Карл Густав Юнг
Эон. Исследования о символике самости

Полная версия

V. Христос, символ самости

⁶⁸ Дехристианизация нашего мира, люциферовское развитие науки и технологий, а также устрашающие материальные и моральные разрушения, которые оставила после себя Вторая мировая война, не раз сравнивали с эсхатологическими событиями, предсказанными в Новом Завете. Последние, как известно, связаны с пришествием Антихриста: «Это антихрист, отвергающий Отца и Сына»^[25]. «Всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа… это дух антихриста, о котором вы слышали, что он придет»^[26]. Апокалипсис полон ожиданий ужасных событий, которые произойдут в конце времен, перед браком Агнца. Это ясно показывает, что anima christiana обладает твердым знанием не только о существовании врага рода человеческого, но и о том, что враг этот в будущем узурпирует власть.

⁶⁹ Почему, может спросить меня читатель, я заговорил о Христе и его противнике, Антихристе? Рассуждения неизбежно подводят нас к Христу, ибо он является живым мифом нашей культуры. Он – наш культурный герой, который, независимо от своего исторического существования, воплощает миф о божественном Первочеловеке, мистическом Адаме. Именно он занимает центр христианской мандалы, он – Повелитель тетраморфов, четырех символов евангелистов, подобных четырем столпам его трона. Он в нас, а мы – в нем. Его царствие – драгоценная жемчужина, зарытый в поле клад, горчичное зерно, из которого вырастет великое дерево, небесный град^[27]. Как Христос находится в нас, так пребывает в нас и его небесное царство^[28].

⁷⁰ Этих нескольких общеизвестных ссылок должно быть достаточно, чтобы прояснить психологическую позицию, которую занимает символ Христа. Христос воплощает архетип самости^[29]. Он представляет божественную или небесную целокупность, прославленного человека, сына Божьего sine macula peccati, незапятнанного грехом. Как Adam secundus он соответствует первому Адаму до грехопадения, когда тот еще являл собой чистый образ Божий, о котором Тертуллиан (ум. в 222 г.) говорит: «И, следовательно, Божий образ должен считаться проявляющимся в человеке так: человеческий дух имеет те же самые движения и чувства, которые и Бог, хотя и не такие, какие Бог»^[30]. Ориген (185–254 гг.) более конкретен: imago Dei, запечатленный в душе, а не в теле^[31], есть образ образа, «ибо душа моя не есть собственно образ Божий, но сотворена по подобию первого образа»^[32]. Христос же, с другой стороны, есть подлинный образ Божий^[33], по чьему подобию сотворен наш внутренний человек – невидимый, бестелесный, непорочный и бессмертный^[34]. Образ Бога в нас обнаруживает себя через «prudentia, iustitia, moderatio, sapientia et disciplina»^[35].

⁷¹ Блаженный Августин (354–430 гг.) различает образ Бога, каковым является Христос, и образ, имплантированный в человека как способ или возможность уподобиться Богу^[36]. Образ Божий пребывает не в телесном человеке, a в anima rationalis, обладание которой отличает человека от животных. «Образ Бога внутри, не в теле… там, где понимание, там, где разум, там, где способность исследовать истину – там имеет Бог образ свой»^[37]. Посему следует помнить, говорит Августин, что мы не созданы по образу Божьему ни в чем, кроме нашего разумения: «…когда же человек понимает, что сотворен по образу Божьему, он видит в себе нечто большее, нежели дано скоту»^[38]. Отсюда следует, что образ Божий, так сказать, идентичен anima rationalis. Последняя есть высший духовный человек, homo coelestis апостола Павла^[39]. Подобно Адаму до грехопадения, Христос – воплощение образа Божьего^[40], целокупность которого особо подчеркивает Августин. «Слово, – говорит он, – вместило в себя всего человека, во всей его полноте: и душу, и тело. Если же хочешь ты, чтобы я высказался точнее – ибо даже скот имеет “душу” и тело – то знай: говоря “душу человеческую и плоть человеческую”, разумею я всю человеческую душу, каковую вобрал он в себя»^[41].

