bannerbannerbanner
Лейтенант

Кейт Гренвилл
Лейтенант

Полная версия

Часть вторая. Астроном

Отец всегда говорил: «как запряжешь, так и поедешь». Поэтому Рук позаботился о том, чтобы всем на борту «Сириуса» было ясно: он астроном. Притворяться нужды не было. Пока он возился с секстаном, сопоставлял результаты измерений с цифрами капитана Бартона и лейтенанта Гардинера и высчитывал среднее значение, проходила добрая половина дня. Затем требовалось рассчитать широту и долготу. А здесь спешка ни к чему.

Бартон, будучи капитаном флагманского корабля, поначалу с опаской отнесся к молодому солдату, возомнившему, будто он разбирается в навигации. Его лицо приняло угрожающе строгое выражение, и Рук уж было подумал, что его сейчас попросят убраться со шканцев, сочтя за выскочку. Но за суровостью Бартона скрывалось доброе сердце, и, убедившись в умениях Рука, он решил не держать на него зла за то, что он служит лейтенантом в морской пехоте, а не во флоте.

Правой рукой Бартона вот уже три года был лейтенант Гардинер – прежде параллельные наблюдения тот всегда доверял именно ему. Окажись на его месте другой офицер, он мог бы невзлюбить Рука. Но Гардинер, этот дюжий, прокопченный солнцем моряк, был натурой широкой во всех смыслах, человеком большого роста и большой души.

В день знакомства он крепко обхватил ладонь Рука, глядя прямо ему в глаза:

– Добро пожаловать, мистер Рук. Теперь, когда нас трое, нам и океан – все равно что королевский тракт!

Сопротивляясь качке, они щурились в свои секстаны. Каждый раз полученные значения несколько отличались. Такова была особенность их работы. Но Бартон и Гардинер не пытались ревностно цепляться за результаты своих измерений, в отличие от штурманов с «Решимости», которые вели себя так, будто числа на латунной пластине служили мерой их мужественности. Гардинер, словно с девушкой, заигрывал с солнцем, то и дело прятавшимся за облаками, уговаривая его: «Ну же, покажись, красавица, не скромничай!» И никогда не упускал возможности заверить Бартона, что Рук очаровал «красавицу» твердой рукой и зорким глазом. «Она та еще вертихвостка, сэр, и сегодня ей по душе пришелся мистер Рук».

В то время как Рук находился на борту флагмана, Силк путешествовал в хвосте вереницы из одиннадцати кораблей, на борту «Шарлотты». Они виделись, только когда заходили в порты по пути на юг.

– Вот неудача, черт возьми! – посетовал Силк, когда они встретились на причале в Рио.

– Да, не повезло, – согласился Рук, умолчав о том, что ему по душе общество прямолинейных флотских моряков, хоть они и не умеют так изящно изъясняться.

Силк достал из кармана потрепанную записную книжку.

– Я начал работать над книгой, Рук. Ну-ка, послушай, здесь я ссылаюсь на рассказ капитана Кука о том, как здешние дамы бросали ему цветы. «Мы испытали жестокое разочарование, не удостоившись ни единого букета, хоть и проходили под их балконами каждый вечер, а ведь нимф, как и цветов, повсюду было в равной степени предостаточно». Ну, скажи мне по-дружески, без обиняков – как тебе?

– Очень искусно, отличное владение словом, – оценил Рук. – Но ведь ты, кажется, бывал там не каждый вечер?

– Ох, Рук, человек науки! Назовем это поэтической вольностью, друг мой.

Руку это было чуждо – относиться к окружающему миру так, будто он не что иное, как исходный материал. Он был одарен талантом к измерениям, вычислениям, умозаключениям. Силк – умением отсечь все лишнее и приукрасить, превращая кусок гальки в драгоценный камень.

* * *

Курс прокладывал капитан Бартон, но над ним стоял коммодор, который и принимал окончательные решения. Джеймс Гилберт был худощав, сложения угловатого – одни локти да плечи на разной высоте, – он осторожно ступал по кренящейся палубе, словно бы вечно заваливаясь на бок, а с его лица не сходило кислое выражение. За все то время, что Рук провел на борту «Сириуса», в его присутствии на лице коммодора подобие улыбки появлялось лишь в тех случаях, когда того требовали формальности.

