подвал какого-то дома в поисках тепла: искала трубы отопления. Опасность ночевок в подъездах она поняла после того, как какая-то бабка плеснула в нее из кружки кипятком. Хорошо, что кипяток попал на цемент, не долетев до лица – сил старушке не хватило.
Бородатый Котельщик сначала тоже ее погнал, но Татьяна от отчаяния, что ли, вдруг громко запела ту странно засевшую в ее памяти песенку: «Twinkle, twinkle little star». И продолжала петь, пока он, изумленный, не только не выгнал ее из котельной, но и посадил за стол (он и жил там), налил водки и нарезал пахучей, розовой докторской колбасы, да еще с белым хлебом. От волшебного аромата у Татьяны голова закружилась.
Оставил ночевать на полосатом матрасе. Вот как ему понравилась ее песня. Повезло ей. Здесь они ее не сразу найдут.
Красок у Котельщика было видимо-невидимо. Все ими вокруг было заляпано от пола до потолка. Татьяне это почему-то нравилось. На одном оконном стекле Котельщик нарисовал квадратное ярко-синее солнце с лучами, а другое окно он постоянно протирал и держал очень чистым, под ним стояла подставка с его картинами.
В общем, Котельщиком он оказался необычным. Водка у него всегда водилась. Пил он понемногу, но весь день, не напиваясь, однако, никогда не бывая трезвым. Таня все гадала, сколько ему лет, но не спрашивала. Борода его старила очень.
Жил один среди труб, вентилей со всякими мудреными приборами. Странно было видеть меж этого горячего железа обычный стол, диван, полосатый матрац на полу рядом с мойкой. Еще у него была походная газовая плитка на верстаке и кафельная подсобка с унитазом и шлангом из стены – душ. Вся одежда висела на гвоздях или вентилях. А под чистым окном стояла деревянная подставка, на которой он рисовал свои картины, зачерпывая кистями краску с заляпанной фанерки с дырочкой для большого пальца. Чудно́. Готовые картины стояли лицом к стене и были накрыты заляпанной серой мешковиной. Он не любил, когда Татьяна ее приподнимала, она и перестала.
Доверие к нему и какое-то сродство Татьяна почувствовала сразу, хотя был он человеком образованным и самым странным из всех, с кем Таню когда-либо сводила жизнь.
Однажды, очнувшись ото сна, она увидела, что Котельщик рисует ее, спящую. Рассердилась и крикнула, чтобы перестал.
Он перестал. А Татьяна уже пожалела: живет у него из милости, еще и ершится. И чтобы загладить свою грубость, рассказала ему свою беду. И про то, что с Лушей сотворила, чтобы ее спасти, но не спасла, а потеряла. И что ищет ее каждый день. И только про то, что знает, кто и за что ее взял, говорить не стала.
И как-то так увлеклась Татьяна, намазывая масло на черный хлеб, что даже про имя свое рассказала.
Что было у нее другое, настоящее, в детстве. И что во сне она его слышит ясно. Голоса – мужской и женский – зовут ее во сне по имени. Но, проснувшись, напрочь забывает. И что она загадала: если вспомнит, то будет она, Татьяна, прощена. За все прощена. И Луша тогда найдется.
– За что прощена? Что же такое ты натворила?
Спохватилась. Едва не сболтнула лишнего. Это нельзя. Прогонит. Вместо этого сказала другую правду: что такую мать, как она, убить мало.
И боялась, что он кивнет. А он не кивнул.
Надолго она у Котельщика задержалась. Не гнал, все слушал.
И совсем уже заветное ему рассказала, что у нее тоже карточка красивая была, что от Николая всю жизнь скрывала: про мост, про лодку, про диковинные дома в воде. То ли похвастаться хотела перед Котельщиком, то ли показать, что не совсем проста. Но про людей ничего говорить не стала. Сказала: пустая лодка, и все.
Котельщик внимательно слушал, никогда не перебивал, ни о чем не расспрашивал. Правильно слушал.
А когда про карточку он услышал, у него прямо глаза расширились. Загорелся. «И откуда у тебя она? И где она сейчас?»
