Карл Густав Юнг
Психология восточной религии
То обстоятельство, что Восток способен столь просто избавиться от «Я», свидетельствует, по-видимому, об уме, который нельзя отождествлять с нашим «умом». Разумеется, на Востоке «Я» не играет такой роли, как у нас. Восточный ум, похоже, менее эгоцентричен, как если бы его содержания более вольно соотносились с субъектом, а значимыми признавались те состояния, в которых «Я» заметно ослаблено. Создается впечатление, что особо полезным средством усмирения «Я» и обуздания его непокорных желаний служит хатха-йога[12]. Несомненно, высшие формы йоги, предполагающие достижение самадхи[13], нацелены на создание таких психических состояний, в которых «Я» практически растворяется. Сознательность в нашем смысле слова ценится довольно низко, это состояние авидьи (неведение), а то, что мы называем «темным основанием сознания», на Востоке понимается как «высшая» ступень сознательности[14]. Следовательно, наше понятие «коллективного бессознательного» оказывается европейским аналогом бодхи, просветления ума.
Ввиду всего сказанного восточная форма «сублимации» равнозначна изъятию психического центра тяжести из «Я» – сознания, которое занимает промежуточное положение между телом и идеационными процессами психики. Более низкие, наполовину физиологические уровни психики подчиняются аскезе, то есть «духовным упражнениям», тем самым попадая под контроль. Они отнюдь не отрицаются и не вытесняются усилием воли, как это обычно делается в ходе западной «сублимации». Эти низшие уровни психики, скорее, приспосабливаются и перестраиваются в ходе упорных занятий хатха-йогой до тех пор, пока не перестают мешать развитию «высшего» сознания. Этому своеобразному процессу способствует, по-видимому, то обстоятельство, что «Я» и его желания сдерживаются посредством внимания, придаваемого обычно Востоком «субъективному фактору»[15]. Это «темное основание сознания», или бессознательное. Для интровертной установки характерно, как правило, обращение к априорной апперцепции. Как известно, акт апперцепции состоит из двух этапов – собственно восприятия объекта и последующего включения этого восприятия в уже сложившийся образ или понятие, благодаря чему объект и «постигается». Психика не является небытием, лишенным каких бы то ни было качеств; это система, образованная при определенных условиях и особым образом откликающаяся. Любое новое представление, будь то восприятие или спонтанная мысль, пробуждает ассоциации, извлекаемые из кладовых памяти. Ассоциации тотчас возникают в сознании, продуцируя комплексный образ «впечатления», хотя на самом деле правильнее говорить об истолковании. Бессознательная предрасположенность, от которой зависит качество впечатления, и служит тем самым «субъективным фактором», как я его называю. Он заслуживает определения «субъективный», поскольку объективность при первом впечатлении не достигается почти никогда. Чтобы видоизменить и приспособить непосредственные реакции субъективного фактора, необходим обыкновенно довольно трудоемкий процесс проверки, сравнения и анализа.
Несмотря на стремление экстравертной установки рассматривать субъективный фактор как «всего лишь» субъективный, это важное значение отнюдь не сводится к личностному субъективизму. Психика и ее структура вполне реальны. Как уже говорилось, они даже способны трансформировать материальные объекты в психические образы. Воспринимаются не колебания воздуха, а звуки, не волны разной длины, а цвета. Все существующее таково, каким мы его видим и понимаем. Есть великое множество того, что возможно видеть, ощущать и понимать очень по-разному. Невзирая на обилие сугубо личностных предрассудков и предпочтений, психика принимает в себя внешние факты по-своему, опираясь при этом, в конечном счете, на некие законы или основные схемы апперцепции. Эти схемы неизменны, пусть в разные эпохи и в разных частях света их могут называть по-разному. На первобытной стадии развития люди боятся колдунов; в условиях современной цивилизации мы испытываем не меньший страх перед микробами. Раньше все верили в духов, а теперь все верят в витамины. Раньше люди были одержимы бесами, а ныне они ничуть не меньше степени одержимы идеями, и так далее.