Вполне вероятно, что безрадостность коммодора объяснялась болями в боку, а вовсе не складом характера. «Они не проходят, только стихают временами, – как-то объяснил им хирург за общим столом. – Почки, полагаю. Или желчный пузырь». Доктор Веймарк любил поесть и посмеяться – высокий мужчина с огромным животом, выступающим, как фигура на носу корабля. Но за его веселостью крылась сострадательность. Он испробовал на коммодоре все мыслимые лекарства, пускал ему кровь, ставил банки, каждое утро целый час прощупывал ему бок, пытаясь унять боль, и переживал, что ничего не помогает.

Когда коммодор поднимался к офицерам на шканцы, Гардинер замолкал, а Бартон напускал на себя подобающий его положению серьезный вид. Рук не понаслышке знал, что неутихающая боль творит с человеческим лицом, но к такому, как Джеймс Гилберт, который никогда не делился с другими своими мыслями, трудно было проникнуться симпатией.

Ежедневно, в полдень, все эти долгие месяцы в море, коммодор спускался по трапам вниз вместе с капитаном Бартоном и Руком, который уважительно держался позади, сопровождая их на правах астронома. Там, в недрах корабля, находилась каюта, которую день и ночь охранял караульный. Завидев их, он отходил в сторону и впускал их в единственное на всем переполненном судне помещение, не заваленное мешками, бочками и всевозможными свертками и тюками. В этой пустующей каюте, на привинченном к палубе столе стояла коробка, в которой между двумя красными шелковыми подушками покоился хронометр работы мистера Кендалла[13].

Этот сверток с гринвичским временем должен был вместе с ними добраться до другой стороны земного шара, невредимый, точно горошина в стручке. Когда в Новом Южном Уэльсе стояла глубокая ночь, хронометр все так же показывал полдень по Гринвичу.

Внутренним устройством творение мистера Кендалла напоминало своего предшественника – то медленно бившее крыльями латунное насекомое, что доктор Викери показывал Руку в детстве, но по форме больше походило на обыкновенные карманные часы, разве что размером с тарелку для супа. Рук подумал, что со стороны мастера было весьма остроумно изготовить такие огромные часы, которым, казалось, самое место в кармане исполинского жилета.

В присутствии Бартона и Рука, которые стояли рядом, на случай если корабль накренится, коммодор извлекал хронометр из его кокона и вскрывал металлический корпус, обнажая сложный загадочный механизм, зубчатые колесики которого шаг за шагом толкали время вперед. Вынув заводной ключ из специального углубления в коробке, он вставлял его в отверстие на задней стороне механизма и поворачивал. Потом закрывал крышку корпуса и возвращал прибор на прежнее место между подушками.

Затем, согласно предписаниям, входил караульный, и все трое по очереди сообщали ему: «Хронометр подведен». Лишь услышав эти слова от каждого из них – и только тогда, – он отходил от двери и позволял им покинуть каюту.

Рук находил эти ненужные формальности крайне забавными. Если бы Силку довелось их наблюдать, он здорово развеселил бы офицеров, изображая, как Рук в третий раз чинно докладывает невозмутимому часовому, что «хронометр подведен», хотя тот уже дважды это слышал.

Но в ритуале подведения хронометра было еще кое-что особенное. Будучи самым младшим офицером, Рук не имел особого влияния. Но в те краткие минуты, что они проводили в той каюте, звание теряло всякое значение. На это время астроном Рук становился равным самому коммодору.

Когда стояла хорошая погода, вся эта процедура теряла смысл. Но когда секстаны не могли отыскать за облаками ни солнце, ни луну, или сильная качка мешала проводить измерения, один лишь хронометр, все так же показывавший гринвичское время даже спустя несколько месяцев в море, уберегал корабль от угрозы разбиться о скалы Нового Южного Уэльса.