⁷² Грехопадение не уничтожило образ Бога в человеке; он был лишь поврежден и искажен («деформирован») и может быть восстановлен милостью Божией. На масштабы интеграции указывает descensus ad inferios, сошествие души Христовой в ад, ее искупительное действие, которое распространяется даже на мертвых. Психологическим эквивалентом этого является интеграция коллективного бессознательного, составляющая неотъемлемую часть процесса индивидуации. Блаженный Августин говорит: «…а посему целью нашей должно быть наше совершенство, совершенство же наше есть Христос»^[42], ибо он есть совершенный образ Божий. По этой причине его также называют «Царем». Его невестой (sponsa) выступает человеческая душа, которая «в сокрытом в глубине духовном таинстве соединена со Словом, дабы были двое одна плоть», что соответствует мистическому браку Христа и Церкви^[43]. Параллельно с продолжением этой hieros gamos в догматах и ритуалах Церкви данный символизм развился в Средние века в алхимическое единение противоположностей, или «химическую свадьбу», тем самым положив начало, с одной стороны, понятию lapis philosophorum, означающему целокупность, а с другой – понятию химического соединения.

⁷³ Образ Божий в человеке, искаженный первородным грехом, может быть «преобразован»^[44] с Божьей помощью, в соответствии с посланием к римлянам, 12:2: «и не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия». Образы целокупности, продуцируемые бессознательным в ходе процесса индивидуации, представляют собой аналогичные «преобразования» априорного архетипа (мандалы)^[45]. Как я уже подчеркивал, спонтанные символы самости, или целостности, на практике неотличимы от образа Бога. Несмотря на слово («преобразуйтесь») в греческом тексте вышеприведенной цитаты, под «обновлением» (, reformatio) разума понимается не действительное изменение сознания, а скорее восстановление исходного состояния, апокатастасис. Это в точности согласуется с эмпирическими данными психологии, свидетельствующими о существовании неизменного архетипа целостности^[46], который легко может исчезнуть из поля зрения сознания или вообще оставаться вне его до тех пор, пока сознание, просветленное обращением, не распознает его в фигуре Христа. В результате подобного «анамнезиса» происходит восстановление первоначального состояния единства с образом Божьим. Последнее влечет за собой интеграцию, преодоление раскола внутри личности, обусловленного инстинктами, которые устремляются в различных, взаимоисключающих направлениях. Такой раскол отсутствует лишь тогда, когда человек, подобно животному, еще не осознает свою инстинктивную жизнь. Там же, где искусственная бессознательность – вытеснение – больше не отражает жизнь инстинктов, это состояние пагубно и невыносимо.

⁷⁴ Нет никаких сомнений в том, что первоначальная христианская концепция imago Dei, воплощенного в Христе, означала всеобъемлющую целокупность, включавшую в себя даже животную сторону человека. Тем не менее в современном психологическом смысле символу Христа не хватает целостности, ибо он не содержит в себе темной стороны вещей, но выносит ее вовне в виде люциферовского противника. Хотя христианское сознание отдавало себе отчет об исключении силы зла, оно утратило лишь призрачную тень, поскольку, согласно доктрине privatio boni, впервые сформулированной Оригеном, зло мыслилось как недостаток добра и, следовательно, как нечто несубстанциальное. По учению Церкви, зло есть просто «случайное отсутствие совершенства». Данное допущение повлекло за собой утверждение «omne bonum a Deo, omne malum ab homine». Другим логическим следствием стала элиминация дьявола в некоторых протестантских сектах.

⁷⁵ Доктрина privatio boni, казалось, гарантировала целостность в фигуре Христа. Однако в плоскости эмпирической психологии к злу надлежит подходить с более субстанциальной точки зрения. Здесь оно просто противоположность добра. В Древнем мире гностики, на аргументацию которых сильно повлиял психический опыт, рассматривали проблему зла более широко, нежели Отцы Церкви. Так, например, они учили, что Христос «отсек от себя свою тень»^[47]. Если придать данному постулату тот вес, который он заслуживает, то мы без труда узнаем отсеченного антагониста в фигуре Антихриста. В легендах Антихрист развивается как порочный подражатель жизни Христа. Он – истинный , подражательный дух зла, который следует за Христом по пятам, как тень следует за телом. Такое дополнение к яркой, но односторонней фигуре Спасителя – отголоски которого встречаются даже в Новом Завете, – должно обладать особой значимостью. В самом деле, оно привлекает большое внимание уже на ранних стадиях развития христианства.