Субъективный фактор складывается в конечном счете из вневременных схем психического функционирования. Поэтому каждый, кто полагается на субъективный фактор, исходит из реальности этих психических предпосылок. Вряд ли он при этом ошибается. Если так ему удастся расширить свое сознание вниз и соприкоснуться с основополагающими законами душевной жизни, он окажется обладателем истины, естественным образом присущей психике, если она не искажена непсихическим, внешним воздействием. Во всяком случае, такая истина потянет на весах не меньше, чем сумма знаний, добываемых исследованием внешней среды. Мы на Западе верим, что истина убедительна лишь тогда, когда она может быть подтверждена внешними фактами. Мы верим в предельно точное наблюдение и изучение природы; наша истина должна согласовываться с поведением внешнего мира, в противном случае она «всего лишь субъективна». Подобно тому, как Восток отвращает взор от танца пракрити[16] (physis, природа) и многообразных иллюзорных форм майи, Запад чурается бессознательного с его бесполезными фантазиями. Однако Восток, при всей своей интровертности, отлично умеет взаимодействовать с внешним миром, а Запад, несмотря на свою экстравертность, способен откликаться на потребности психики. В его распоряжении есть институт церкви, которая с помощью обрядов и догматов придает зримое выражение неизвестным человеку сторонам души. Естествознание и современная техника ни в коей мере не являются чисто западными изобретениями. Правда, их восточные аналоги немного старомодны или даже примитивны. Но наши достижения в области психологической техники и проницательности выглядят по сравнению с йогой такими же отсталыми, какими предстают восточная астрология и медицина в сравнении с западной наукой. Я вовсе не отрицаю действенность христианской церкви, но, сравнивая «Упражнения» Игнатия Лойолы с йогой, всякий поймет, о чем я говорю. Различия очевидны, причем значительные. Прыгать прямо с этого уровня в восточную йогу не более разумно, чем стремиться в одночасье сделать азиатские народы полуиспеченными европейцами. Блага западной цивилизации видятся мне крайне сомнительными, но и по поводу присвоения Западом восточной духовности я испытываю схожие сомнения. Впрочем, эти два несовместимых мира все равно встретились. Восток полностью преобразуется, претерпевая необратимые и губительные изменения, и там старательно воспроизводят даже новейшие европейские методы ведения войны. Что касается нас, то наши беды представляются, скорее, психологическими. Наша погибель – идеологии, это и есть давно ожидаемый Антихрист! Национал-социализм близок к тому, чтобы стать религиозным движением, как никакое другое народное движение после 622 г.[17] Коммунизм притязает на построение нового рая на земле. Мы куда лучше защищены от неурожая, наводнений, эпидемий и нашествия турок, чем от нашей собственной духовной неполноценности, которая не обеспечивает должной сопротивляемости психическим эпидемиям.