* * *

То, что залив Ботани для поселения не годится, стало ясно сразу, и коммодор направил флот чуть дальше к северу. Путь до Нового Южного Уэльса занял почти девять месяцев – разве пара миль что-то меняла?

С моря казалось, что коммодор ошибся. Рук с Гардинером, опершись о фальшборт, смотрели, как «Сириус», накренившись на левый борт, повел флот к обыкновенной, казалось бы, выемке на теле высокого желтого утеса. В блоках, разворачивая паруса, заскрипели шкоты, и судно направилось туда, где у его подножия бурлили и пенились волны.

Но коммодор не ошибся. За утесом на запад плавной дугой уходила огромная, спокойная водная ширь. «Сириус» скользил мимо бухточек, окаймленных серпами желтого песка, и поросших густым лесом мысов. В этом необъятном, скрытом от моря заливе, где за одной прекрасной бухтой появлялась другая, где один живописный мыс сменялся другим, было нечто, вгонявшее Рука в полузабытье. Он мог бы бесконечно плыть вот так к самому сердцу этой неизведанной земли. Главное – не добраться до места назначения, а двигаться вперед, глядя на пенящиеся у форштевня волны и уходя по этой расселине все дальше вглубь материка, будто и вовсе не придется останавливаться.

«Сириус» обогнул скалистый остров, и Рук увидел на берегу людей – они бежали, потрясая копьями. Ветер донес до него их голоса, раз за разом выкрикивавшие одно и то же слово: «Варра! Варра!» Вряд ли оно могло значить «добро пожаловать!» Рук предположил, что самый вежливый перевод – «убирайтесь к черту!»

С рокочущим стуком и всплеском спустили якорь. Когда Рук вновь взглянул на берег, там уже никого не было.

Судно встало у входа в небольшую бухту, укрытую с обеих сторон высокими кряжами. Там, где в нее впадала речушка, виднелась полоска песка. Чуть дальше вглубь суши уходила неглубокая поросшая лесом долина.

 

Матросы подготовили шлюпку для высадки на берег. Первыми в нее спустились сержант и четверо вооруженных рядовых, потом коммодор и капитан Бартон. Доктор Веймарк, с неожиданным для человека его комплекции проворством, последовал за ними. Рук не стал дожидаться приглашения и поспешил спуститься следующим. Он не хотел упускать возможность оказаться среди тех, кто первыми коснутся этой земли, о которой ему известно не больше, чем о Сатурне.

Ступив на песок на дальнем конце бухты, Рук почувствовал, как земля качнулась у него под ногами. Он полной грудью вдохнул местный воздух – сухой, чистый, вяжущий, сладковатый и в то же время кислый, теплый и насыщенный запахами органики, которые сбивали с толку после стольких недель одного лишь безликого морского ветра.

Веймарк сделал шаг и, ощутив под ногами твердую землю, расхохотался так, что живот затрясся. Он хотел было что-то сказать, но тут из-за кустов вышли пятеро мужчин и встали вдоль кромки песка. Рук услышал за спиной знакомые глухие толчки: звук вскидываемых к плечам мушкетов.

– Спокойно! Спокойно… – в голосе сержанта слышалось напряжение.

Мужчины были темнокожие, нагие, а на их лица, казалось, даже на солнце падала тень. «Туземцы, – подумал Рук. – Всего в паре шагов!»

Странные и вместе с тем вполне обыкновенные – в сущности, такие же люди, как и он сам: те же плечи, колени и срамные места – хотя они ничего срамного в них не находили. Впереди стоял поджарый седобородый мужчина, остальные – у него за спиной, у каждого в руках по копью и деревянному щиту. Кожа в солнечном свете – чернее черного. Они выжидали.

– Безделушки, сержант, давайте их сюда!

Коммодор обернулся к шлюпке, нетерпеливо протягивая руку за мешком, который ему подал сержант. Он потряс в воздухе бусами, и они заиграли на солнце.

– Ну же, друзья мои! – поманил он. – Смотрите, держу пари, такого вы еще не видели!

