Кира М. Стриж
Тени под напряжением
Пролог. Тени карьера
Введение локации
ЗАТО «Криптомедь» угасал, как догорающая спичка в ледяной пустоте, его агония растянулась на десятилетия. Ржавые ребра гаражей кооператива «Прогресс» впивались в склон карьера, словно когти гигантской твари, застывшей в предсмертных судорогах. Гаражный кооператив “Прогресс” цеплялся за край карьера, как пьяница за перила. Через расчищенную от снега траншею, где когда-то ходили грузовики с щебнем, виднелся корпус института – бетонный параллелепипед с вывороченными окнами. Его вентиляционные трубы, изогнутые в неестественных углах, тянулись к карьеру, будто застывшие в попытке дотянуться до гаражей. А между ними, у подножия, лежала скульптура “Спутник-5”, проржавевшая до дыр, словно мост между прошлым и тем, что пряталось в шахтах под землёй. Каждый гараж, покосившийся и изъеденный временем, напоминал гробницу – в одних зияли провалы выбитых дверей, другие, будто сомкнув челюсти, хранили внутри окаменевшие останки развалюх, некогда бывшие машинами, превратившихся в груды рыжего тлена. Обледеневшие ворота скрежетали на ветру, перемалывая тишину в ледяную крошку, а их рев сливался с завываниями вьюги, будто мертвый городок напевал реквием самому себе.
Стены, покрытые шрамами отслоившейся краски, хранили память о летах, когда здесь еще кипела жизнь: пятна машинного масла растекались по бетону, как черные реки на карте страны; выжженные солнцем граффити «страна» соседствовали с окурками, вмерзшими в лужицы антифриза. У подножия гаражей лежали осколки бутылок – зеленое стекло искрилось под луной, словно слезы призраков, оплакивающих эпоху, когда здесь гремели тосты за покорение космоса.
Лишь гараж №58 упрямо светился желтым глазом сквозь пургу, его оконце затянуто полиэтиленом, вздувшимся пузырями, будто роговица слепого великана. Над входом, подрагивая на сквозняке, висел плакат с космонавтом – улыбка космонавта поблекла до цвета чайного гриба, а лазурный шлем покрылся паутиной трещин, за которыми угадывался чей-то похабный рисунок. Сквозь щели в стенах пробивался тусклый свет, окрашивая снег в грязно-медовые тона, а внутри воздух был густ от испарений самогона, масляной копоти и чего-то еще – острого, металлического, как привкус страха на языке.
Тень от гаражей тянулась к центру карьера, где ржавела скульптура «Спутник-5» – некогда сияющий шар с антеннами теперь походил на паука, опутанного колючей проволокой. Под ним, в сугробах, белели страницы научных отчетов 1980-х: формулы, подписанные дрожащей рукой, расплывались под снегом, как предсмертные послания. Даже ветер здесь звучал иначе – свистел в ребрах экскаваторов, выл в трубах старой котельной, срывал с петель дверь заброшенного НИИ, где когда-то рождались технологии, способные «достичь невозможного». Теперь же сквозь разбитые окна института высовывались сосульки, острые как скальпели, а на полу третьего этажа, под слоем инея, все еще лежал брошенный халат с нашивкой «Отдел №9» – тем самым, что исчез вместе с персоналом в декабре 1990-го.
Воздух вибрировал от мороза, каждый вдох обжигал легкие, а под ногами хрустел снег, словно городок скрипел костями, пытаясь встать из мертвых. Но единственным движением в этом царстве льда были тени – длинные, угловатые, они ползли по склону карьера, цепляясь за руины техники, будто невидимые пауки плели паутину между мирами.
Шестеро мужчин сидели за столом, словно часовые на забытом посту. Сергей, пригвожденный к стулу тяжестью молчания, сжимал в кармане фотографию сына. Снимок был стерт на сгибах, но мальчик все так же улыбался, стоя у монумента «Покорителям космоса», который давно разобрали на металлолом. Артем, ёрзал на табурете, чувствуя, как холод пробирается сквозь дырявый шарф. Свет лампы дрожал, отбрасывая на стены, танцующие тени космонавтов с плакатов – их шлемы казались пустыми, а руки протянутыми в пустоту.