Ответила: нашла. Шла и нашла.
Не поверил. Ну и ладно.
И чтобы загладить неловкость, тут же рассказала, что затолкала жестянку с карточкой под ванну, к самой стене, с собой не взяла, иначе точно потеряла бы, как ключ, или отнял бы кто-нибудь. А на двери теперь бумажки с лиловыми печатями. Милиция, наверное. Татьяна с тех пор боялась и близко к квартире подходить.
Он заставлял Татьяну опять и опять описывать все, что было на карточке. Про людей в лодке она, конечно, молчок. Но словами ей было трудно, словами не горазда, только измучилась. Тогда хлопнула она стакан, чтобы пальцы не дрожали и взяла карандаш в левую руку. Котельщик вперился молча, с любопытством. Никогда так раньше не смотрел. Сначала пальцы были как деревянные. Хоть плачь. Но постепенно память вливалась в руку и нарисовала все так, как там, на карточке. Она же каждую черточку там помнила. Реку, терема, мост, лодку. И пустую лодку.
Точно все получилось, она даже сама не ожидала. Все нарисовала. Он взял картон, вперился и спросил, заикаясь:
– Кто т-тебя так рисовать учил?
А раньше вроде не заикался.
Она засмеялась:
– Этому ж разве учат? Оно само. Вот только рука плохо слушается.
Видела, что угодила, что доволен Котельщик, и была рада хоть так отплатить за харч и за спасение.
К нему приходили друзья, посверкивая очками, тоже все бородатые, но одеты лучше, чем он. Пили водку, ели колбасу с хлебом, играли на гитаре, говорили мудрено и все разом, много курили и сыпали пепел в соленые огурцы, восхищенно рассматривали картины Котельщика, называли его не Геннадий, а Гений Юльевич, читали длинные, непонятные стихи и часто вспоминали какую-то Софью Власьевну, которая, выходило, была той еще стервой.
Все они интересовались Татьяной, как интересуются ученые какой-нибудь найденной редкой зверюшкой или новым микробом. Но она не обижалась: кормят, поят, не гонят – какие обиды!
Иногда бородачи приходили с очень худыми, много курящими женщинами, которые всегда садились где придется, даже на стол, не боясь измазаться краской, и перекидывали нога на ногу, а острые коленки выставляли словно защиту. Одна из них, ее звали, кажется, Дорой, неотрывно глядя на Татьяну (так доктора смотрят), стала медленно произносить много иностранных слов и спросила Татьяну, понимает ли она хоть одно. Смешная. Татьяна ответила ей, что она и родных-то слов не много знает.
Но «докторша» не отставала и все говорила-говорила. И вдруг Татьяна поняла «сегодня» и «воскресенье». И когда об этом сказала, все они переглянулись расширенными глазами, словно увидели чудо. А Татьяну это узнавание и того пуще обрадовало: ведь так и до собственного имени недалеко.
Забытые слова, как белые слепые рыбины, медленно шевеля плавниками, поднимались из зеленой мутной глубины.
И новый, 1972-й год Татьяна с ними встретила. Все они пели какие-то детские песенки под гитару то о голубом шарике, то о бумажном солдатике. Ну и Татьяна спела «twinkle, twinklе». А Дора, как выяснилось, песню эту тоже знала и продолжила. Песня оказалась гораздо длиннее, о чем Татьяна и понятия не имела и прямо заслушалась. Дора пела:
Then the trav’ller in the dark,
Thanks you for your tiny spark,
He could not see which way to go,
If you did not twinkle so[20].
У Доры был приятный голос, но слова она выговаривала не совсем так. Потом спросила, понимает ли Татьяна, о чем эта детская песня и где она ее впервые услышала. И Татьяна внезапно вспомнила (всплыла к поверхности еще одна белая рыбина) какую-то обложку с улыбающейся звездой. И ответила: «Звездочка».
Дора многозначительно переглянулась с гостями и сказала: «Я же вам говорила».
И все гости Котельщика затихли и смотрели на нее.