Даже на его осунувшемся лице отразилось радостное возбуждение. Впервые Рук увидел в нем того любопытного мальчишку, которым он, должно быть, когда-то был.

Веймарк пошел еще дальше: у него в руках сверкнула лупа.

– Взгляните, сэр! – воскликнул он. – Я готов сей же час подарить ее вам, если вы изволите подойти ближе и взять ее! Боже, Бартон, вы только посмотрите, как они осторожны – точно кот, который заприметил сливки, но боится доярки!

Его раскатистый смех, казалось, придал чужакам смелости. Седобородый шагнул вперед.

– Вот, так держать, мистер Чернокожий! Давай, иди сюда!

Доктор грузно изобразил танцевальное па, и туземец вновь покрепче ухватился за копье.

Бартон не мог дурачиться подобно Веймарку на глазах у своей команды, но тоже достал бусы и стал крутить их в руках.

– Рук, дружище, возьмите что-нибудь, попытайте удачу! – выкликнул он.

Выбрав лупу, Рук шагнул к ближайшему туземцу – мужчине его возраста, настороженно, как борзая, шныряющего глазами с него на Бартона и обратно.

Рук приветственно поднял руку.

– Добрый день!

Все равно, что бросить камень в кусты, гадая, какая оттуда вылетит птица.

Туземец был хорошо сложен, держался очень прямо. Литые мускулы на его груди украшал аккуратный узор из бугристых шрамов, напоминавший отделку на одежде.

Он взглянул на Рука, приоткрыв рот, будто собирался что-то сказать. Белки его глаз резко выделялись на фоне черной кожи. Шагнув вперед, он одним быстрым движением схватил лупу и отступил обратно. Он показал ее соплеменнику, что стоял рядом, и оба принялись разглядывать ее, переговариваясь вполголоса.

Потом лупа им наскучила. Туземец бросил ее на песок – так же небрежно, как какой-нибудь портсмутский мальчишка мог бы швырнуть огрызок от яблока. Они отступили на несколько шагов назад и, казалось, чего-то ждали.

Более стоящего подарка? Другого жеста доброй воли?

Следующий ход сделал Веймарк. Должно быть, ему все это казалось развлечением, вроде театральной миниатюры с лупами и бусами. Он смело подошел к самому старшему туземцу, поджарому седому мужчине, взял у него щит – «только на время», жестами показал он – и воткнул его в песок. Потом зарядил пистолет, прицелился с короткого расстояния, взвел курок и выстрелил. Туземцы отпрянули от яркой вспышки.

Дым развеялся. В воздухе повис запах пороха.

Щит был крепкий – цельный кусок дерева в полметра длиной и несколько сантиметров толщиной, но пуля пробила его насквозь, оставив рваную дыру и длинную трещину сверху донизу. Старик поднял свой щит, и тот развалился надвое у него в руках. Сложив половинки вместе, он провел длинными пальцами по тому месту, где пуля проломила древесину. Потом прислонил щит к животу, как бы спрашивая: она и с ним способна сделать то же самое?

– О, да, без сомнения, мой чернокожий друг! – охотно подтвердил Веймарк. – Раскроит от черепа до задницы, Богом клянусь!

Доктор нашел эту шутку крайне забавной, как и капитан Бартон, и Рук тоже засмеялся, словно это было заразно.

Чернокожие мужчины не разделяли их веселья. Нахмурившись, они торопливо о чем-то переговаривались.

– Ей-богу, Веймарк, – воскликнул коммодор, – вы же их напугали! И как вам это только в голову пришло?

Но хирург ничуть не сконфузился.

– Что ж, сэр, если им не по душе моя искусная стрельба, быть может, музыка придется им по нраву? Пусть сами убедятся: я человек крайне разносторонний.

Он вытянул губы и засвистел. Рук поймал себя на мысли, что только Веймарк мог столь развязно вести себя с коммодором, хотя на месте последнего всякий, вероятно, позволил бы некоторые вольности человеку, который день за днем прощупывал ему бок.

Музыкальное дарование доктора, по-видимому, впечатлило туземцев не больше представления с пистолетом. Они взирали на него с каменными лицами. Через минуту, прихватив с собой половинки разбитого щита, они скрылись в лесу.

