Леонид Андреев
Екатерина Ивановна
Екатерина Ивановна садится, лицо ее красно, в глазах улыбка и слезы.
Ну что ж, начинай.
Алексей. Нет, уж лучше вы, Павел Алексеевич. Мне так все это больно и… нет, уж лучше вы, Павел Алексеевич. Я не так скажу.
Коромыслов. Хорошо. Одним словом, Катерина Ивановна, вы должны вернуться к мужу, иначе произойдет несчастье. Говорю совершенно серьезно и с полным знанием дела. Стрелял он в вас? – это правда, стрелял и даже три раза. Но так как дуракам счастье, то в вас он не попал, зато теперь, может быть, и попадет. Не в вас, конечно, вы понимаете?
Екатерина Ивановна. Понимаю.
Алексей. Катя, отчего ты ни разу не ответила ни на одно его письмо? Ведь такое молчание хуже всяких слов, Катя. И хотя я целиком и со всех сторон обвиняю Георгия, но мне было жаль смотреть на него. Почему ты не ответила ему?
Екатерина Ивановна. Не знаю.
Алексей. Ты и мне ни слова не ответила. Писала о детях, о себе, и все как-то – прости, Катя, – бездушно. А на вопросы мои о нем – ни слова.
Екатерина Ивановна. Я не знала, что отвечать.
Алексей. Ты его не можешь простить?
Екатерина Ивановна. Не знаю.
Алексей. Но ведь ты же его любишь, Катя?
Коромыслов. Постой, Алеша, так дело не делается. Одним словом, Катерина Ивановна, ваш муж приехал с нами, сидит сейчас в кустах и ждет вашего разрешения явиться сюда.
Екатерина Ивановна (вставая). Нет!
Алексей. Катя, ну послушай же.
Екатерина Ивановна (незаметно кладя руку на сердце). Нет!
Молчание.
Алексей (вставая, сурово). Значит, нам уезжать? Хорошо; едем, Коромыслов.
Коромыслов (рукой усаживая его). Эх, Алексей, тут только начинается, а ты – едем… Дай человеку опомниться, не хватай его за горло.
Алексей. Я не это ожидал встретить, Катя, когда ехал сюда. Неужели в тебе так мало великодушия! Когда я ехал сюда, я думал встретить ту Катерину Ивановну, чистую, великодушную, благородную, по отношению к которой только сумасшедший, как мой братец, мог возыметь какие-то подозрения. Катя!
Екатерина Ивановна. Ее уже нет, Алеша, ее на твоих глазах убили.
Коромыслов. Она хочет сказать, что хоть пули и не попали, и тела ее не тронули, но душу убили. Не так ли, дорогая? Ну так это вздор: душу так легко не убьешь. В моей душе, скажу вам, дорогая, бомбы взрывались, а видите живу и делаю это с большим удовольствием. Все проходит, все забывается, дорогая! А вы еще такая молодая и такая красавица, и детишки у вас, насколько помню, недурны. И мы сейчас пойдем с Алешей чайку попьем и сад ваш посмотрим, а вы с ним тут поговорите. Ведь неудобно же на самом деле: член Государственной думы, а сидит в кустах, как рябчик. Не надо унижать человека.
Екатерина Ивановна. Я к нему не вернусь.
Коромыслов. Ну, вот это самое ему и скажите. Ведь немыслимо же такой разговор вести через посредников как вы полагаете? Красивый у вас парк – это имение вашей матушки?
Екатерина Ивановна. Да.
Коромыслов. И хозяйство, видимо, в порядке. Эх, давно я не был в настоящей русской деревне, среди соломенного пейзажа, и теперь даже как-то совестно. Пишу голых баб, и надоели они мне хуже горькой редьки, а нарушить порядок…
Алексей. Прости меня, Катечка, я, кажется, резко говорил.
Екатерина Ивановна (быстро улыбнувшись). Какой же ты глупый, Алеша: настоящая совесть никогда не должна просить прощения, что бы она ни сделала. Ты моя совесть.