И весь вечер Татьяна потом пила водку, и, кажется, плакала, и уже не помнила, когда и как все ушли, пока не провалилась в небытие на полосатом матрасе, где увидела сон более четкий, чем реальность.
Тикают часы.
Сначала оглушительно, потом тише.
Из часов выскакивает кукушка и кукует много раз.
Машет крыльями – и обратно в домик.
На цепочках к часам подвешены шишечки.
Накрытый стол в круге мягкого света.
Тарелки бело-синие, на них – сад, птицы над прудом и три человечка переходят мостик.
Она слышит голоса.
«I am so afraid», – тихо говорит женский голос. («Я так боюсь».)
«Don’t be afraid», – говорит мужской голос. («Не бойся».)
Как всегда во сне, она все слова понимает.
«Take the book off the table… it’s time for lunch», – говорит женский голос и называет ее имя. («Убери со стола книгу, время обедать».)
Любимая книжка со страшными картинками. Там девочка с шеей длинной, как у змеи.
Ей от этой картинки и страшно и весело.
«Lunch is ready. Where are you going?» («Обед готов. Куда это вы собрались?»)
Мужской голос смеется.
«We’ll be back soon. To the shop and back. Lollipop emergency» («Мы скоро вернемся. В магазин и обратно. Срочно нужен петушок на палочке».)
Кругом снег.
Ее рука в очень большой и теплой руке.
Голос откуда-то сверху опять называет ее имя.
Они бегут по снегу, скользят по черным полоскам льда, раскатанным по краям дорожки, и ей так весело, что хочется хохотать.
Вот только не выронить бы сумочку. Зеленую сумочку со сломанным замком.
Там сокровища.
Три стеклянных шарика.
Карандаш, который пишет синим, если послюнить.
Фото с маминого столика. Ей очень нравится эта карточка: все они в лодке – Mummy, Daddy и она. Мост красивый. Она взяла ее без спроса, пусть будет еще одно сокровище.
Деревянная полка в магазине пачкается мукой и вкусно пахнет хлебной корочкой. На другой полке – сладкие, прозрачные петушки на палочке. Daddy покупает ей красный и желтый. Она разворачивает целлофан и лижет желтый леденец, он кислее, а красный, самый вкусный, кладет в сумочку. На потом.
Они выходят из магазина, порожки скользкие.
Идут домой узкой улицей. На снегу черные птицы. На заборе кошка.
Сзади гул.
Позади появляется машина. Огромная, больше переулка, больше неба. На ней написано «Хлеб». Она радуется, что умеет читать, как взрослая!
Они с Daddy прижимаются к забору, чтобы дать машине проехать.
Колеса огромные.
Машина вдруг останавливается рядом.
Из нее выходят люди в серых пальто с блестящими пуговицами. У них яркие цветные фуражки.
Они с лязгом открывают двери, но никакого хлеба в машине нет.
Есть темнота и холод.
«Пройдемте с нами», – говорит машина «Хлеб».
«Ребенка сейчас отвезут домой. Не беспокойтесь. Пусть подождет здесь», – говорит машина «Хлеб» на новом языке, и она все понимает.
Раньше она не понимала новый язык, а теперь в садике научилась и все понимает.
«Don’t be afraid, wait here, they will take you home. Tell Mum I will be back very soon. Everything will be all right!» – говорит голос на старом языке. Языков два – старый и новый. («Не бойся, жди здесь, тебя отвезут домой, скажи маме, я очень скоро вернусь. Все будет хорошо!»)
Ее поднимают теплые руки.
Она слышит свое имя.
«Don’t worry, everything is going to be alright, my twinkle, twinkle, little star. («Не волнуйся, все будет хорошо, моя маленькая, мерцающая звездочка».)
И она подхватывает любимую песенку на старом языке и чувствует тепло на щеке, соленую влагу и запах леденца.
«Нас ждут. У нас мало времени», – говорит машина «Хлеб».
Машина ревет и отъезжает вместе с Daddy. Так надо. Она остается одна, среди двойных черных отпечатков шин на белом снегу, по которому прыгают птицы.