* * *

Вскоре та маленькая бухта получила имя: Сиднейская. Все там, казалось, подчинялось иной логике, нежели в привычном Руку мире. Здесь, как и везде, росли деревья, но каждое было чуднее предыдущего. Одни напоминали швабры – голые, как столбы, с шапками листьев в нескольких метрах над землей. Другие, словно узловатые розовые чудища, тянули к небу свои изогнутые, подагрические пальцы. У реки росли приземистые белые деревца, с которых мягкими листами бумаги сходила кора.

По ветвям, щебеча и посвистывая, семенили красные попугаи. Рук раздумывал, нельзя ли научить одного из них говорить или напевать мелодию, как та птица, что жила в гостиной у старого капитана Вира в Портсмуте. Сперва надо придумать, как его изловить. Птицы искоса, хитро на него поглядывали. Либо на птичий клей, либо сетью. У Рука ни того, ни другого не было. А мелодию он и сам мог напеть, хотя он вынужден был признать: было в лесах Нового Южного Уэльса нечто, от чего хотелось молчать.

Здесь Букстехуде с его фугами-беседами из другого мира казался представителем иного вида.

Даже скал, подобных здешним, Рук прежде не видал: исполинские плиты и осколки породы беспорядочно громоздились друг на друга. Как бы описать их Энн? Он представил ее лицо, вообразил, как она смотрит на него, склонив голову набок и терпеливо ожидая, когда он подыщет подходящие слова, и перед его внутренним взором возник тот французский десерт, что они вместе пробовали в чайной на улице Сент-Джордж за несколько дней до его отплытия. Его промазанные заварным кремом коржи чем-то напоминали каменистые уступы здешнего ландшафта.

Есть это пирожное было невозможно: стоило откусить немного, как отовсюду вылезал крем. Поначалу им с Энн было неловко, но в итоге они от души посмеялись над тщетными усилиями друг друга. «Моя дорогая Энн, я оказался в землях, чрезвычайно похожих на тот десерт, который мы ели тогда в чайной „У Пенникука“ и которым стоило бы лакомиться в одиночестве. В остальном местность здесь сухая и каменистая».

Он представил, как она читает эти строки в их маленькой гостиной. Хотелось думать, что они заставят ее улыбнуться.

* * *

Уже на следующий день после того, как флот встал на якорь, разбитые на группы каторжане принялись рубить кусты и деревья. Через две недели в глубине бухты не осталось ничего, кроме взрытой желтой земли, испещренной кровоточащими пнями да покосившимися обвислыми палатками. Как только удалось расчистить достаточно земли, всех поселенцев собрали слушать обращение коммодора.

Сам он забрался на корабельный сундук под сенью раскидистого дерева, а каторжан согнали на каменистую площадку напротив. Они тихо переговаривались и переминались, равнодушные к значимости момента. Солдаты в красных мундирах окружали их неровным кольцом. Всего около восьми сотен заключенных и двухсот морпехов. Теперь, когда они сошли на берег, такое соотношение сил показалось Руку ненадежным.

Рядом с сундуком сверкал золотыми галунами майор Уайат. Выступающая челюсть придавала ему некоторое сходство с карпом. Лицо было обращено к коммодору, но Рук заметил, как его глаза шныряли туда-сюда по толпе заключенных. Вокруг на одинаковом расстоянии друг от друга он расставил троих капитанов. Рук разглядел Силка: каким-то образом тому удавалось стоять по стойке смирно, сохраняя при этом такой непринужденный вид, будто он пришел танцевать. С капитаном Госденом Рук познакомился лишь по прибытии в Новый Южный Уэльс и пришел к мнению, что его вообще не следовало допускать к участию в экспедиции. Лицо у него было опухшее, бледное – если не считать чахоточных пятен на щеках, и ему явно стоило немалых усилий держаться прямо. В руке он, как всегда, сжимал платок, а в его взгляде читалось беспокойство человека, с трудом сдерживающего кашель. Третьего капитана по фамилии Леннокс Силк как-то раз назвал ходячим стручком фасоли, чем крайне развеселил Рука. Леннокс и его мушкет – два длинных, тонких военных орудия, готовых исполнить свой долг.

