Казимир Баранцевич
Котел

Полная версия

«Экой вздор какой лезет в голову, – поймал себя Иван Александрович: – на карте вся последующая жизнь, а я о пальто! Ну, принесут, ну и черт с ним! Нужно придумать, как и что… Объясниться с Женей? Опять слезы, жалобы, игра в благородное негодование и дутье на целую неделю… Да и на что мне, если я сам вижу?.. А что я вижу? Какому-то негодяю вздумалось оклеветать жену, а я и поверил. Положим, я не поверил… А что же нужно, чтобы поверить? Нужно прикинуться незнающим, а между тем следить… Тьфу, какая мерзость! Да и зачем? Ведь не развода же я добиваюсь… Достаточно потерять веру в человека… Но вот что: люблю ли я ее или нет? Черт знает, – кажется, люблю больше, чем прежде. Это какая-то особая, ревнивая любовь: любишь и ненавидишь, и хочется быть там, подле!..»

В состоянии полнейшей умственной апатии, в каком бывает человек много думавший и не пришедший ни к какому решению, Иван Александрович, не замечая того, шел по направлению к городу. Лес и поле остались далеко позади, по дороге начали встречаться дачи, постоялые дворы, трактиры, замелькали ряды фонарей, задребезжали дрожки. Звонок конно-железки, раздавшийся над самым ухом Ивана Александровича в то время, когда он заносил ногу на подножку пролетки, заставил его вздрогнуть и прийти в себя.

– Что же это я делаю? – спрашивал он себя, откинувшись в глубину поднятого верха пролетки и рассеянно глядя в спину извозчику. – Зачем я еду? Я мог переночевать в гостинице, а утром…

Но мысль о том, что и как нужно сделать утром, плелась лениво и бессвязно.

«Буду думать о другом! – решил он. – Вот я приеду и застану их вместе. О, тогда руки развязаны, тогда можно кончить все разом!»

Он с усилием придумывал слова и строил речи, которые будет говорить. Ему припомнился акт французской пьесы, где муж застает жену с любовником. Чрезвычайно умно, с достоинством говорил муж, и его речи производили сильное впечатление на зрителей. Вот так же будет вести себя и он… «Евгения Михайловна, – скажет он, – вам угодно было…» или: «Вы решились изменить долгу…»

И вдруг мысли Ивана Александровича приняли крутой оборот.

– Э, черт! – воскликнул он, – что мы за маркизы XVIII столетия! Я простой, русский человек, труженик, работающий по четырнадцати часов в сутки, стану еще деликатничать! Недаром крещусь двухпудовой гирей: он у меня своим медным лбом… А этой дряни… Дряни? – укоризненно заметил он себе. – Эх, Иван Александрыч, Иван Александрыч!.. Извозчик! – крикнул он, дрожа от злости, – как ты едешь, черт тебя побери?! Пошел скорее!

«Ах, боже мой, боже мой, что же это со мною? И зачем я читал проклятое письмо?»

Извозчик медленно подъехал к подъезду. Иван Александрович медленно, как старик, сошел с пролетки и медленно стал взбираться по лестнице. У дверей квартиры он постоял в раздумье и нерешительно позвонил; потом, войдя в переднюю, снял пальто на руки горничной и медленно прошел в кабинет.

Опустившись в кресло перед письменным столом, Иван Александрович сжал ладонями оба виска и долго, бессмысленно смотрел на порт-папье – подарок жены, потом медленно перевел глаза на портрет жены. Тонкая, воздушная фигура молодой женщины словно выступала из бархатной рамки портрета; вздернутый носик и смеющиеся глаза точно поддразнивали, говоря: «Вот какая я веселая! Хочу смеяться, любить, жить не задумываясь, а ты… ты – рабочая лошадь!»

– У ней губы чересчур пухлые! – пробормотал Иван Александрович. – Признак чувственности! А я не замечал раньше!

Он встал, с громом откатил кресло и, отойдя в слабо освещенный угол, лег на диван. Он лежал долго, ни о чем не думая, рассматривая рисунок обоев. Рисунок был нелеп, да и все, вся жизнь была нелепа!..