⁷⁶ Если рассматривать традиционную фигуру Христа как параллельную психической манифестации самости, то Антихрист будет соответствовать тени самости, а именно темной половине человеческой целокупности, о которой отнюдь не следует судить чересчур оптимистично. Насколько нам подсказывает опыт, свет и тень распределены в природе человека столь равномерно, что его психическая целокупность предстает по меньшей мере в несколько сумеречном свете. Психологическое понятие самости, отчасти выведенное из нашего знания о цельном человеке, но в остальном спонтанно проявляющееся в продуктах бессознательного как архетипическая кватерность, связанная воедино внутренними антиномиями, не может не включать тень, принадлежащую светлой фигуре, ибо без нее последняя лишена тела и человечности. В эмпирической самости свет и тень образуют парадоксальное единство. В христианском представлении, с другой стороны, архетип безнадежно расщеплен на две непримиримых половины, что в итоге ведет к метафизическому дуализму – окончательному отделению царства небесного от огненного мира проклятых.

⁷⁷ Для всякого, кто положительно относится к христианству, проблема Антихриста – крепкий орешек. Это не что иное, как ответный удар дьявола, вызванный Божьим Воплощением; ибо дьявол приобретает свой подлинный вид как противник Христа и, следовательно, Бога лишь после возникновения христианства, хотя еще во времена Книги Иова он был одним из сынов Божьих и приближенным Яхве^[48]. С психологической точки зрения вопрос ясен: догматическая фигура Христа настолько величественна и чиста, что рядом с ней все остальное меркнет и темнеет. В действительности же она столь однобоко совершенна, что требует психического дополнения для восстановления равновесия. Эта неизбежная оппозиция привела к доктрине о двух сыновьях Бога, старшего из которых звали Сатанаил^[49]. Приход Антихриста не просто пророчество – это непреложный психологический закон, существование которого, хотя и неизвестное автору Иоанновых Посланий, подкрепило его уверенность в грядущей энантиодромии. В результате он писал так, словно осознавал внутреннюю необходимость подобной трансформации, хотя мы можем не сомневаться, что мысль о ней казалась ему божественным откровением. В реальности всякая усиленная дифференциация образа Христа влечет за собой соответствующую акцентуацию его бессознательного дополнения, тем самым усиливая напряжение между верхом и низом.

⁷⁸ Данные утверждения отнюдь не выходят за рамки христианской психологии и символики. Никто, однако, не учитывал такой фактор, как фатальность, присущая самой христианской диспозиции и неизбежно ведущая к инверсии ее духа – причем не в результате случайности, а в соответствии с психологическим законом. Идеал духовности, стремящейся ввысь, заведомо обречен на столкновение с материалистической, исключительно земной страстью к покорению материи и овладению миром. Эта перемена отчетливо проявилась в эпоху Ренессанса. Данное слово означает «возрождение» и предполагало восстановление, обновление античного духа. Сегодня мы знаем, что этот дух был по большей части маской; возрождался не дух Античности, а дух средневекового христианства, который претерпевал странные языческие трансформации, подменяя небесную цель земной, а вертикаль готического стиля – горизонтальной перспективой (путешествия, исследования мира и природы). Дальнейшие события, которые привели к Просвещению и Французской революции, сегодня во всем мире породили ситуацию, которую можно назвать разве что «антихристианской» в смысле, подтверждающем раннехристианское пророчество касательно «конца времен». Складывается впечатление, будто с пришествием Христа прежде латентные противоположности стали явными, будто маятник резко качнулся в одну сторону и теперь совершает компенсирующее движение в противоположном направлении. Ни одно дерево, как говорится, не сможет дорасти до небес, если его корни не достигнут ада. Двойственный смысл этого движения заложен в самой природе маятника. Христос непорочен, однако в самом начале его жизненного пути происходит встреча с Сатаной, Врагом, представляющим контрполюс огромной напряженности в мировой психике, который ознаменовало собой явление Христа. Сатана есть «misterium iniquitatis», сопровождающий «sol institiae» так же неотделимо, как тень неотделима от света, в силу чего эбиониты^[50] и евхиты^[51] полагали, что один брат верен другому. Оба борются за царство: первый – за царствие небесное, второй – за «principatus huius mundi». Мы слышим о «тысячелетнем» царстве и о «пришествии Антихриста», как будто два царственных брата поделили между собой миры и эпохи. Таким образом, встреча с Сатаной была не просто случайностью: таково одно из звеньев цепи.