Коромыслов. А я – часы. Идем, Алексей, да только уж вы, дорогая, никуда из этой комнаты не уходите: выйдете в другую, а потом в эту и не вернетесь. Платьице на вас в порядке, и прическа, и все, как следует, посидите тут, дружок, он недалеко.
Уходят. Екатерина Ивановна, не поднимаясь, на том же стуле ждет – руки ее опущены между колен. Солнце зашло, и в саду вечерние тени. Где-то далеко пастухи играют на жилейках. Тишина. Тяжело и грузно ступая, всходит по ступеням Георгий Дмитриевич, испуганно осматривает террасу и говорит: – Катя! Никого нет. – Нерешительно переступает порог и в первую минуту не видит Екатерины Ивановны. Осторожно делает еще два шага.
Георгий Дмитриевич. Катя! Где ты, Катя?
Молчание. Вдруг видит жену, сидящую все в той же позе, и замирает. Потом решительно подходит к ней, молча опускается на колени и молча кладет ее руки на свою голову. Екатерина Ивановна неподвижна.
Катя, это я пришел. Отчего ты молчишь, Катя? Взгляни на меня – это я, Катя!
Екатерина Ивановна (тихо). Встань. Нет, я ничего. Встань, Горя.
Георгий Дмитриевич (вставая). Ты меня не ждала?
Екатерина Ивановна. Нет, я все время жду тебя.
Георгий Дмитриевич. Катя, неужели это правда, и я вижу тебя? Катя, отчего ты мне не отвечала на письма – ведь я совсем с ума сошел, Катя. Посмотри, у меня седые волосы на висках.
Екатерина Ивановна. Я вижу. Я тебя люблю. Нет, нет, не подходи.
Георгий Дмитриевич. Но отчего у тебя так опущены руки? Катя, ты не двинулась с места с тех пор, как я вошел, – что с тобой, Катя? Мне страшно, голубчик. Дети здоровы?
Екатерина Ивановна. Дети здоровы. Георгий – я падшая, я изменила тебе.
Молчание. Он отходит, слегка шатаясь, в сторону и садится в кресло, опустив голову на руки. Молча растут в саду вечерние тени.
Георгий Дмитриевич. Тогда?
Екатерина Ивановна. Нет. Разве ты еще думаешь.
Георгий Дмитриевич. Погоди немного, я сейчас не понимаю. Говори.
Екатерина Ивановна. Лучше не надо говорить, Георгий.
Георгий Дмитриевич. Нет, говори…
Екатерина Ивановна. Я отдалась Ментикову. Нет, потом, когда ты хотел убить меня. Это было только раз.
Георгий Дмитриевич встает и два раза проходит по комнате, потом снова садятся в той же позе.
Георгий Дмитриевич. Говори.
Екатерина Ивановна. Но я забеременела, и мне сделали операцию. Больше ничего не было.
Георгий Дмитриевич (хрипло). Больше ничего?
Екатерина Ивановна. Да, больше ничего. Лучше было не говорить.
Георгий Дмитриевич. Мне Лиза сказала, что Ментиков здесь живет уже месяц. Зачем он здесь?
Екатерина Ивановна. Не знаю. Мне не с кем говорить. Вам очень больно, Георгий Дмитриевич?
Молчание. Георгий Дмитриевич встает, несколько раз проходит по комнате, вытянувшись, как на смотру, с сжатыми в кулак руками. После одного из поворотов так же решительно подходит к жене и опускается на колени.
Георгий Дмитриевич. Прости меня, Катя.
Екатерина Ивановна (вскакивает). Что? Пусти руку. Что?
Георгий Дмитриевич. Прости меня, Катя.
Екатерина Ивановна (кричит). Не смей… Не смей! Не тронь меня… Мама! Пусти меня!..
Он с силою прижимает ее голову к своей груди, заглушая ее бессвязный крик.
