Катрин Жель
Дизайн. История, концепты, конфликты

Полная версия

Промышленность

Промышленность – это не только производство булавок, описанное в конце XVIII века философом Адамом Смитом^[17], который стремился показать, как организация задач (позднее это назовут разделением труда) может повысить производительность. Промышленность в широком смысле означает все виды деятельности, конечным продуктом которой становится товар или услуга. Ценность же этих товаров и услуг определяется затратами (в том числе косвенными) на переработку сырья. Все это подразумевает использование источников энергии, создание необходимых служб и их работу, развертывание всевозможных логистических цепочек. Иначе говоря, промышленность трансформирует. Производство из домашнего, патриархального или сельского становится «совокупностью видов деятельности, характеризующейся механизацией и автоматизацией орудий труда»^[18], что неизбежно приводит к централизации и концентрации производственных сил. Это затрагивает промышленные товары, сельскохозяйственную продукцию, транспорт, торговлю. Сегодня промышленность охватывает информационную сферу и сферу услуг, а также культурную деятельность, но при этом сохраняет и другой свой аспект – процесс реализации задумок. Промышленность соотносится с ноу-хау, с изобретательностью, и здесь в игру вступают труд и восприимчивость.

Таким образом, все – начиная с кустарной, протоиндустриальной стадии – можно назвать индустриальным, или изобретательным. Дизайн, который стремится предлагать формы, соответствующие этапам индустриализации, логически связан с интимностью домашних хозяйств и с общественным пространством – его географией, экономикой и распределением труда. С какими же последствиями модернизации встречается, соприкасается дизайн? С замечательным чугунным мостом в Колбрукдейле, графство Шропшир, возведенным в 1779 году^[19] Авраамом Дарби III, – сооружением, которое предвосхитило усиление транспортного потока? С культурными изменениями, которым поспособствовали технические изобретения, описанные Дидро, д’Аламбером и Жокуром в их «Энциклопедии», что начала выходить в 1751 году?^[20] С теорией дизайна индустриальной эпохи в 1900 году?^[21] Где и когда впервые обнаруживается профессия дизайнера?

Генеалогия изобретательства

Одним из отцов истории дизайна считается немецкий искусствовед Николаус Бернхард Леон Певзнер. В 1934 году, после прихода Гитлера к власти, Певзнер из-за своего еврейского происхождения перебрался в Великобританию. Привычные ему способы фиксации истории он перенес и на Туманный Альбион, где среди прочего руководил кафедрой в Кембридже. Привнесенная им Kunstwissenschaft – в большей степени искусствоведение, нежели история искусства^[22], – закрепила историографическое лидерство Великобритании в этой и смежных областях.

В 1948 году в работе Design in Relation to Industry Through the Ages («Дизайн и промышленность на протяжении эпох»)^[23] Певзнер заложил основы истории, для которой Академия еще не установила границы между «высоким» и «низким», главным и второстепенным. Он впервые сформулировал и изложил историю промышленности и зарождение профессии, уходящей корнями в первую очередь в разработку – украшений, произведений искусства и воспроизводимых предметов. Таким образом Певзнер буквально вырвал дизайн из одного «стилевого» измерения и поместил в жернова эволюции производства^[24]. По мнению искусствоведа, создание церковной утвари было индустриальным уже с XVIII века. В это время в Европе окончательно утвердилось сопровождающее латинизацию и усиление духовного и светского могущества католической церкви серийное репродуцирование. При таком подходе справочные компиляции выкроек «для всех» типа Opera nuova che insegna alle donne a cuscire, a raccamare & a disegnar a ciascuno («Новое произведение, обучающее женщин шитью, вышиванию и рисованию для всех», ок. 1530) рисовальщика выкроек и каллиграфа Антонио Тальенте можно считать своеобразным фундаментом, началом протоиндустрии. Позднее, в 1660-е, во Франции кольбертистские инициативы стимулируют крупномасштабное производство на «фабриках иногда поразительного размера, если учесть, что на них не использовались даже паровые машины». А в XVIII веке деятельность лионцев Юга Симона и Филиппа Лассаля, по мнению Певзнера, знаменует зарождение профессии, связанной с проектированием: «Разрыва между тем, кто производит, и тем, кто проектирует, больше нет»^[25]. Симон и Лассаль специализировались на тканях для мебели. Филипп Лассаль изобрел способ нюансировки оттенков по цветовой шкале^[26]. В XIX веке, во второй взлет «угольной» промышленной революции, профессия дизайнера официально утверждается благодаря подъему полиграфического производства (журналов и т. п.) и развитию программ профессиональной подготовки в Британии и Германии.