Запад экстравертен и по своей религиозной установке. Сегодня звучат оскорбительно слова о том, что христианство враждебно или хотя бы безразлично относится к миру и радостям плоти. Наоборот, добрый христианин – это жизнерадостный (jovialer) бюргер, предприимчивый делец, отличный солдат и вообще лучший во всем, за что бы он ни взялся. Мирские блага нередко рассматриваются как особое вознаграждение за христианское поведение, а из молитвы «Отче наш» уже давно выброшено относящееся к хлебу прилагательное ἐπιονσιοζ («насущный»), supersub-stantialis (сверхсубстанциальный)[18]; ведь в настоящем хлебе, конечно, гораздо больше прока. Вполне логично, что такая далеко идущая экстраверсия не допускает существование в душе человека ничего такого, что не было бы привнесено извне – человеческим научением или божественной благодатью. С этой точки зрения утверждение, что человек несет в себе возможность собственного спасения, звучит откровенным кощунством. Наша религия нисколько не поощряет идею самоосвобождающей силы ума. Однако одно из новейших направлений психологии – «аналитическая», или «комплексная» психология – предполагает возможность существования в бессознательном определенных процессов, которые, благодаря своей символической природе, восполняют недостатки и искажения сознательной установки. Если эти бессознательные компенсации с помощью аналитических приемов доводятся до сознания, они вызывают такое изменение сознательной установки, что мы с полным правом можем говорить о достижении нового уровня сознания. При этом указанные приемы сами по себе не могут запустить процесс бессознательной компенсации как таковой; последняя зависит исключительно от бессознательной психики – или от божественной благодати, название в данном случае значения не имеет. Но и бессознательный процесс сам по себе тоже редко достигает сознания без специальной технической помощи. Попадая на поверхность, он раскрывает содержания, разительно противоречащие общему ходу сознательного мышления и чувствования. Разумеется, в противном случае эти содержания не оказывали бы компенсирующее воздействие. Впрочем, сначала они обычно вызывают конфликт, так как сознательная установка противится вторжению этих, явно с нею несовместимых и чуждых веяний, мыслей, чувств и т. д. При шизофрении можно наблюдать поразительные примеры такого вторжения абсолютно чуждых и неприемлемых содержаний в сознание. Конечно, в подобных случаях речь идет обыкновенно о патологических отклонениях и преувеличениях, но любой, кто хоть немного знаком с нормальным материалом, без труда распознает ту же схему в их основе. Кстати, ту же самую совокупность образов можно обнаружить в мифологии и других архаических формах мышления.
В нормальных условиях любой конфликт побуждает психику к деятельности, направленной на выработку удовлетворительного исхода разрешения. Обычно на Западе сознательная точка зрения выносит произвольный приговор против бессознательного, ведь все, идущее изнутри, расценивается в силу предубеждения как низшее или не совсем правильное. Но в части случаев, которые мы здесь обсуждаем, сложилось мнение, что несовместимые, смутные содержания вновь вытеснять не следует и что конфликт надлежит принять и терпеливо пережить. Поначалу никакое решение не представляется возможным, но и это следует перетерпеть. Создаваемая таким образом ситуация «подвешенности» и неопределенности в сознании ведет к констелляции бессознательного; иными словами, проволочка со стороны сознания порождает в бессознательном новую компенсаторную реакцию. Эта реакция (обычно она проявляется в сновидениях) доводится в свою очередь до сознания и осмысляется. В результате сознательный ум сталкивается с некоей новой стороной психики, что оборачивается новой проблемой – или же неожиданным образом видоизменяется текущая проблема. Данная процедура продолжается до тех пор, пока исходный конфликт не получает удовлетворительного разрешения. Весь процесс в целом называется «трансцендентной функцией»[19]. Это процесс и метод одновременно. Производство бессознательных компенсаций представляет собой спонтанный процесс, а сознательное осмысление выступает в качестве метода. Функция называется трансцендентной, поскольку она обеспечивает выход за пределы наличного душевного состояния и переход к другому посредством столкновения противоположностей.
Это лишь общее описание трансцендентной функции, за подробностями отсылаю читателя к литературе, приведенной в примечании. Но я считаю своим долгом обратить внимание на эти психологические наблюдения и методы, поскольку они намечают путь, ведущий к той разновидности «ума», которую описывает комментируемый текст. Это ум, создающий образы, своего рода лоно, порождающее те схемы, которые определяют особый характер апперцепции. Указанные схемы неотъемлемо присущи бессознательной психике, выступают ее составными элементами и служат единственным объяснением того, почему определенные мифологические мотивы оказываются распространенными более или менее повсеместно, – даже там, где их перенос в результате миграции практически исключается. Сновидения, фантазии и психозы вызывают к жизни образы, явно тождественные мифологическим мотивам, о которых данный человек не имеет ни малейшего представления, и даже косвенно не знаком с ними через риторические фигуры речи или символический язык Библии[20]. Психопатология шизофрении, наряду с психологией бессознательного, наглядно показывает производство психикой архаического материала. Каково бы ни было устройство бессознательного, одно можно сказать наверняка: оно содержит бесконечное множество мотивов и схем архаического характера, в принципе тождественных основным идеям мифологии и подобных ей форм мышления.