Георгий Дмитриевич. Катя, Катя, голубчик, что с тобой, успокойся, услышат, Катя… Это я, Катечка. Да бедная же ты моя, да милая же ты моя!
Екатерина Ивановна (тихо). Пусти. Бога ради пусти. Я опять закричу.
Георгий Дмитриевич. Да ты же любовь моя, – ты же вечная, единственная любовь моя. Куда я тебя пущу? Куда я тебя пущу?
Екатерина Ивановна. Пусти!
Георгий Дмитриевич. Ну, если хочешь, Катя, Катечка… – мы умрем вместе. Вместе – ты понимаешь? Потому что куда я тебя пущу? Куда я сам пойду? Да разве, есть какая-нибудь дорога… Ну, умрем, умрем, и я буду счастлив.
Екатерина Ивановна. Я одна должна умереть.
Георгий Дмитриевич. Одна? А я что же буду делать? Клянусь тебе, Катя, даю честное слово, что если ты… сейчас… Открой глаза, взгляни мне прямо в душу… Ты смотришь, Катя? – ты видишь, Катя, ты видишь, Катя?
Почти отталкивает ее, подходит к двери и смотрит в сад, держа голову обеими руками. Так же, подняв руки, как для полета, смотрит на него Екатерина Ивановна.
(Глухо, не оборачиваясь.) Ты здесь, Катя? – не уходи. Боже мой! Смотрю я в этот сад, на эти тени вечерние, и думаю: какие мы маленькие, как мы смеем мучиться, когда такая красота и покой. Катя, за что я сделал тебе такую боль? за что я измучил себя? Ты вернешься ко мне, Катя?
Екатерина Ивановна. Если ты хочешь, Горя.
Георгий Дмитриевич оборачивается, подходит.
Георгий Дмитриевич. Поцелуй меня.
Целует.
Екатерина Ивановна. Пусти!
Георгий Дмитриевич. Тебе хорошо?
Екатерина Ивановна. Да. И мне страшно немного. Поцелуй меня.
Георгий Дмитриевич. Сердце мое напуганное, ничего не надо бояться, ничего. Разве есть на свете что-нибудь страшное для любви? Ничего… Я сейчас, как этот старый умный сад, а все люди – под моими ветвями.
Екатерина Ивановна. Походим.
Георгий Дмитриевич. Как прежде?
Екатерина Ивановна. Да, слушай. Нет, ты слушай внимательно…
Георгий Дмитриевич. Слушаю деточка.
Екатерина Ивановна. Я себя боюсь.
Георгий Дмитриевич. Сегодня мы второй раз венчаемся. Любовь ты моя… И такая ты красавица, такая красавица, что можно ослепнуть… Когда я вошел сегодня и увидел тебя…
Екатерина Ивановна. Тебе страшно было входить? – ты так ужасно медленно шел.
Георгий Дмитриевич. А ты даже не отозвалась. Я тебя зову, я тебя зову…
Екатерина Ивановна. Ах, Горя, я была, как мертвая. Ты меня зовешь, а я думаю: зачем он тревожит мертвую, не тронь меня, я мертвая!
Георгий Дмитриевич. Это я тебя измучил.
Екатерина Ивановна. Нет, не ты. Слушай же, Горя!
Георгий Дмитриевич. Слушаю, деточка, каждое словечко твое слышу.
Екатерина Ивановна. Я себя боюсь! Я думаю теперь про себя: раз я могла сделать это… нет, постой: – то чего же я не могу? Значит, все могу. Что же ты молчишь, Горя: ты думаешь, что это правда?
Георгий Дмитриевич. Так вот, Катечка, слушай теперь ты. Вот я стрелял и хотел тебя убить…
Екатерина Ивановна. Неужели ты хотел меня убить?
