Кира Гольдберг
Мелочи с Камчатки
Посвящается памяти моей прабабушки, Булгаковой Елены Иосифовны
Вот всё, чем богат я!
Лёгкая, словно жизнь моя,
Тыква-горлянка. Кувшин для хранения зерна.
Басё
Арест
В конце тысяча девятьсот тридцать восьмого мне исполнилось девять.
Перед январём нового года всё надо у – по – ря – до – чить. Всё сливается: эти взрослые бумажки с работы, притащенные папой (туда я даже не заглядывала, сплошные числа), страницы из маминой толстой тетради (ячневая каша, 1 кг – 1 руб. 10 коп.; дес. яиц – 5 руб.; вискозные чулки – 1 руб. 28 коп.), мой «читательский дневник», который вели с отцом (садился у изголовья кровати вопреки усталости, играл с моими волосами и читал вслух: Хаггард, Рид, Буссенар, Купер…). Триста с хвостиком дней проглядывали сквозь сливающиеся числа и буквы, показывали: вот, смотри-ка, что произошло за год.
Теперь папы нет. А тогда… Тогда привычку с итогами мы заимствовали у Робинзона Крузо. Он делил дневник на две колонки, «добро» и «зло». И самозабвенно верил: во всяком зле отыщется добро.
В тридцать седьмом году ночью на Камчатке затряслась земля. Папа тряс меня за плечо, чтобы проснулась. Я села, протёрла глаза. Отец накинул на меня фуфайку. Он торопился, застёгивая пуговицы. Я недовольно морщилась.
– Давай, Лилечка. Надо выйти наружу.
– Не нравится мне эта наружа… Папа, зачем ты меня одеваешь? Мне что, холодно? Снова ты меня так укутал, что я теперь какой-то обвёртыш…
– Землетрясение. На всякий случай нужно выйти, ты же знаешь.
– Папа, мы же не провалимся в глубь морскую?
– Ну что ты! Нет, конечно. Я же рядом.
Я, мама, папа и другие люди стояли на улице. Земля колебалась, вода заливала берег. Два продуктовых ларька опрокинулись, кирпичные печи в домах повредились. Послышался звук бьющегося стекла. Позже мы увидели: в нашей церквушке образа выпали из рам. Лаяли собаки, вопили дети. Я молча прижималась к папе. Когда всё улеглось, вернулись домой.
Через сутки постучали в дверь. Папа сказал: «Ничего не бойтесь». А я не понимала, чего бояться или не бояться. Наш порог переступили двое мужчин в форме. Оба высокие, статные, с тонкими усами.
– Фильберт Михаил Абрамович? Статья пятьдесят восьмая. Замедляете темпы освоения рыбных богатств. Занимаетесь вредительством, – сказал первый и стал открывать ящики, шарить по полкам. Второй записывал в блокнот.
Я вспоминала плакаты на улицах. Вредители там (а я думала, так называют только насекомых, паразитов всяких) – точь-в-точь упыри: костляво-рукие, складчато-головые, крючковато-носые. Папа совсем не такой, они точно ошиблись.
– Они простые люди, рыбой занимаются, – едва шевеля губами, прошептала мама. Она побледнела, но смотрела твёрдо и уверенно.
– Рыбой занимаются? Может, нам и план работы посмотреть? Вы нас за дураков не держите. Истинный вредитель обязан периодически показывать хорошие результаты. Так и входят в доверие к народу.
– Эх, Анна Андреевна… Столько лет жить с врагом народа и не раскусить его… Тяжёлое преступление. Стыдно, стыдно! – произнёс второй и покачал головой. Мамина подруга обучала меня английскому языку. Когда ей не нравилось, как я готовила уроки, она так же качала головой и приговаривала: «Шейм он ю, Лиля, шейм он ю». За что же стыдиться теперь?
Папа спокойно стоял в углу, сунув руки в карманы. Пока один выводил кривые, ломаные буквы и цифры на бумаге (тоже итоги?..), отец следил за другим, который продолжал осмотр и постоянно прикусывал внутреннюю поверхность щеки. Мама сидела на стуле, сложив руки в молитвенном жесте под подбородком, но сделала она это аккуратно, почти незаметно. Казалось, что я сплю и что немного трясёт – то ли меня, то ли всё кругом. Мужчина добрался до моей кроватки, всё переворошил. Полез в книжный шкаф, достал «Детство Никиты», новогодний подарок от отца.
– Вы зачем это берёте? Она моя. Положите, пожалуйста, на место.
– Ого! – мужчина сверкнул белыми, ровными зубами, – какая важная и отважная!