Поскольку бессознательное служит порождающим умом, оно обладает творческим признаком и потому является тем же местом рождения форм мысли, каким наш текст признает Вселенский разум. А поскольку какую-либо определенную форму бессознательному приписать невозможно, восточное утверждение о том, что Вселенский разум не имеет формы (арупалока[21]), но одновременно есть источник всех форм, представляется психологически оправданным. Эти формы или схемы бессознательного не принадлежат какому-то конкретному времени, они мнятся вечными; при осознании они создают своеобразное ощущение вневременности. Подобные утверждения можно найти в психологии первобытных народов. Австралийское слово aljira[22], например, означает и «сновидение», и «страну духов», и «время», в которое жили и до сих пор живут предки. Это, как говорят дикари, «время, когда времени еще не было». Все это выглядит как явная конкретизация и проекция бессознательного со всеми ее характерными чертами – проявлением во сне, родовыми формами мышления и вневременностью.
Интровертная установка, которая придает первоочередное значение не внешнему миру (миру сознания), а субъективному фактору (основе сознания), неизбежно вызывает к жизни характерные проявления бессознательного, а именно архаические формы мысли, пронизанные «родовым», или «историческим» чувством, заодно с ощущением неопределенности, вневременности и единства. Особое чувство единства, типичное для всех форм «мистицизма», обусловлено, судя по всему, общей контаминацией, взаимопроникновением содержаний, степень которого возрастает с ослаблением сознательности (abais-sement du niveau mental[23]). Почти неограниченное смешение образов в сновидениях, а особенно в порождениях фантазий душевнобольных, свидетельствует о бессознательном происхождении этого чувства. В противоположность ясному различению и дифференциации форм в сознании содержания бессознательного отличаются крайней смутностью и потому легко контаминируются. Если мы попытаемся вообразить состояние, в котором нет ничего отчетливого, у нас безусловно возникнет ощущение единства как цельности. Поэтому вполне возможно предположить, что особый опыт единства проистекает из сублиминального знания о всеобщем взаимопроникновении содержаний бессознательного.
Благодаря трансцендентной функции мы не только получаем доступ к Единому разуму (One Mind), но и начинаем понимать, почему Восток верит в возможность самоосвобождения. Если с помощью интроспекции и сознательного постижения бессознательных компенсаций можно преобразовать свое психическое состояние и достичь тем самым улаживания мучительного конфликта, мы, по-видимому, вправе говорить о «самоосвобождении». Но, как я уже отмечал, горделивое притязание на самоосвобождение само по себе осуществиться не может: человек не в состоянии вызывать бессознательные компенсации усилием воли, так что остается лишь надеяться на их возможное проявление. Также нам не под силу изменить специфический характер компенсации: est ut est aut non est[24]. Любопытно, что восточная философия как будто почти не обращает внимания на этот чрезвычайно важный факт. А ведь именно он психологически оправдывает позицию Запада. Создается впечатление, что западному уму удалось интуитивно постичь судьбоносную зависимость человека от некой смутной силы, которая должна сопутствовать нашим начинаниям, если мы хотим, чтобы все было в порядке. Действительно, всякий раз, когда бессознательное отказывает в содействии, человек тотчас испытывает затруднения, даже в самых обыденных делах. Тут и провалы памяти, и нарушения координации движений, внимания и сосредоточенности, – причем незначительные на первый взгляд сбои вполне могут стать причиной серьезных расстройств или роковых несчастных случаев, профессиональных неудач или нравственных падений. В прежние времена люди объясняли все неблагосклонностью богов, а ныне мы предпочитаем говорить о неврозах и искать причину в недостатке витаминов, в эндокринных или сексуальных расстройствах, либо в переутомлении. Когда содействие бессознательного, о котором мы никогда не задумывались и принимали как должное, неожиданно прекращается, это доставляет немало хлопот.