Георгий Дмитриевич. Постой. Но следует ли отсюда, что я теперь стал вообще убийцей и вообще могу убивать, грабить и так далее? Ах, деточка моя, не только не следует, а совсем наоборот! С тех пор, как в моей руке побыла смерть, я так ценю, так понимаю чужую человеческую жизнь. Первое время, тогда, даже странное что-то со мной делалось: взгляну случайно на какого-нибудь человека, на улице или у нас в Думе, и подумаю: а как легко можно его убить! – и мне станет так его жалко и хочется быть таким осторожным, чтобы даже нечаянно как-нибудь…
Екатерина Ивановна. Ты другой. Я понимаю, что ты говоришь, но ты другой. Милый, об этом совсем не надо говорить, но я только немного… Слушай: когда я лежала – в больнице, потом уже, то мне было… так стыдно и страшно… Нет, не могу!
Георгий Дмитриевич. Да, не надо, не надо. И вот еще что, Катя: об этом совсем и никогда не надо говорить.
Екатерина Ивановна. Хорошо. Ментиков здесь.
Георгий Дмитриевич. Он не существует.
Екатерина Ивановна. Хорошо.
Георгий Дмитриевич. Совсем, понимаешь? этого не было. Ты, может быть, не поверишь мне…
Екатерина Ивановна. Я тебе верю.
Георгий Дмитриевич. Верь, деточка, верь, – не я совершенно ничего не чувствую по отношению к этому… Ментикову. Он так убийственно ничтожен…
Екатерина Ивановна. Да!
Георгий Дмитриевич. И он как паразит, и существует только, как бы это сказать, только благодаря нашей нечистоплотности.
Екатерина Ивановна. Он ничего не понимает.
Георгий Дмитриевич. Абсолютно!.. Ведь я же его знаю. Ему дадут ползти, он и ползет, а не дадут – он поползет в другую сторону. И он всегда существует, всегда ищет и всегда наготове: им можно заразиться в вагоне… Что ты, Катечка?
Екатерина Ивановна. Так. Пусти мою…
Георгий Дмитриевич. Тебе больно?
Екатерина Ивановна. Нет, так. Я устала ходить.
Георгий Дмитриевич. Ты похудела, Катечка, так ты еще лучше. Знаешь, когда я увидел сегодня твои руки, я опять подумал, как тогда еще думал: что раньше когда-то руки у человека были крыльями. И ты по-прежнему летаешь во сне?
Екатерина Ивановна. Нет. Мало. А какой славный Алеша!.. Ты его любишь?
Георгий Дмитриевич. Ну как же! И Коромыслов прекрасный человек. Если бы ты знала, как он мне помог в те дни… Катя, Катечка… неужели ты снова моя жена?
Екатерина Ивановна. Да.
Георгий Дмитриевич. Сегодня?..
Молчание.
Екатерина Ивановна. Да. Мама будет очей рада.
Георгий Дмитриевич (взволнованно смеется). Боже мой, что со мной делается… Катя? Ну, да ладно! Мама? Она у тебя такая прекрасная женщина, и ведь мы с ней давно уже в переписке, и она знает, что я должен приехать.
Екатерина Ивановна. Да что ты! – какая же она хитрая, Горя!.. Нет, сиди, сиди. Отчего ты не куришь?
Георгий Дмитриевич. Забыл!
Екатерина Ивановна. Вот тебе пепельница… а спички? (Хочет подать пепельницу, но раздумывает и подает другую.) Горя, скажи мне, отчего я стала такая? Ты сейчас спрашиваешь: сегодня? – а я думаю, что нужно сказать: нет, – и вдруг мне так захотелось сказать: да!
Георгий Дмитриевич. Оттого, что ты любишь меня.
Екатерина Ивановна. Да, люблю, но этого мало.
Георгий Дмитриевич. Другому бы не сказала.
Екатерина Ивановна. Другому? Горя, скажи мне… ты совсем простил меня? Нет, не то, Горя, скажи мне, отчего я так… волнуюсь? Нет, совсем особенно. Смотри, Горя! (Становится перед ним, закидывая руки назад, вытянувшись, как для полета или падения в пропасть.) Смотри, Горя, отчего? Вот я стою, и мне хочется… броситься на тебя – и обнять, душить и… Горя!