Дизайнер – не плод изобретения ad hoc, но дитя, появившееся благодаря развитию производства, индустриализации и разделению труда. Технический прогресс повлек за собой рационализацию, механизацию и усложнение новых видов деятельности, а те, в свою очередь, оказали влияние на структуру общества. Так, все более востребованной становилась дифференцированная профессиональная подготовка, а значит, повышались требования и к общему уровню образованности^[27]. Разделение и даже фрагментация профессий и появления новых орудий труда^[28], а затем и машин, затронули не только процессы изготовления, в том числе конвейерное производство, но и проектирование. Таким образом, можно утверждать, что именно промышленность стоит у истоков дизайна в его современном понимании.

Механизация, место рождения дизайна

Профессия дизайнера стала широко известна в середине XIX века во многом благодаря первой Всемирной выставке в Лондоне в 1851 году, вдохновленной Генри Коулом (1808–1882) – отцом-основателем Музея Виктории и Альберта, создателем «Журнала дизайна и мануфактур» (1849–1852). Коул – ключевая фигура для дизайна, его размышления о взаимосвязи декоративного и прикладного искусства с индустрией оказали колоссальное влияние на профессиональное образование в этой области. Британский архивариус и чиновник, страстный поборник рационализма, он был прототипом таинственного «третьего присутствующего при сем лица» из романа Чарлза Диккенса «Тяжелые времена». Это утилитаристский персонаж, с чьих губ слетает лишь «Нам требуются факты, одни только факты!» и который вместе с буржуа Томасом Грэдграйндом и учителем мистером Чадомором появляется в одном из классов, чтобы наполнить «галлонами фактов» головы учеников рабочего города Кокстауна^[29]. «Великая выставка промышленных работ всех народов» 1851 года и все последующие всемирные выставки^[30] позволяют показать, что технический прогресс (факт!) и общественный прогресс (факт!) сообща сопровождают промышленное развитие и потребление и отвечают геополитическим целям всеобщей стабильности в интересах возросшей международной торговли (факт!).

Вслед за историком Патриком Верли стоит отметить, что, даже если «около 1850 года промышленная революция еще не завершилась»^[31], европейские элиты уже заняли новую позицию по отношению к миру и его проблемам, обратившись к «вере в прогресс, отказу от духовного в пользу материального, к мысли о том, что природа познаваема, а значит, ее необходимо познавать»^[32]. Такая смена оптики стала возможна благодаря новому подходу к решению проблем, благодаря любознательности и готовности пойти на эксперимент, не боясь возможных ошибок. И если институционализированных фундаментальных наук пока не существовало, техническое знание развивалось в разных областях. Соответственно, можно считать, что дизайнер в большей степени, чем архитектор, близок к трем фигурам, упоминаемым Верли: это профессиональный рабочий XVIII века, регулирующий или придумывающий промышленный прогресс через совершенствование знакомых ему машин; образованный предприниматель-инвестор, общающийся с научными кругами; исследователь-изобретатель – универсал, который держит руку на пульсе и совершенствует уже имеющиеся механизмы и устройства^[33].

Анонимное начало

В своей книге La Mécanisation au pouvoir («Механизация становится у руля», 1948) историк техники Зигфрид Гидион поднимает вопрос о неясном происхождении технологических преобразований. Подзаголовок его труда «Вклад в анонимную историю» еще больше подчеркивает это – нередко невозможно точно сказать, кто конкретно сформировал привычный нам образ жизни^[34], – и указывает на хронологический, ориентированный на исследование исторических метаморфоз, подход при изучении данного феномена. Разнообразные примеры иллюстрируют эти влияния – иногда более или менее четко очерченные, имеющие автора, но чаще расплывчатые и анонимные. Касательно одного лишь XIX века Гидион подчеркивает важность пребывания в Британии немецкого архитектора Готфрида Земпера^[35] (см. главу 7), говорит о роли художников-ориенталистов в возникновении моды на всевозможные диваны, вспоминает о Мартине Гропиусе, двоюродном деде Вальтера Гроуписа, который еще в 1850-е разработал пружинный механизм для стульев^[36]. Впрочем, куда важнее, что историк отмечает основную тенденцию – возникновение «форм, очищенных серийным производством»^[37]. Примером такой формы служат стулья Thonet (см. рис. 1), которые очень удобно транспортировать благодаря их конструктивным особенностям. Обращает Гидион внимание и на переоценку понятия «комфорт», ставшую возможной благодаря развитию физиологии и иных наук о человеческом теле, и на изменившийся подход к проектированию «удобных для пользователя» предметов.