Ей сказано: ждать.
И для храбрости она начинает петь «twinkle, twinkle».
Она поет, лижет желтый петушок на палочке, прижимает сумочку со сломанным замком и ждет кого-то, кто сейчас возьмет ее домой, к маме.
Так надо.
Взрослые все знают и никогда не врут. Всегда надо делать то, что говорят взрослые. Особенно когда страшно.
Подъезжает машина, поменьше, с окнами.
«Садись. Поедем к маме».
Она запрыгивает на кожаное сиденье рядом с женщиной в военной шапке.
Водитель тоже в военной шапке.
«Что у тебя в сумочке?»
«Ничего. Петушки».
«Давай посмотрим».
Там фотография, которую она взяла у мамы в спальне без спроса и не хочет, чтобы женщина заглядывала в сумочку, а потом рассказала об этом маме.
Но женщина забирает сумочку и откладывает на сиденье по другую от себя сторону – не достать.
Хорошо, она попросит у мамы прощения и скажет, что больше никогда, без спросу…
Машина едет. Улицы, снег. Галки на заборах.
От желтого петушка остается только палочка.
Женщина брезгливо берет у нее сладкую палочку, крутит ручку, выбрасывает палочку в окно.
Она просит сумочку обратно, но женщина не слышит, уже отвернулась, смотрит в окно сердито. Она ее чем-то рассердила?
Машина останавливается во дворе большого дома.
Она никогда здесь не бывала.
Женщина берет ее за руку и крепко держит. Хватко.
«Приехали. Выходи».
«Excuse me, this is not my home»[21], – говорит она от волнения на старом языке.
В другой руке женщины – ее зеленая сумочка.
«Дайте мою сумочку. This is not my home!» – она повторяет громче.
Женщина крепко берет ее за руку.
«Это не мой дом, пожалуйста. Я хочу к маме, пожалуйста. Мама ждет, пожалуйста». В садике сказали, что «пожалуйста» – волшебное слово. Его всегда надо говорить, когда о чем-то просишь.
Она громко повторяет и повторяет все это на новом языке. Наверное, женщина не понимает старого.
Рука держит ее крепко, не вырваться.
Она упирается.
И наконец, понимая, что ее обманули и не отпустят, кричит женщине в шапке: «Liаr, you are liаr!»[22]
Она пугается своей дерзости, она никогда не говорила так со взрослыми, но ее обманули.
Ее все обманули. Как Морж и Плотник обманули устриц и съели их. Она не знает, как будет «лгунья» на новом языке.
Вырывается, бежит, падает на снег.
От большого дома к ней несутся люди, хватают железными руками, тащат ее по снегу. Она устрица, ее обманули, от нее останется одна скорлупка. Она смотрит на них и вдруг замечает такое, от чего перестает сопротивляться.
У них нет лиц. А из верхних окон большого дома на нее смотрят одинаковые маленькие существа с лысыми синеватыми головами, тоже без лиц…
И у женщины с ее сумочкой, что привезла ее сюда и что-то кричит, нет лица… Как же она раньше не заметила? Только раздувающиеся ноздри, и ничего больше – гладкое место.
…Задохнулась. Резко села от невозможности вздоха. Котельщик был уже на ногах и опять рисовал, бросая на нее частые отстраненные взгляды, окруженный облаком папиросного дыма. Она подозревала, что, странный, он умеет видеть людей насквозь, включая сны, но на этот раз она молчала, не возражала. Здесь он хозяин, он ее спас. Медленно пришла в себя и, умывшись, решилась, наконец, посмотреть на себя в маленькое, тусклое зеркало на стене «душевой», отделенной от остального пространства фанерной ширмой. Не узнала лицо, отразившееся в стекле. Чужая. Другая.
Котельщик спросил, выдавливая краску из покореженного тюбика:
– Ты кричала во сне. Снилось страшное?
Соврала:
– Да, нет. Не помню. Мололось что-то…
– В каком детдоме, говоришь, росла?
– На Речной. За Мостом.