⁷⁹ Как мы должны помнить богов Античности, дабы оценить психологическую значимость архетипа анимы/анимуса, так и Христос есть ближайшая аналогия самости и ее значения. Естественно, речь идет не об искусственно созданной или произвольно установленной, а о присутствующей per se коллективной ценности, действенность которой ощущается вне зависимости от того, осознает ее субъект или нет. Тем не менее, хотя атрибуты Христа (единосущность с Отцом, совечность, сыновство, девственное рождение, распятие, Агнец, принесенный в жертву между противоположностями, Один, разделенный на Многих, и т. п.), несомненно, делают его воплощением самости, с психологической точки зрения он соответствует только половине архетипа. Вторая половина представлена в Антихристе. Последний – такая же манифестация самости, за исключением того, что в нем воплощен ее темный аспект. Оба представляют христианские символы и имеют то же значение, что и образ Спасителя, распятого между двумя разбойниками. Этот великий символ говорит нам, что прогрессивное развитие и дифференциация сознания ведут к опасному осознанию конфликта и предполагают не более и не менее чем распятие эго, его мучительную подвешенность между непримиримыми крайностями^[52]. Естественно, речь идет не о полном уничтожении эго, ибо в таком случае был бы уничтожен фокус сознания, что привело бы к полной бессознательности. Относительная ликвидация эго затрагивает лишь те высшие и окончательные решения, принимать которые мы вынуждены в ситуациях неразрешимых коллизий долга. Другими словами, в подобных случаях эго становится пассивным наблюдателем, вынужденным подчиняться. Последнее слово остается за «гением» человека, высшей и более обширной его частью, пределы которой неведомы никому. Посему желательно тщательно исследовать психологические аспекты процесса индивидуации в свете христианской традиции, способной описать его с точностью и выразительностью, намного превосходящими наши слабые попытки, пусть даже христианский образ самости – Христос – и лишен присущей ей тени.

⁸⁰ Причина этого, как я уже говорил, заключается в доктрине Summum Воnum. Опровергая гностиков, Ириней справедливо замечает, что «свет их Отца подвергнется упреку в том, что не мог осветить и наполнить того, что внутри Его»^[53], а именно тень и пустоту. Ему казалось возмутительным и предосудительным полагать, будто внутри плиромы света может быть «темная и бесформенная пустота». Для христианина ни Бог, ни Христос не могут быть парадоксом; они должны обладать единым значением, что справедливо и по сей день. Никто не знал – и очевидно (за немногими похвальными исключениями) и сейчас не знает, – что гибрис спекулятивного интеллекта подвигнул еще древних предложить философское определение Бога, которое в определенной степени обязывало его быть Summum Bonum. Некий протестантский теолог даже дерзнул утверждать, будто «Бог может быть только добрым». Яхве, безусловно, мог бы преподать ему пару уроков в этом отношении, если уж сам он оказался не в состоянии увидеть в этом интеллектуальное посягательство на свободу и всемогущество Бога. Данная насильственная узурпация Summum Bonum, разумеется, имеет свои причины, истоки которых скрыты в глубоком прошлом (однако здесь я не могу вдаваться в подробности). Тем не менее она – подлинное основание концепции privatio boni, аннулирующей реальность зла и обнаруживаемой у Василия Великого (330–379 гг.), Дионисия Ареопагита (2-я половина IV века), а впоследствии, в более полной форме, и у Августина.

⁸¹ Самый ранний автор, у которого можно встретить более позднюю формулировку аксиомы «Omne bonum a Deu, omne malum ab homine», – это Татиан (II в.): «Богом ничего худого не сотворено, – мы сами произвели зло»^[54]. Подобной точки зрения придерживается и Феофил Антиохийский (II в.) в своем трактате «Ad Autolucum»^[55].