Рис. 1. Михаэль Тонет. Стул Thonet № 14. 1859. Гнутый бук. Gebrüder Thonet, Вена

В разобранном виде в коробку объемом примерно один кубический метр помещалось 36 стульев (216 деталей).

Как сделать комфортными поезда? А стоматологическое кресло? А офисный стул? А шезлонг? Гидион рассуждает о мебели – в первую очередь о функциональной, складной, походной. В игре «Кто сделает удобнее и функциональнее» принимают участие и французы; пример тому – мебель военных походов Наполеона (1804–1815)^[38]. В рекламе соседствуют слова «комфорт», «удобство», «гигиена»^[39]. Также, по мнению Гидиона, несмотря на явные различия между научной организацией труда и домашним уютом, эти два явления все же нельзя «сравнивать “один к одному”, поскольку, например, не существует, собственно говоря, домашнего “производства”»^[40]. Проведенный же историком анализ размышлений американского педагога Кэтрин Бичер о роли женщины в доме возвращает нас к вопросам быстро меняющейся современности, которая определяется не только мебелью^[41], ^[42]. Меж тем с конца XIX века наблюдается постепенное вытеснение «женского стиля» из поля дизайна интерьеров: это характерно и для протомодернизма 1890–1910-х, и для «высокого» модернизма 1920-х годов, и для позднего, который главенствовал вплоть до Второй мировой, и для послевоенного, или интернационального^[43] (см. главу 6). Уже в 1880-е в жилища вторгается «механический» комфорт: стены и окна, полы и потолки, перекрытия и коммуникации оказываются подчинены логике электрификации и ее агентам – светильникам, утюгам, холодильникам… Стирка и глажка, приготовление пищи и уборка – все бытовые процессы радикально изменяются, и здесь важно отметить, что эти метаморфозы не имеют единого автора, по сути своей они анонимны. Схожие процессы можно наблюдать и в сфере коммунальных услуг. Развитие инженерных сетей происходит в масштабе большем, чем квартира или даже домохозяйство, – трубы и провода пронизывают и оплетают целые районы и города. Скрытые в подвалах и стенах, они являются неотъемлемой частью инфраструктуры. Для бесперебойной и слаженной работы этих систем требуется надежная связь с терминалами, которые позволяют проводить настройку каждого элемента, и эта связь возможна благодаря, например, радиоволнам, вайфаю или оптоволокну. И если образ-миф самодостаточного, замкнутого самого на себя домохозяйства до сих пор жив^[44], то идея герметичной среды с самого начала кажется не слишком реалистичной, а индустриализация лишь подчеркивает взаимопроникаемость всего и вся, каждый элемент в буквальном смысле оказывается подключен к другому и – будучи также точкой доступа – открыт для новых связей. Об этом еще в 1834 году писал социалист-утопист, последователь Франсуа Фурье Виктор Консидеран в своем труде «Социальные соображения по поводу архитектоники»^[45], рассматривая в качестве примера систему центрального отопления, которая в целом скрыта от глаз пользователя, однако имеет определенные видимые точки доступа – радиаторы в жилищах. Измышления Консидерана предвосхитили лозунг «Воду и газ на каждый этаж». Внешний вид и функциональность таких точек доступа в значительной степени зависят от питающих их каналов и сетей, а потому требуют активного участия дизайнеров: на последних ложится задача по созданию системы, что куда сложнее, чем проектирование автономных, не зависящих друг от друга ни на визуальном, ни на функциональном уровне устройств. Бытовая сфера в таком случае оказывается лишь видимой частью большой дизайнерской работы^[46].