– На Речной? Там же все под водой давно. Весь район.
– Знаю.
Вспомнила, как случайно встретила на улице Николая, уже совсем чужого, и поняла: всё под водой.
И они – под водой.
Котельщик спросил:
– Хочешь посмотреть, что у меня получилось?
Она поднялась.
Подошла к картине.
И горло у нее перехватило от ужаса.
– Ну что ты, что ты, дурочка!
Он отложил кисти и дощечку и обнял ее, стараясь успокоить.
От него пахло красками сильнее, чем папиросами и водкой.
– Почему ты плачешь? Что тебя испугало?
– Да потому что… потому что… Ты зачем их нарисовал?! Не было их, слышишь?! Не было! Никого не было.
– Кого «не было»?
– Людей в лодке не было! Пустая лодка была!
А он улыбнулся, довольный, и что-то все говорил, говорил, «искусство», «искусство».
А она плакала, плакала, а он ее успокаивал виновато и обнял, крепко, хорошо так, как ее давно никто не обнимал, и поэтому она вдруг, неожиданно для себя, против своей воли, поцеловала его в шею. Даже если они здесь, и все видят, пусть.
Там на диване, все у них и случилось, а по железным трубам с вентилями неслась куда-то и гудела сердито вода пополам с великой виной и светило в окне квадратное синее солнце.
А на следующее утро – Котельщик еще спал – первое, что услышала Татьяна, был ее голос: «Так-то ты пропажу свою ищешь, вражье отродье?»
Таня допила остаток водки, чтобы унять дрожь в пальцах, натянула пальто и шапку и от Котельщика ушла.
Все-таки решилась искать Лушу за Мостом. Села в первый попавшийся автобус – номер двадцать шесть. Он шел в Старый город до конечной: «Ж/д вокзал». Никакого плана у нее не было. Утренний автобус был холодным, тяжко кренился на наледях. Чувствовала Татьяна себя ужасно. Такая тоска. Котельникова водка от холода быстро выветрилась. Требовалось добавить. На бельме замерзшего окна задней площадки, рядом с Татьяной, чей-то горячий веселый палец написал «Скоро лето».
Картина Котельщика не шла из головы.
Знакомая река, каменный мост со стрельчатыми окнами, под ним лодка, а там они, Mummy and Daddy, хоть и не похожи на карточку, но они. И откуда Котельщик узнал?! А если он сумел догадаться, что же будет, если и другие узнают? Друзья его, например. Возьмут и сообщат куда следует, а там за одним потянется другое? И пропала! Бежать, пока все не открылось!
И название картины написал в уголке – «Возвращение по воде». Какое возвращение? Куда? Издевается.
Провались ты со своей колбасой и даровой водкой, Котельщик. Провались!
Сама виновата. Нельзя ни к кому привязываться. Всех берут, все, что дорого. Лушу потеряла, Николая…
На последней остановке перед Мостом в автобус вскочила контролерша: потертая меховая шапка с длинным ворсом, рот решительной щуки на охоте и наметанный глаз на безбилетников. Сразу подскочила к Татьяне:
– А ну, предъяви билет!
Билета у Татьяны, конечно, не было. И никаких денег тоже.
Пассажиры, минуту назад меланхолично погруженные в себя, тут же ожили, словно штепсель вставили в розетку, и превратились в единый организм, остро жаждущий морали и справедливости.
– Алкоголики проклятые, тьфу, собрать бы их всех да вывезти куда-нибудь!..
– Отбросы общества, еще в автобусы лезут!
– Живут, как при коммунизме, ни за что не платят. Почему я должен платить, а она нет?! Высадить ее! – орал контролерше под шапку какой-то старик, вытягивая из ворота красную, гусиную, плохо ошмаленную шею.
– Сеня! А Сень, ну-к, останови, безбилетница тут! – веселым голосом заорала через весь автобус кондукторша. Охота удалась.
Гармошка дверей раскрылась, и Татьяна в то же мгновение полетела на тротуар, профессионально выпихнутая кондукторшей при единодушном одобрении общественности. Справедливость в отдельно взятом автобусе была восстановлена, и он покатился дальше.