Его напарник неосторожно развернулся, задел рукой пепельницу на столе – она полетела вниз и разбилась. Мужчина наклонился, разглядел расколотую напополам фигурку мопса.
– Погляди, до чего смешная. Морда тупая такая, и морщины… ну прям как у тебя! – они вдвоём засмеялись, поблескивая зубами. Я закрыла лицо руками.
– Вы мою игрушку разбили!
– Игрушку? – первый закашлялся, удивлённо посмотрел на отца, – это ж пепельница.
– Нет! Это моя касса! – крикнула я.
– Вот как… Юр, – он повернул голову в сторону напарника, – скажи ведь, похожа на мою Зою? Только Зойка юла заводная, а эта спокойнее.
Он внимательно взглянул на меня. Поставил книгу на место. Я успела заметить, как улыбка мужчины сползла, уголки рта опустились. Комнату окутала тишина, и я расслышала мамины короткие, свистящие вдохи, и ещё тяжёлый шёпот с придыханием (не разобрала, чей) – «всего лишь пешка»… Когда первый увёл отца, мама кинулась вслед за ним, а второй схватил её и удержал.
Никто не знал, куда забрали отца и ещё нескольких работников. Соседи странно говорили: «Без права переписки»… Мама наказала отвечать, что папа умер, чтобы не задавали вопросов. Иногда я долго молчала, прежде чем так сказать. Иногда – говорила сразу и вздрагивала: вдруг правда? Соседи шептали друг другу: «Группу вывезли во Владивосток», «Перевезли в Хабаровск», «Ужас какой!.. Расстреляли… Что же творится-то», «Место захоронения неизвестно». Как же один человек мог выстрелить в другого? Как же тогда душе обрести покой, о котором твердила мама?
Я не успокаивалась: почему мы не поедем туда? Мама говорила про какую-то под – пис – ку о не – вы – ез – де… Соседи снова перешёптывались: «Да ещё повезло, других вот из квартир выселяют, на работу не берут». Спустя полгода мы перебрались во Владивосток, оттуда – в Москву. Теперь и мама повторяла: «Мы счастливые. Нас не арестовали, не сослали никуда. Бог уберёг. Это нам благодать». Как же – счастливые? Без папы?
В справке стояло страшное слово «смерть». Со словами «причина» и «место» оно соединялось через ти – ре. И больше никаких слов. Я хотела найти отца, увидеть в последний раз. До последнего вечером не гасила свечу и читала романы Купера. И различала дымчатый образ отца сквозь дрожащий огонёк: его выраженные скулы, нависшие брови, белёсые и густые волосы, льдисто-голубые глаза и любимый, потасканный, но уютный свитер из велюра. И когда доделывала уроки, по привычке оставляла тетради на столе. Чтобы проверил. Проведал.
Папа не любил фотографироваться, сохранился только один портрет, который мама вместе с остальными поставила на комод. Больше фотографий не осталось. Рядом с рамкой лежала единственная бумажка, в которой значилось, что отец не виновен. Впрочем, это всё случилось позже, в пятьдесят седьмом году…
А тогда в один из дней я не вытерпела. Достала сумку, сложила немного одежды, маленький мешок перловки, три мягкие игрушки, сшитые мамой. Вытащила из ящика петушиное перо, завязала хвостик и вставила перо в волосы. Взяла тайком мамину помаду, которой она красила губы только по праздникам, и нарисовала две полоски на щеках, как у индейца. Оставила записку в прихожей, чтобы она не беспокоилась. «Мама! Я доела перловку. И взяла один пакетик с собой. Выпила чай. Нашла (вторые) трусики и чулочки. Сделала себе хвостик (на голове). Температура 36 и 6. Уроки сделала хотя это больше не важно. Целую на прощание».
Я открыла дверь, но тут же закрыла её. Уселась на дорожку. Следила за стрелками на часах и ждала маму. Она зашла в квартиру, увидела меня, тут же бросила на пол авоськи и упала передо мной на колени, взяла за руки.
– Что случилось? Кто-то приходил, Лиля?
– Не приходил…
– Что с тобой? Это моя помада? Зачем тебе сумка?
– Да, мам. Я ухожу, но сначала хотела попрощаться.
Мама прижала меня к себе, погладила по волосам, поцеловала в лоб. Я не могла уйти, не попрощавшись. Но и потом не ушла. Только слушала, как она всхлипывает. И я сказала, повторяя за папой:
– Ну, ну… Не плачь! А хотя… Вы, женщины, всегда так…