Можно ли, наблюдая за непрерывной работой над формой объекта, увидеть, что такое дизайн? Можно ли понять, в чем суть его метаморфоз, наблюдая за тем, как изменялась профессия дизайнера? Можно ли вообще отделить дизайн от смежных областей? Ведь инженеры и архитекторы в некотором роде тоже дизайнеры, поскольку имеют отношение к проектированию форм, определяющих характер человеческой деятельности. А что же делать со стилистами? Парикмахерская индустрия, например, требует наличия тех, кто будет потреблять многочисленные товары, которые она продвигает, а значит, понадобятся стилисты, которые покажут, каким может быть это потребление. Певзнер, как и Гидион, показывает, что ноу-хау дизайнера происходят из прошлого – из эпохи ручного труда, – но их бурное развитие стало возможным только в условиях промышленной революции. В этом смысле изменение форм нашей жизни становится главным предметом исследования, а желаемым результатом – их стандартизация.

Стандартизация на службе времени и экономики

Ле Корбюзье и некоторые другие архитекторы восторгались машинами. Кто-то и вовсе видел в машине будущее жилище человека. Например, в 1928 году Ханнес Майер, уже ставший директором Баухауса (см. главу 2), пишет о доме как о «машине для жилья»: «Одномоментность событий чрезвычайно расширяет наше понимание пространства и времени и обогащает нашу жизнь. Мы живем быстрее и, следовательно, дольше. Наше ощущение скорости острее, чем когда бы то ни было, и каждый новый рекорд выгоден нам всем. Мы всегда оказываемся в выигрыше. Полет на планере, прыжки с парашютом и акробатические номера в мюзик-холле оттачивают наше стремление к обретению баланса [во всех сферах жизни]. Четкое разделение времени на часы, которые мы проводим в конторах или на заводах, и точное, вплоть до минуты, расписание поездов позволяют жить более осознанно»^[47]. Майер проводит линию от «одномоментности» к «выигрышу», и в этом можно заметить влияние теорий относительности Планка, а затем Эйнштейна. Ускорение ритма жизни дает мощный импульс для переосмысления понятий «пространство» и «время» и связанных с ними вещей, таких как дом и офис или завод, работа и досуг, спорт и гигиена, зрелища и встречи, скорость и одновременность… Футуристы стремились отразить метаморфозы в восприятии этих категорий с 1909 года^[48]; впрочем, позднее расстановка сил вновь изменилась.

Каким же образом общество принимало и проживало индустриализацию и механизацию? Историки Жак Ле Гофф и Люсьен Февр отмечали – каждый в своем периоде изучения, Средневековье и XVI веке соответственно – наслоение друг на друга клерикального и светского, духовного и мирского времени, а также «прожитого времени» и «времени-мерки»^[49]. Теоретик сельского и городского пространства, философ Анри Лефевр наблюдал «цикличное время» сезонных работ и «линейное время», характерное для города и индустриального развития^[50]. В конце XVIII века, «когда промышленная революция потребовала большей синхронизации труда», часы – настенные, каминные или карманные – перестают быть предметами роскоши и становятся насущной необходимостью даже в крестьянских семьях^[51]. Серебряные часы с выгравированными инициалами дарят сотрудникам, что не менее полувека посвятили службе одной компании. Хотя время, трудовая дисциплина и промышленный капитализм^[52] идут бок о бок, их интенсификация приводит к реконфигурации жизни: отныне «рассчитываются» не только часы работы, но и каждое мгновение нашего существования (минуты досуга, секунды блаженства и т. п.). Подвергнутые учету, в дальнейшем они «суммируются». Границы между рабочим и личным стираются, способы организации труда переплетаются с формами досуга, дизайн становится гибридным – так, офисные столы и стулья перекочевывают в наши дома. Личное пространство становится все более зависимым от упорядочения: в нем все раскладывают и прибирают. Конечно, у домашней жизни всегда была своя организация, но, будучи подвергнутой модернизации, она замещается на «офисные» модели. Происходит унификация, стандартизация жизни и производства сопровождающих ее предметов: «Обустройство – это, если анализировать проблему, способ разложить различные вещи, необходимые для домашнего использования. <…> Стандартные шкафы, прислоненные к стенам или встроенные в них, оборудованные соответственно их точному назначению, расставлены в каждом уголке квартиры, где осуществляется конкретная бытовая функция (гардероб, нижнее и постельное белье, кухонная и стеклянная посуда, безделушки, книги и т. п.). Эти шкафы уже не деревянные, а металлические, сделанные в мастерских, где прежде изготавливали офисную мебель. Они составляют меблировку дома, оставляя максимум пространства в комнате, где стоят лишь столы и стулья. <…> Это новая система организации жилого пространства»^[53].