Рук весь вспотел в своем красном мундире. Влажный воздух раскалился, а солнце так беспощадно палило с голубого неба, что в висках стучало. Рук щурился, завидуя стоящему в тени Гилберту.

Бартон и Гардинер, как и остальные офицеры флота, сошли на берег, облачившись по особому случаю в парадные синие мундиры, и теперь стояли поодаль. Им была отведена роль сторонних наблюдателей. Вскоре им предстояло отправиться в обратный путь. На мгновение Рук пожалел, что он не из их числа.

Уайат выкрикнул приказ, и Рук принял предписанную уставом приветственную стойку: мушкет на плечо, левая нога вперед. Положив палец на спусковой крючок и приготовившись к привычному хлопку, он на мгновенье ощутил прилив тошноты.

Прогремел залп – не такой дружный, как, вероятно, хотелось бы майору Уайату. С ветвей дерева неподалеку вспорхнула стая больших белых попугаев. Они принялись кружить над головами собравшихся у реки людей, хлопая крыльями и издавая резкие скрежещущие звуки, вторившие тому звону, что выстрелы пробудили в памяти Рука.

Он опустил мушкет и поставил его на землю дулом вверх. Как бы он был счастлив, если бы сегодня, седьмого февраля 1788 года, ему пришлось стрелять из него в последний раз!

Коммодор с усилием выпрямился на своем сундуке, стараясь перекричать попугаев. Он вслух зачитал приказ короля Георга Третьего: общий смысл сводился к тому, что Джеймс Гилберт наделялся полномочиями монарха. Отныне жизнь и смерть его подданных находилась во власти новоиспеченного губернатора Нового Южного Уэльса, наместника Его Величества.

Каждый раз, когда губернатор Гилберт произносил имя Его Величества, в беспокойной толпе каторжан кто-то недвусмысленно харкал и сплевывал.

Белые попугаи улетели, и над долиной воцарилась тишина. От лица Его Величества губернатор провозгласил владычество над территорией, названной Новым Южным Уэльсом, которая с этой минуты обрела размеры и очертания. С севера на юг она протянулась с десяти градусов тридцати семи минут до сорока трех градусов сорока девяти минут южной широты. С востока на запад охватила все земли от того самого места, где они стояли, до ста тридцати пяти градусов восточной долготы.

Рук произвел в уме пару любопытных вычислений. Тридцать три градуса широты равны расстоянию в две с лишним тысячи миль с севера на юг. Шестнадцать градусов долготы – это больше восьмисот миль с востока на запад. По примерным подсчетам, Его Величество только что приобрел кусок земли, вдвое превосходящий размерами Францию, Испанию и Германию вместе взятые.

Губернатор Гилберт все еще дочитывал приказ.

– К туземцам надлежит, как бы то ни было, относиться с дружелюбием и добротой, – кричал он поверх нарастающего гула среди каторжан.

Какой-то предмет полетел в него из гущи толпы и приземлился в кустах.

– Крайне важно установить с ними открытые добрососедские взаимоотношения, – не сдавался губернатор. – Отсутствие добрых намерений с их стороны поставит под угрозу развитие и даже само существование этой колонии. Его Величество поручил мне со всей возможной поспешностью установить с ними дружеские связи и, как только позволят обстоятельства, ознакомиться с местным наречием.

 

Об этой стороне жизни в Новом Южном Уэльсе Рук не задумывался: колонии требовался астроном, но ведь и языковед мог оказаться не лишним. И правда: за две недели, прошедшие с того дня с лупами и бусами, туземцы объявлялись всего пару раз, да и то ненадолго. Рук оба раза был на корабле и не застал их. Он лишь мельком видел на другом берегу, по ту сторону залива, каких-то людей, далекие столбики дыма то тут, то там, и очертания каноэ на фоне сияющей на солнце воды. Но до сих пор у него не было возможности проявить «дружелюбие и доброту».