⁸² Василий говорит:

Не почитай Бога виновным в существовании зла, и не представляй себе, будто бы зло имеет особенную свою самостоятельность []. Ибо лукавство не самостоятельно, подобно какому-нибудь животному, и сущности его не должны мы представлять себе чем-то самостоятельным []. Зло есть лишение [] добра… Так и зло не само по себе существует [], но является за повреждениями [] души^[56]. Оно не есть нерожденно, как говорят нечестивые, которые благому естеству делают равночестным естество лукавое, признавая то и другое безначальным и высшим рождения; оно не есть и рожденно, потому что, если все от Бога, то как злу быть от Благого?^[57]

⁸³ Другой отрывок проливает свет на логику данного утверждения. Во второй беседе «Шестоднева» Василий говорит:

Но неблагочестиво сказать и то, будто бы зло имеет начало от Бога, потому что противное от противного не происходит. Жизнь не рождает смерти, тьма – не начало свету, болезнь – не содетельница здравия… Итак, спрашивают: если зло и не есть нечто несотворенное и не Богом сотворено, то откуда же имеет свою природу? А что зло существует, сего не будет отрицать никто из причастных жизни. Что же скажем на сие? То, что зло не живая и одушевленная сущность, но состояние [] души, противоположное добродетели и происходящее в беспечных [] чрез отпадение от добра. Посему не доискивайся зла вовне, не представляй себе, что есть какая-то первородная злая природа, но каждый да признает себя самого виновником собственного злонравия^[58].

⁸⁴ Тот абсолютно естественный факт, что, сказав «верх», мы тотчас постулируем и «низ», преобразовывается здесь в причинную связь и сводится к абсурду, ибо достаточно очевидно, что тьма не производит свет, а свет не производит тьму. Идея добра и зла, однако, есть предпосылка любого морального суждения. Они образуют логически эквивалентную пару противоположностей и, как таковые, являются sine qua non всех актов познания. С эмпирической точки зрения ничего больше мы сказать не можем. В рамках этого подхода мы обязаны констатировать, что добро и зло, будучи сосуществующими половинами морального суждения, не происходят друг от друга, но всегда присутствуют изначально. Зло и добро принадлежат категории человеческих ценностей; мы есть творцы моральных суждений, но в весьма ограниченной степени являемся творцами самих фактов, относительно коих выносим моральные суждения. Эти факты один называет добром, другой – злом. Лишь по поводу тягчайших преступлений достигнуто нечто подобное consensus generalis. Если мы согласимся с Василием в том, что человек – творец зла, следует признать, что он также и творец добра. Но человек прежде всего творец одних только суждений; в отношении фактов, о которых выносится суждение, его ответственность не так легко установить. Для этого необходимо дать четкое определение пределов его свободной воли. Психиатрам известно, насколько это отчаянно трудная задача.

⁸⁵ По данным причинам психолог воздерживается от метафизических утверждений, но обязан подвергнуть критике человеческие основания privatio boni. Таким образом, когда Василий, с одной стороны, утверждает, что зло само по себе не существует, но возникает из «повреждений души», а с другой – убежден, что зло реально существует, то относительная реальность зла зиждется на реальных «повреждениях» души, которые должны иметь в равной мере реальные причины. Если душа первоначально создана доброй, то она реально была испорчена, причем чем-то не менее реальным, даже если это что-то не более чем небрежение, безразличие или легкомыслие, в коих и заключается смысл слова . Когда нечто – и я должен подчеркнуть это особо – возводится к некоему психическому состоянию или факту, оно определенно не обращается в ничто, но смещается в плоскость психической реальности, которую гораздо легче установить эмпирически, чем, скажем, реальность догматического дьявола, который, согласно первоисточникам, не был изобретен человеком, но существовал задолго до его появления. Если дьявол отпал от Бога по собственной воле, это доказывает, во‐первых, что зло присутствовало в мире еще до человека и, следовательно, человек заведомо не может быть его единственным творцом, а во‐вторых, что дьявол уже обладал «поврежденной» душой, причем это повреждение было вызвано некой реальной причиной. Основной изъян в аргументации Василия – petitio principii, приводящее его к неразрешимым противоречиям: с самого начала постулируется, что независимое существование зла необходимо отрицать, даже перед лицом вечности дьявола, утверждаемой догмой. Исторической причиной этого послужила угроза, которую представлял манихейский дуализм. Это особенно ясно в трактате Тита Бострийского (ум. около 370 г.) под названием «Adversus Manichaeos»^[59], где он, в опровержение манихейских взглядов, утверждает: с точки зрения субстанциальности такой вещи, как зло, не существует.

⁸⁶ Иоанн Златоуст (ок. 344–407 гг.) вместо (pri-vatio) использует выражение (отклонение или отвращение от добра): «Зло есть не что иное, как отвращение от добра, а посему зло вторично по отношению к добру»^[60].