Татьяна до крови ушибла ногу о ледяной надолб, порвала нитяной чулок и закричала вслед уходящему автобусу:
– Суки, ах вы суки!
И в тот же самый момент рядом с Татьяной остановился невесть откуда взявшийся желто-синий милицейский «козлик». Из него, хлопнув дверью, вышли и направились прямо к ней двое в форме… Она заскользила по льду резиновой подошвой, стараясь то ли уползти, то ли подняться, а они остановились над ней: у одного были ботинки новые, у другого – нет.
Ее подняли брезгливым рывком.
– Так, с утра валяемся на тротуаре в состоянии алкогольного опьянения. Оскорбляем вид социалистического города. Бродяжничаешь давно? Скобеда, оформляй путевку в вытрезвитель, – сказал милиционер с пожилым лицом, но в новых ботинках.
Напрасно Таня умоляла и объясняла, что не валялась, а была несправедливо вышвырнута и водки выпила самую малость.
Ее запихнули в вонючий «козлик» с решетками на окнах и двумя ледяными лавками. Повезли обратно, на Новый берег.
– Отпустите, пожалуйста, меня дочка дома ждет. Я за хлебом вышла, – в ужасе врала она в окошко между кабиной и обезьянником. – Я не бродяжничаю, у меня и квартира есть, на Красных Работниц. Мне домой надо. Пожалуйста.
– Адрес.
Она назвала адрес.
– Фамилия?
Услышав фамилию, пожилой спросил:
– Погоди. Девчонка, какая осенью пропала, не твоя? Как ее звали-то, погоди? Лукерья, точно! – вспомнил пожилой. – В мое дежурство розыск оформляли. Имя-то редкое, запомнил, – объяснил он напарнику.
– Дочка, дочка это моя! – вцепилась Татьяна в решетку. – Я ее день и ночь ищу!
– Оно и видно, как ищешь. Таких матерей, как ты, надо расстреливать, – сказал молодой напарник, что вел машину. Его свежее крестьянское лицо искривила презрительная убежденность. – Вот ставить к стенке и расстреливать.
Пожилой ответил то ли себе, то ли Татьяне:
– Дело-то закрыто. Нет тела, нет и дела. Но, если честно, тел таких сколько хочешь. Лихач какой-нибудь сбил, а потом – в багажник, вывез в лес и закопал где-нибудь. И все, концы в воду. Страна большая, вон сколько народу можно закопать! Девчонке-то твоей сколько было? – не унимался пожилой.
– Одиннадцать, – прошептала Татьяна, чувствуя, как наползает плотная темнота откуда-то сбоку.
– Дочка еще в сентябре пропала, а брешешь, что она дома ждет, что за хлебом… Вот взять бы ее, Юрь Сергеич, и за дачу милиции ложных сведений… – начал было молодой.
– Да погоди, Скобеда, ты на дорогу лучше смотри, вон наледь какая, – пожилой уже обращался только к напарнику. – В ДТП, слышь, мальцов сбивают то и дело. Сбил и зарыл. Маленькие, удобно. Вот прошлой весной, как снег стаял, мы у Подгорска, вдоль Московской трассы, откопали девчонку, грузовик сбил… Даже я, слышь, Скобеда, уж насколько на службе всего насмотрелся…
Газик накренился, Татьяна слетела с лавки на пол.
– Ох, и поземки сегодня. Ты на дорогу-то смотри, гусь лапчатый.
На полу Татьяна вдруг, как в яркой вспышке, увидела Лушу на дороге. Лушу, распростертую, как тряпичная кукла, шапочка с пчелками, на пчелках кровь…
Господи, вот оно. Жизнь за жизнь. Вот как Зоя отомстила. Убила Лушу. Машиной «Хлеб».
Татьяна Речная уже ничего больше не слышала.
– …А ну, Скобеда, включай сирену – и в скорую. Кончается задержанная-то, не дышит. А нам жмурик на участке в конце месяца ни к чему.