Губернатор, казалось, спешил закончить собрание.

– А теперь я прошу вас вместе со мной преклонить колени, – воскликнул он. – Преподобный отец воздаст благодарность от имени всех нас. Прошу, мистер Пуллен.

Из толпы раздался хриплый женский гогот:

– Благодарность! За что это?

Рук узнал голос той недурной собой любительницы сквернословить, которую после отплытия из Рио окунули в море, чтобы она угомонилась. Теперь она всех распалила, и каторжане, вскочив на ноги, принялись кричать и свистеть, угрожая прорвать цепь морпехов.

Рук собрался с духом, готовясь выполнить свой долг, но Уайат, вздернув бровь, сказал что-то Ленноксу, и тот окунулся в толпу. Каторжане, судя по всему, уже успели познакомиться с капитаном. Достаточно было ему слегка помахать прикладом, и они расступились, поэтому все, что требовалось от Рука, – это покрепче ухватить мушкет, всем своим видом показывая бдительность.

Но он знал: еще настанет пора – не раз и не два, – когда каждому солдату в красном мундире придется себя проявить. В море он всем дал понять, что отличается от других морпехов. И намеревался продолжать в том же духе. Высокий отдаленный мыс на западной стороне бухты мог сгодиться для обустройства обсерватории и уж точно обещал стать подходящим убежищем для человека, не желавшего играть роль надсмотрщика. Он решил наведаться туда при первой возможности и удостовериться, что всем ясно: лейтенант Рук слишком занят небесными светилами, чтобы уделять время земным обязанностям.

Тем временем преподобный отец забрался на сундук и как обычно пустился читать бесконечную витиеватую молитву. Для проповеди он выбрал строку из Псалтири: «Что воздам Господу за все благодеяния Его ко мне?»[14] В голове у Рука мелькнула мысль, что едва ли можно было найти более подходящие слова, чтобы вывести из себя толпу мужчин и женщин, которых вопреки их воле привезли туда, где особых благодеяний ждать не приходилось. Губернатор слушал с непроницаемым лицом, но, казалось, крепче обычного сжав узкую челюсть.

Преподобный на мгновенье замолчал, переводя дух, и губернатор не преминул этим воспользоваться.

– Аминь, – провозгласил он, и Пуллену ничего не оставалось, кроме как перейти к благословению.

Все разошлись, работникам велели возвращаться к топорам и киркам. Рук поспешил ускользнуть, стараясь не встречаться ни с кем глазами, на случай если кому-нибудь вздумается его окликнуть: «О, лейтенант Рук! Не будете ли так любезны мне подсобить?» Но чтобы добраться до того многообещающего мыса, нужно было сперва пересечь не до конца еще расчищенный участок на западном берегу речушки. Майор Уайат называл его плацем, хотя пока что он представлял собой обычный покатый склон, покрытый серой грязью и ощетинившийся пнями.

Быстро шагая вперед и делая вид, что у него есть срочное дело, Рук услышал узнаваемое рявканье майора и краем глаза увидел, как, раскрасневшийся от жары и ярости, он подошел к одному из заключенных и с силой ткнул его палкой между лопатками. Бедолага поднял топор и примерился к ближайшему дереву, а остальные еще ниже склонили головы, продолжая бездумно колоть да крошить. Один высокий малый колотил киркой по земле. Его полосатая роба явно была ему мала: брюки едва доставали до середины голени, рукава – до локтей, а куртка не сходилась на могучей груди. Он осаждал свой пень достаточно споро, чтобы не угодить под палку Уайата, но безо всякого прока.

Рядом с ним над другим пнем трудился мужчина, у которого за щеками не осталось ни единого зуба. Его кирка раз за разом обрушивалась на один и тот же корешок и отскакивала обратно, но он даже не пытался ударить по другому месту – просто поднимал и снова опускал кирку, с трудом удерживая ее в худосочных руках.