⁸⁷ Дионисий Ареопагит дает подробное объяснение зла в четвертой главе книги «О божественных именах». Зло, утверждает он, «не происходит от Добра; а если происходит от Добра, то это не зло». Однако поскольку все сущее происходит от добра, все так или иначе есть добро, а «зло и не есть сущее» ( ).

⁸⁸ Зло как таковое не является ни сущим, ни способным творить Сущее.

Зло не является ни сущим, ни Добром… Зло не является полностью ни хорошим, ни творящим благое [ ].

Все сущее, поскольку существует, представляет собой добро, происходящее из Добра, а поскольку лишается Добра, не представляет собой добра и не существует.

Зло и не есть сущее, ведь в противном случае это вовсе не зло и не не-сущее. Ибо вообще ничего нет не-сущего, за исключением того, о чем можно сказать как о сверхсущественно сущем и Добре []. Так что Добро пребывает выше и прежде и просто-сущего, и не-сущего []. А зло не числится ни среди сущего, ни среди не-сущего [ ]^[61].

⁸⁹ Приведенные выше цитаты показывают, с каким пылом Отцы Церкви отрицали реальность зла. Как уже было упомянуто выше, это вполне естественно, учитывая позицию Церкви по отношению к манихейскому дуализму, что явствует уже из текстов Августина. В своем трактате против манихеев и маркионитов он утверждает:

А посему все сущее по природе своей – благо, ибо некоторые вещи более благие, чем другие, но благость малых благ лишь усиливает сияние благ великих… То же, что называется злым, суть либо пороки благих вещей, каковые вне и помимо благих вещей не могут иметь самостоятельного бытия в чем-то ином… Но и самые пороки также служат во свидетельство благости природ. Ибо злое по причине порока есть в действительности благое по природе своей. Подлинно, порок противен природе, поскольку причиняет природе ущерб, и он не причинял бы ущерба, если бы не умалял ее благости. Следовательно, зло есть не что иное как отъятие блага. И потому оно может существовать лишь в некоем благе, и если не в совершенном благе… И потому благое без злого может существовать, как, например, Бог и вообще высшие небесные силы, злое же без благого не может. Ведь если оно ничему не причиняет ущерба, то оно не есть зло, если же причиняет ущерб, то умаляет благо. И если наносит ущерб весьма тяжкий, то все же имеет еще благо, которое оно умаляло бы. Если же исчерпает его, то тогда от природы не останется ничего, чему можно было бы повредить. И это уже не будет злом, от которого бы наносился ущерб, коль скоро не будет природы, благо которой умалялось бы повреждением^[62].

⁹⁰ В «Liber Sententiarum ex Augustino» говорится (CLXXVI): «Зло не есть сущее^[63], ибо если не Бог его сотворил, то оно и не существует; а посему порок или ущерб суть не что иное, как желание или действие ложно направленной воли»^[64]. Августин придерживается аналогичной точки зрения: «Сталь не есть зло; зло есть человек, использующий сталь в преступных целях»^[65].

⁹¹ Вышеприведенные цитаты дают более или менее полное представление о взглядах Дионисия и Августина: зло само по себе не существует, ибо оно есть умаление блага, которое одно только и существует. Зло представляет собой vitium, злонамеренное использование вещей в результате ложных решений воли (слепоты, вызванной дурными желаниями, и т. п.). В связи с приведенным выше местом из Дионисия великий теоретик церкви Фома Аквинский говорит следующее:

Одна противоположность познается через другую, как тьма – через свет. Следовательно, и зло необходимо познается через природу блага. Затем, ранее уже было говорено, что благо желанно всем, и, коль скоро каждой природе желанно собственное бытие и собственное совершенство, из этого необходимо следует, что бытие и совершенство какой бы то ни было природы суть благо. Отсюда понятно, что зло никак не может быть усвоено ни бытию, ни форме, ни природе. Поэтому то, что именуется злом, суть [просто] указание на отсутствие блага^[66].

Зло не суще, тогда как добро – суще^[67].

Что всякий деятель действует целесообразно, явствует из того, что всякий деятель стремится к чему-то определенному. Но то, к чему деятель определенно стремится, должно быть подходящим для него: ведь он и стремится к этому ради слаженности с ним. Но подходящее кому-то является для него благом. Следовательно, всякий деятель действует ради блага^[68].