Идеологические различия в подходах Ле Корбюзье и Майера – сложный фашизм для одного и противоречивый марксизм для второго – это по сути своей отражение духа времени. Размышления обоих – больше, чем просто разговор о стандартах и типах, это своего рода марш индустриализации, это способ обращения и общения с людьми – от батальонов трудящихся до буржуа, представителей среднего класса.

Стандарт, тип и труд: логика функционализма

Не новое, не старое, а нужное.

Владимир Татлин, 1923^[54]

В свое время большой резонанс вызвали защитительные нарративы, своего рода манифесты Ле Корбюзье – например, «Урок машины», опубликованный в 1925 году^[55]. Если мы еще не вполне уверены, что «урок, заключенный в машине, состоит в абсолютно ясной логической связи между причиной и следствием, в чистоте, экономии и мудрости»^[56], интерьер, каждый элемент которого помогает функционировать всей системе, поддерживает общественный и технический прогресс. Современные дизайнеры пропагандируют власть автомобилей, самолетов, турбинных двигателей, рассматривая их на том же уровне, что и шкафы. Разразилась война слов: «Квартиру можно стандартизировать, чтобы удовлетворить потребности “серийного” человека»^[57]. «Промышленность, которая выборочно (за счет серийности и стандартизации) создает чистые предметы»^[58], становится объектом авангарда и пуризма – эстетической доктрины, проповедующей совершенство во всем (манифест пуристов можно найти в четвертом номере журнала L’Esprit Nouveau, который в 1920 году издавали Ле Корбюзье и художник Амеде Озанфан). Однако здесь намечается напряжение: в то время как одни архитекторы или дизайнеры полны энтузиазма по поводу расцвета «механики», другие ставят его под сомнение. Признанные историки и функционалисты Льюис Мамфорд и Зигфрид Гидион с большей осмотрительностью исследуют в своих трудах равновесие между техницистской эволюцией общества и развитием человечества^[59]. Чтения форм и функций оказывается недостаточно.

«Натурализированная» логика

Логики функционализма различны, и первое свое «разветвление» функция – относительно дизайна – претерпевает при наблюдении за природой. Это – идеальный режим, который американская традиция иногда возводит в ранг метафизического фундамента^[60]. Афоризм «Форма следует за функцией» не просто принцип дедуктивной, идущей от общего к частному, системы: от формы к функции или от функции к ее адекватной форме. Различные структуры находят визуальное выражение в соответствии с законами физики, с логикой сопротивления материалов, но они также подчиняются и другим правилам. «…Это изначальный закон всего сущего, органического и неорганического, всех вещей физических и метафизических, всего человеческого и сверхчеловеческого, все, что говорит нам наш разум, сердце, душа: мы познаем жизнь в ее выражении, форма всегда следует функции. Это закон» – так американский архитектор, «отец небоскребов» Луис Салливан сформулировал свое кредо, завершив им статью 1896 года «Высотное офисное здание с художественной точки зрения»^[61]. Впрочем, следует отметить, что эту идею нередко приписывают Хорейшо Гриноу^[62]. Гриноу был американским скульптором и автором ряда трудов по архитектуре. В Италии он познакомился с теориями иезуита Карло Лодоли, для которого все, что есть структурного в проектировании здания, должно быть видимым, – не так, как в рококо и неоклассицизме. Архитектура должна проявлять собственные органические свойства, а также свойства материалов. По мнению Салливана, всеобъемлющим естественным законом является выбор – и в этом его отличие от дофункционалистов и функционалистов между Первой и Второй мировыми войнами, для которых функция становится целью. Два примера начала ХХ века позволяют проиллюстрировать эти теории. Первый – это выставка «Машинное искусство», прошедшая в Нью-Йорке в 1934 году; ее куратором стал молодой архитектор, будущий яркий представитель интернационального стиля Филип Джонсон, а сама идея принадлежала Альфреду Барру, основателю и директору Музея современного искусства (МоМА)^[63]. Второй – изданный в 1931 году фотоальбом Альберта Ренгера-Патча «Железо и сталь».