Георгий Дмитриевич бросается к ней и крепко обнимает. Продолжительный поцелуй. Внизу террасы голоса.
Пусти, идут!
Георгий Дмитриевич. Катя…
Екатерина Ивановна. Пусти.
Георгий Дмитриевич. Оттого, что ты любишь меня.
Екатерина Ивановна. Да оттого, что люблю.
Георгий Дмитриевич. Сегодня?
Входят Коромыслов, Алеша и Лизочка. Делают вид, что все довольно обыкновенно, но все же короткая пауза.
В саду были?
Коромыслов. Да, в саду. Я, Георгий, решил: бросаю своих голых баб и на лето приезжаю сюда: нельзя же, свинство! Вы меня зовете, Екатерина Ивановна?
Екатерина Ивановна. Зову.
Коромыслов (к Георгию Дмитриевичу). А ты, хозяин?
Георгий Дмитриевич. Конечно!
Коромыслов. Ага! Значит, сейчас идем к Татьяне Андреевне и сообщаем: поладили. Ах, молодые люди, что вы делаете со старухой: ведь она там трясется вся! Всю жизнь доказываю женщинам: не нужно рожать детей, ну и сами виноваты. Ну-с, Георгий Дмитриевич…
Берет его под руку и отходит. Алексей и Лизочка с двух сторон около Екатерины Ивановны.
Алексей. Спасибо тебе, Катечка. Дай ручку поцелую, спасибо. Ведь Горька, ей-Богу, хороший человек. А ты рада, Катечка?
Екатерина Ивановна, улыбаясь, кивает головой.
Лиза. И я рада. Да погоди, Алеша! Катечка, какой ужас, я в него влюбилась, и он будет писать мой портрет!
Алексей (пожимая руку Екатерине Ивановне). А меня, Лизок, забыла!
Лиза. Не могу же я любить двух сразу! Катя, а твой портрет он писал?
Алексей. Да ты ревнивая?
Лиза. Как черт – ох, мамы нету?
Коромыслов (подходя). Ну, Лизок, луна восходит и нам время в парк. Вы мне еще обещали какой-то гриб показать при лунном свете. А ты, Алексей, пойди к Татьяне Андреевне, я уж не могу, надоело, а ты и со старухами умеешь обращаться.
Лиза. Это не гриб, а беседка, это только так называется грибом.
Коромыслов. Это, Лизок, надо еще доказать. Постойте… а, может быть, вы в парк, а мы здесь останемся? Как вы думаете, Екатерина Ивановна?
Георгий Дмитриевич. Нет, ступайте, нам надо еще поговорить. Алеша, ты скажи маме, что немного погодя я сам к ней зайду, а пока…
Алексей. Да уж знаю, не учи. Хоть бы спасибо сказал… а, черт!
Смеются. Георгий Дмитриевич серьезно жмет руку Алексею и с чувством целует его.
Коромыслов. Идем, идем. Руку, Лизок! (Уходят.)
Лиза. Какой Алеша смешной – правда?
Коромыслов. А вы уже заметили?..
Уходят. Молчание. В комнате полутемно, на террасе последние краски вечера борются с первыми розоватыми лучами луны.
Георгий Дмитриевич. Вот нас и обвенчали, Катя. Отчего ты молчишь? – ты снова пугаешь меня, Катя. С пор, как они вошли, ты не сказала ни слова. Пойдем на диван, сядем, я хочу крепко обнять тебя.
Екатерина Ивановна. Горя, пойдем к детям.
Георгий Дмитриевич. К детям? (Задумываете на минуту в нерешимости.) Нет, Катечка, нельзя ли завтра? У меня сегодня так устала и так изболелась душа, что я могу – ведь это же опять волнение.
Екатерина Ивановна. Катя все время звала тебя.