⁹² Фома сам ссылается на аристотелевское «белее то, что меньше смешивается с черным»^[69], не учитывая, однако, того, что обратное – «чернее то, что меньше смешивается с белым» – не только столь же справедливо, что и первое утверждение, но и логически эквивалентно ему. Также он мог бы упомянуть, что не только тьма познается через свет, но и, наоборот, свет познается через тьму.

⁹³ Поскольку реально лишь то, что действует, то, согласно Фоме Аквинскому, лишь благо реально в смысле «существования». В своей аргументации, однако, он вводит понятие блага, равнозначного «удобному, достаточному, соответствующему, подходящему». Таким образом, «omne agens agit propter bonum» следует переводить как «всякий деятель действует ради того, что ему подходит». Именно так поступает и дьявол, как все мы хорошо знаем. Он также стремится к совершенству, но не в добре, а в зле. Тем не менее едва ли можно заключить, что его стремление ко злу в сущности есть благо.

⁹⁴ Очевидно, зло может быть представлено как умаление блага; однако при такой логике с равным успехом можно сказать: температура арктической зимы, при которой у нас мерзнут носы и уши, относительно говоря, лишь ненамного ниже температуры на экваторе. Ведь температура в Арктике редко опускается ниже 230 градусов над абсолютным нулем. Все предметы на земле «теплые» в том смысле, что их температура нигде – даже приблизительно – не достигает абсолютного нуля. Аналогичным образом, все вещи более или менее «благие»; как холод есть не что иное, как недостаток тепла, так и зло есть не что иное, как недостаток блага. Аргумент privatio boni остается эвфемистическим petitio principii независимо от того, чем именно считается зло: меньшим благом или следствием конечности и ограниченности сотворенных вещей. Из предпосылки «Deus = Summum Bonum» неизменно следует ложный вывод, ибо немыслимо, чтобы совершенное благо когда-либо могло породить зло. Оно просто сотворило более благое и менее благое (последнее непосвященный просто называет «плохим»)^[70]. Точно так же, как мы отчаянно мерзнем, хотя температура на 230 градусов выше абсолютного нуля, существуют люди и вещи, которые, пусть и созданы Богом, минимально хороши и максимально плохи.

⁹⁵ Вероятно, именно из тенденции отрицать реальность зла возникла аксиома «Omne bonum a Deo omne malum ab homine». Утверждение, что тот, кто сотворил тепло, также сотворил и холод («благость малых благ»), явно противоречит истине. В данной связи мы определенно можем согласиться с Августином: все природы благи, однако недостаточно, чтобы их испорченность не была равно очевидной.

* * *

⁹⁶ Едва ли кто-нибудь осмелится назвать то, что происходило и до сих пор происходит в концлагерях диктаторских режимов, «случайным отсутствием совершенства»; это прозвучало бы как издевательство.

⁹⁷ Психология не знает, что представляют собой благо и зло как таковые; она их знает только как суждения об отношениях. «Благо» – то, что видится подходящим, приемлемым или ценным с определенной точки зрения, зло – этому противоположное. Если вещи, которые мы называем «благом», «реально» благи, то должно быть и плохое, злое, которое также «реально». Очевидно, что психологию здесь интересуют более или менее субъективные суждения, то есть психическая антитеза, которой невозможно избежать при назывании ценностных отношений: «хорошо» означает то, что не плохо, а «плохо» – то, что не хорошо. Некоторые вещи с определенной точки зрения представляют собой крайнее зло, то есть опасны. Также в человеческой природе имеются вещи, которые в высшей степени опасны и которые, таким образом, кажутся соответственным злом всякому, кто оказывается на их линии огня. Бессмысленно замалчивать такое зло, ибо это рождает лишь ложное чувство безопасности. Человеческая природа способна на бесконечное количество зла, причем злые дела столь же реальны, как и добрые – настолько, насколько человеческая психика способна дифференцировать их и выносить о них суждения. Только бессознательное не различает между добром и злом. В царстве психологии никто не знает, которое из них преобладает в мире. Мы надеемся, что преобладает добро, – просто нам удобно так думать. Никто не может сказать, что такое всеобщее благо. Никакое понимание относительности и шаткости наших моральных суждений не избавит нас от этих дефектов, и те, кто мнят себя превыше добра и зла, обычно оказываются злейшими мучителями человечества, ибо обезображены болью и страхами собственной болезни.