Фома Аквинский и Франкенштейн

На выставке «Машинное искусство» промышленные объекты были размещены как произведения искусства. Вне всякого сомнения, способ организации экспозиции, презентация играют значительную полемическую роль, однако ничуть не менее важен и сам выбор экспонатов. Осмотр выставки представлял собой путешествие сквозь группы промышленных и научных объектов, хозяйственных принадлежностей и предметов быта. Лопасти и шарикоподшипники, пружины и лабораторная посуда Pyrex, наборы кастрюль и устройства для приготовления пищи в промышленных масштабах… Всевозможные измерительные приборы – для величин огромных и малых; разнообразная мебель, в том числе Thonet из стальных трубок; посуда без декора; наборы курительных принадлежностей… Предметы роскоши напротив вещей, доступных каждому. Элитарность и массовость… Критериями отбора стали функциональность, совершенство их форм и аккуратность изготовления, мономатериальность (только металл или только стекло, исключительно керамика промышленной формовки и т. п.). Бакелита было мало, поскольку куратору была важна «техническая и материальная красота»^[64], создаваемая несинтетическими материалами, их обработка и точность их формования. В каталоге выставки эта красота нашла отражение в статическом или динамичном чередовании геометрических форм и поверхностей, оторванных от контекста и фона. Она ассоциируется с платоновскими понятиями «созерцания» и «чистого удовольствия», с цитатами из «Филеба»^[65] или же с выдержками из Фомы Аквинского, занимавшими до целой страницы. Наконец, как утверждается в каталоге, совершенство предметов, необходимых для современного образа жизни, способно вызвать чувства столь же сильные, сколь те, что рождаются при созерцании явлений природы. В свою очередь, такой отклик позволяет уже предметам влиять на жесты пользователя, что замыкает идеальный мир «Машинного искусства» в идеальной и кристально чистой целостности, прошедшей через фильтр функциональности. В кратком введении Барр приходит к выводу о необходимости экономической и пластической ассимиляции машин обществом, при этом, утверждает он, «нужно не только подчинить Франкенштейна, но и сделать его красивым»^[66]. Так или иначе, «Машинное искусство» понимает функциональность не только как возвращение к простоте, но и как своего рода призыв принять тот факт, что машины могут действовать в самых разных областях и плоскостях.

Экономия времени: от духовного к материальному

В отличие от каталога «Машинного искусства», «Железо и сталь»^[67] оставляет объекты в их «естественной среде обитания». Ренгер-Патч показывает здания, заводы и прочие объекты в пейзаже. Его снимки стали знаковыми для истории индустриальной фотографии. Отдельного внимания заслуживает предисловие Альберта Фёглера. Промышленник, президент конгломерата немецких металлургических предприятий Vereinigte Stahlwerke, он интересуется коммуникационной властью этих культовых фотографий «Новой вещественности» (Neue Sachlichkeit) и «Нового видения» (Neue Optik или Neues Sehen; см. главу 7). По мнению Фёглера, которому суждено стать одной из промышленных опор Третьего рейха, ХХ век породил новый материальный мир. А формы этого мира очертили инженеры, дизайнеры и труженики металлургии, рабочие и служащие – та повседневность, свидетелем которой был Фёглер, возникла благодаря тесному сотрудничеству науки и промышленности и людям, готовым на себе испытать достижения в этих областях. Технический прогресс придает материалам основополагающую культурную важность, что, в свою очередь, оказывает существенное влияние на все сферы жизни – информационную, интеллектуальную, чувственную и т. п. Все виды деятельности претерпевают революционные изменения благодаря технологиям. Материалы и текстуры, пейзажи и стиль жизни, образ мышления и эмоции, способы общения, природа и техника – все оказывается под влиянием модернизации и внутри ее систем. Такого рода взаимоотношения лежат в основе массового производства и активной экономики, построенной на конкуренции.

Современные и функциональные формы, поскольку они направляют намерения в определенное русло, должны отражать некоторую истину, а также – вне зависимости от стилистической или национальной принадлежности – обеспечивать новый опыт или, что куда более ценно, адаптивность к актуальным условиям. Так что модернистские формы – это трансформация указанных ценностей в новые вкусы. Функционализм и его многочисленные режимы имеют два последствия. Так, дизайнеры задаются вопросом легитимности выбранной формы (функционализм как выбор), а для остальных участников сферы производства становится важным идея формализации специфической культуры, в которой техника, экономика, истинные качества материалов и формы переплетаются (функционализм как цель). В этом качестве функционализм – это еще и натурализм. И здесь и дизайнеры, и кто бы то ни было еще сходятся во мнении, что все в этом мире происходит из формулы Майера «Функция – экономия времени»^[68].