Георгий Дмитриевич. Да? Нет, завтра, голубчик. Любовь ты моя, волнение мое, светлое безумие мое, – как я могу хоть один взгляд оторвать от тебя… Я говорю, а сам ничего не понимаю. Если бы Коромыслов сейчас не ушел… Да улыбнись же, свет мой тихий.
Екатерина Ивановна. Горя!..
Георгий Дмитриевич. Да?
Екатерина Ивановна. Сегодня не надо, Горя!
Георгий Дмитриевич (шутливо). А когда же?
Екатерина Ивановна. Не знаю. Через год.
Плачет, откинув голову назад и приложив к глазам ладони рук. Георгий Дмитриевич нежно и осторожно гладит ее по обнаженной до плеча руке.
Георгий Дмитриевич. Хорошо, моя дорогая, моя родная, милая, хорошо, моя девочка, мое сердечко измученное. Как ты скажешь, так и будет, моя голубочка милая! Разве я за этим сюда пришел? Мне ведь самому так больно… и я только молчу и буду молчать, потому что сам… сам виноват в своей…
Умолкает. Екатерина Ивановна встает.
Екатерина Ивановна. Нет, нет! Я с ума сошла! Не слушай меня. Я люблю тебя. Крепче обнимай меня, еще крепче, да еще… Пусти!
Георгий Дмитриевич. Теперь не пущу!
Екатерина Ивановна. Пусти, нет, правда. Сегодня… а сейчас пусти! Ты же мой любимый!
Георгий Дмитриевич. Что со мной делается!
Екатерина Ивановна. Ну вот и пусти… нет, правда. Я еще хочу… нет, правда, послушай!
Георгий Дмитриевич. Слушаю.
Екатерина Ивановна. Я хочу сыграть тебе то, помнишь, когда еще невестой…
Георгий Дмитриевич. Это твой план?
Екатерина Ивановна. Нет, правда, я думала, что если ты приедешь и станешь что-нибудь спрашивать, то я сыграю тебе… хорошо? Ты поймешь? – ты должен понять.
Георгий Дмитриевич. Пойму, моя радость. А разве есть рояль?
Екатерина Ивановна. В моей комнате.
Георгий Дмитриевич. Да! – ведь я еще и не был в твоей комнате, Катя!
Екатерина Ивановна. Нет, пусти – ты только слушай, внимательно слушай. Будешь?
Георгий Дмитриевич. Ты – умница. Екатерина Ивановна. Будешь слушать?
Георгий Дмитриевич. Буду – как нашу молитву.
Екатерина Ивановна быстро идет, но от двери возвращается.
Екатерина Ивановна. Будешь? Нет, нет, ты иди на террасу.
Уходит. Георгий Дмитриевич выходит на террасу и становится, опершись плечом о столб. Луна освещает его непокрытую голову. Екатерина Ивановна играет – звуки рояля далеки и нежны. Осторожно открывается дверь, и выходит Ментиков в своем белом костюмчике. Оглядывается и на носках, стараясь не скрипеть, проходит комнату – видит на террасе Георгия Дмитриевича и в страхе замирает. Оправляет костюмчик и прическу и выходит на террасу, здоровается, на всякий случай, однако, не протягивая руки.
Ментиков. Здравствуйте, Георгий Дмитриевич.
Мгновенная пауза.
Георгий Дмитриевич. Здравствуйте.
Ментиков. Как изволили доехать?
Георгий Дмитриевич. Благодарю, хорошо.
Молчание.
Ментиков. Слушаете?
Георгий Дмитриевич. Да.
Ментиков. Я также очень люблю музыку. Прекрасно играет Екатерина Ивановна. Кажется, Екатерина Ивановна была в консерватории.
Георгий Дмитриевич. Нет.
Ментиков. Ах, значит, я ошибся.
Молчание. Ментиков достает портсигар.
Папиросочку не хотите, Георгий Дмитриевич? – у меня свои.
Молчание.
Георгий Дмитриевич. Давайте.
Оба молчат. Курят и слушают.