Глупость, подумал Рук, или равнодушие? В глазах майора Уайата каждый выкорчеванный пень был шагом на пути к расчистке плаца. Но каторжанину это занятие, вероятно, представлялось таким же бесцельным наказанием, как ходьба по шаговой мельнице в тюрьме, откуда его забрали.

Слава Богу, на свете есть астрономия, подумал Рук, не останавливаясь.

Не он один пытался увильнуть от офицерских обязанностей. Усевшись на камень подальше от трудившихся каторжан, Силк с улыбкой на лице царапал что-то в записной книжке. Завидев Рука, он обходительно подвинулся.

«Туземцы, судя по всему, не поняли, какого мы пола, – вслух прочел он, – а стоило им это выяснить, как ими овладели безудержные приступы хохота». Ты не присутствовал при той встрече, Рук, но ведь это в высшей степени забавно, не правда ли? Одного из матросов попросили предоставить наглядное подтверждение, и оказалось, что он как никто другой подходил для этой задачи! Туземцы так изумились, что, как это ни прискорбно, почти сразу ушли. Теперь я бьюсь над тем, как сохранить комичность этой сцены, подобрав при этом слова, которые не заставят невинную деву зардеться румянцем.

– Да, превосходно, – ответил Рук, подумав про себя: «Надеюсь, Силк не станет упоминать меня в своей книге». Но Силк не заметил сомнения в его голосе.

– Однако же, странно, что туземцы нас избегают, не находишь? Гардинер говорит, вчера они подплыли к нему, пока он рыбачил. Он дал им рыбы, но поболтать они не остались.

– Должно быть, пошли слухи. Ну, знаешь, о внушительном хозяйстве того матроса.

Но Силк уже решил, что шутка себя исчерпала.

– Рук, друг мой, не будешь ли ты так добр помочь мне?

– Помочь?

– Нет-нет, я не имею в виду работу над книгой. Но я ведь не могу успевать всегда и везде. Тебе наверняка доведется услышать то, что от меня ускользнет. Я надеюсь на тебя как на друга.

Он взял Рука за плечо.

– Ты ведь мне поможешь, старина? Поможешь превратить мое повествование в сияющий бриллиант, перед которым мистер Дебрет склонится в почтительном поклоне?

Рука удивила откровенность его просьбы. Он никогда не видел, чтобы Силк так о чем-то переживал. Все в этом мире – не считая разве что рядового Труби на палубе «Решимости» – казалось ему не более чем темой для хорошей истории.

Он вдруг понял, что для Силка, как и для него самого, Новый Южный Уэльс – это не просто место, где ему предстоит провести четыре года с полноценным жалованием и возможностью продвинуться по службе, и ему важно не только избежать неприятных воинских обязанностей. Как и Руку, это место обещало Силку другие богатства. Новый Южный Уэльс стал частью его судьбы.

* * *

Жизнь на корабле не готовила Рука к тому, что придется карабкаться по каменистым склонам, которые напоминали пирожное с заварным кремом, так что, преодолев полпути к вершине мыса на западной стороне бухты, он остановился – чтобы передохнуть, а заодно и поглядеть вниз, на «Сириус», который служил ему домом весь последний год, а отсюда походил на игрушечный макет.

Над блестящей водной гладью разнесся звон судового колокола: длинный удар, короткий, длинный, короткий, длинный, короткий, длинный. Семь склянок. Половина четвертого. Хронометр на борту показывает полшестого утра.

Значит, то же самое время сейчас показывают часы на каминной полке в гостиной на Черч-стрит. В комнате, скованной холодами поздней зимы, еще темно. В пустом суровом свете местного солнца, в невыносимой духоте трудно было в это поверить. Должно быть, все еще спят по своим комнатам, укрывшись несколькими пледами. А Энн дремлет в мансарде под его пуховым одеялом. «Буду греть его для тебя, – обещала она. – И непременно отдам обратно, только обещай, что вернешься домой целым и невредимым».

На мгновенье он почувствовал, как далеко от дома его занесло.

13Ларкум Кендалл (1719–1790) – британский часовщик, смастеривший ряд знаменитых морских хронометров.
14Пс 115:3.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14 
Рейтинг@Mail.ru