Парадокс Made in Germany

Альбом «Железо и сталь» объединяет видение фотографа^[69] и крупного промышленника и в целом отражает общественные настроения своего времени или как минимум взгляды тех, кто профинансировал это издание. «Железо и сталь» был выпущен при финансовой поддержке Веркбунда (Немецкого производственного/промышленного союза). Основанное 5 октября 1907 года по инициативе 24 человек^[70] – архитекторов, разработчиков проектов, ремесленников, промышленников, – это профессиональное объединение не только преследовало экономические и пропагандистские цели, но и выступало как своего рода аналитический центр. Веркбунд видел своей задачей создание и развитие общих стандартов. Еще до Первой мировой войны сталелитейное и оружейное предприятие Thyssen Krupp, химические компании Hoechst AG и IG Farben, конгломераты в области электрооборудования Siemens и AIG и мировые лидеры промышленности создали спрос на потребительские товары. Впрочем, надо заметить, что Германия в те годы еще не могла похвастаться высоким качеством своей продукции.

Знак Made in Germany обязан своим появлением Великобритании. С 1887 года, согласно закону о товарных знаках (Merchandise Marks Act), все товары, продающиеся на территории империи и ее колоний, в обязательном порядке должны были иметь маркировку «Сделано в…» (Made in…). Закон о товарных знаках был направлен в первую очередь против Германии и ее контрафакта^[71]. В вышедшем в 1896 году манифесте Made in Germany^[72] британский публицист Эрнест Эдвин Уильямс последовательно, отрасль за отраслью, громил немецкую промышленность, называя ее продукты посредственными и призывая ограничить импорт товаров из Германии. В том же году в Лондоне обосновался немецкий архитектор Герман Мутезиус. Изучавший философию и архитектуру, работавший в Японии и посетивший множество стран Востока, в будущем он станет серым кардиналом Веркбунда, а пока, получив должность атташе по культурным и техническим вопросам, он внимательно следил за реформами в британской промышленности, архитектуре и дизайне.

Мутезиуса восхищали такие черты британцев, как привязанность к своему дому и стремление к уюту, их интерес к качественным и функциональным вещам и желание вернуться к простоте форм, которую отстаивал художник Уильям Моррис. В 1904 году Мутезиус выпустил трехтомное исследование «Английский дом»^[73], в котором изучал вопросы не только обустройства жилища, но и совокупное воздействие промышленности и организации торговли на частную жизнь. Будучи протомодернистом и социалистом, немецкий архитектор увязывает – как это мог бы сделать Моррис – удовлетворение, которое труд должен приносить трудящимся, и необходимый баланс между проектированием, изготовлением и потреблением. В то время для Германии жизненно необходимо было переломить тенденцию «Немецкое – значит некачественное», и Мутезиус призывал улучшить производственный процесс и добиться того, чтобы «Сделано в Германии» перестало быть позорным клеймом. Конечно же, для такой масштабной трансформации требовалось объединить усилия, что и произошло благодаря появлению Веркбунда.

Das Qualität – немецкое качество

Герман Мутезиус и представители Веркбунда ставили во главу всего Qualität, то есть качество. Сколь ни разнились бы задачи и компетенции дизайнера-художника, изготовителя-ремесленника и промышленника-производителя, ключевым параметром должно было быть именно качество, а не количество. Чтобы повысить статус Германии как экспортера, требовалось производить наилучшие товары, а значит, надо было использовать высококлассные материалы. Объективный подход (Sachlich) к продукции должен был искоренить «посредственность» – Веркбунд ставил амбициозные цели, для достижения которых не жалел сил. Вся пропагандистская мощь союза была направлена на формирование у общества правильного (то есть отвечающего эстетическим воззрениям Веркбунда) запроса на «подлинную культуру дизайна» и обновление эстетических пристрастий^[74]. Уже упоминавшийся альбом «Железо и сталь» служит хорошим примером такой пропаганды; то же самое можно сказать и о выставке «Фильм и фотография», которая больше известна под своим оригинальным названием Film und Foto. Ее долгое путешествие в 1929–1931 годах по Европе, а затем гастроли в Японии усилили интерес общества к идеям «Нового видения».