В сравнении с другими расами – с китайцами, например, – психическое равновесие белого человека, грубо выражаясь, его мозги, оказывается, похоже, слабым местом. Разумеется, мы стараемся отдаляться от собственных недостатков, и это объясняет ту разновидность экстраверсии, которая стремится обезопасить себя путем постоянного подчинения окружения. Экстраверсия всегда ходит рука об руку с недоверием к внутреннему человеку, если вообще осознает его существование. Кроме того, все мы склонны недооценивать то, чего боимся. Должно быть какое-то обоснование нашей непоколебимой уверенности в том, что nihil sit in intellectu quod non antea fuerit in sensu[25]; это настоящий девиз западной экстраверсии. Но, как мы уже отметили, эта экстраверсия психологически оправдана тем существенным обстоятельством, что бессознательная компенсация находится вне человеческой власти. Насколько мне известно, йога притязает на умение подчинять даже бессознательные процессы, так что в психике как таковой ничто не может происходить без внимания высшего сознания. Вне сомнения, такое состояние более или менее возможно. Но оно возможно лишь при одном условии: когда отождествляешь себя с бессознательным. Подобное отождествление выступает восточным аналогом нашего западного идола полной объективности, машиноподобного подчинения одной цели, идее или предмету – вплоть до угрозы окончательной потери всяких следов внутренней жизни. С точки зрения Востока такая абсолютная объективность выглядит поистине ужасающей, она равнозначна полному отождествлению с сансарой; зато для Запада самадхи – ничего не значащая греза. На Востоке внутренний человек всегда имел над внешним человеком такую власть, что мир попросту не мог оторвать его от внутренних корней; на Западе же внешний человек возвысился настолько, что стал отчужденным от своей сокровенной сущности. Единый разум, единство, неопределенность и вечность остались прерогативой Единого Бога. Человек превратился в мелкое, ничтожное существо и окончательно погряз в неправедности.
Из моих рассуждений следует, полагаю, что обе эти точки зрения, при всех противоречиях, оправданы психологически – каждая по-своему. Обе односторонни в том, что не позволяют увидеть, понять и принять в расчет факторы, которые не согласуются с типической установкой. Одна недооценивает мир сознательности, другая – мир Единого разума. В результате обе они в своем экстремизме лишаются половины универсума; тем самым жизнь отсекается от целостной действительности и легко становится искусственной и бесчеловечной. На Западе налицо маниакальное стремление к «объективности», аскетизму ученого или биржевого маклера, которые отвергают красоту и полноту жизни ради идеальной – или не такой уж идеальной – цели. На Востоке в цене мудрость, покой, отрешенность и неподвижность души, обратившейся к своему туманному истоку, оставившей позади все печали и радости жизни, какой она есть – и какой, предположительно, должна быть. Неудивительно, что такая односторонность в обоих случаях продуцирует близко сходные формы «монашества», которые обеспечивают отшельнику, праведнику, монаху или ученому возможность спокойно сосредоточиться на своей цели. Я не имею ничего против односторонности как таковой. Человек, этот великий эксперимент природы, имеет право, безусловно, на подобные затеи – при условии, что он в состоянии их вынести. Без односторонности человеческий дух не смог бы раскрыться во всем своем многообразии. Но я не думаю, что желание понять обе стороны может как-то этому повредить.
Экстравертная склонность Запада и интровертная склонность Востока преследуют сообща одну и ту же цель: обе они предпринимают отчаянные попытки подчинить себе природное естество жизни. Это утверждение духа над материей, opus contra naturam (действие против природы), отражает молодость рода человеческого, который до сих пор восторгается мощнейшим из когда-либо созданного природой оружия, то бишь сознательным умом. Послеполуденная пора человечества, дело отдаленного будущего, может принести с собой совсем другой идеал. Со временем людям, возможно, даже в голову не придет помышлять о завоеваниях.