– Опять эти волонтёры звонили, – выдохнул Витька, лысый гигант в ватнике, потертом до дыр. Голос его напоминал скрип несмазанных шестерен. – Спрашивали, не нашли ли мы…
Стекло в руке Сергея звонко лопнуло. Кровь смешалась с самогоном, каплями падая на стол. Взгляд его, острый как лезвие, заставил Витька смолкнуть. Остальные замерли: один сгорбился, пряча лицо в воротник телогрейки, другой нервно щелкал зажигалкой, не в силах зажечь дрожащими пальцами.
– Он же не… – начал третий, но оборвал на полуслове, увидев, как Сергей стиснул осколок так, что ладонь превратилась в кровавую массу.
Артем поднялся, застегивая пальто на все пуговицы, будто пытаясь защититься не от холода, а от тяжести, висевшей в воздухе.
– Может, сам вернётся… – бросил он в пространство, и фраза рассыпалась, как пепел.
Дверь захлопнулась, отрезав его от мира, где на стене тикали старые куранты с остановившимися стрелками, а в углу велосипед, изъеденный коррозией с искривлённым колесом – словно метафора сломанного детства.
А в гараже, пока мужчины молча разливали самогон в новые стаканы, тень от велосипеда на стене вдруг дернулась, хотя никто не шевелился. Ее колесо медленно повернулось, скрипя невидимыми спицами, и остановилось, указывая на трещину в штукатурке, где проглядывал странный символ – три спирали, вписанные в треугольник, как на секретных чертежах из закрытого отдела института.
Артем вцепился в фонарь, будто это единственный якорь в штормящем море тьмы. Световой луч дрожал, выхватывая из мрака обрывки реальности: рваный полиэтилен на вышке, треснувший рельс, уходящий в никуда, иней на тросах, сверкающий как чешуя мёртвой рыбы. Он шагал к выходу из карьера, намеренно громко топая – звук сапог по насту напоминал стук метронома, отмеряющего последние секунды перед обвалом.
Скрежет разорвал ночь – резкий, словно ножовка по кости. Артем замер, почувствовав, как под курткой зашевелились капли пота, холодные как лёд. Где-то в тумане, за стеной полупрозрачной пелены. Сначала он решил, что это ветер колышет тросы на заброшенной вышке – те самые, что когда-то поднимали грузы для на вершину. Но где-то в дали в тумане полумрака тени двигались и двигались иначе чем им свойственно. Они стекали по стенам карьера плавно, против всех законов физики, как жидкая смола, вытекающая из трещин в самой реальности. Их края растекались, растворяясь в воздухе чёрными клубами, и там, где они касались снега, оставались полосы грязи, словно кто-то провёл по чистому листу бумаги окровавленным пером. Фонарь в руке Андрея мигнул, и они замерли – не просто чёрные, а отрицательно чёрные, как дыры в полотне ночи, затягивающие в себя лунный свет.
Артем шагнул назад, и тени повторили движение, но с опозданием – будто эхо из потустороннего, запоздалый ответ на вопрос, который он не решался задать. Воздух наполнился запахом озона, старой проводки и чего-то ещё… сладковатого, как горелый сахар. Его язык вспомнил вкус детства – новогодние петарды, взрывавшиеся во дворе, и мать, кричавшую: «Убьёшься!».
– Радиация. Или холод сводит с ума, – пробормотал он, но пальцы сами потянулись к карману, где лежала фотография. Край снимка впился в ладонь, как укор, а глаза мальчика с бумаги вдруг показались влажными – будто слеза проступила сквозь пожелтевшую эмульсию.
Фонарь погас. Темнота обрушилась, густая, как нефть, липкая, как дёготь. Что-то щелкнуло у самого уха – звук, похожий на включение старого телевизора. Холодное дыхание проползло по шее, оставив след мурашек, и вдруг… тишина. Абсолютная. Даже вой ветра стих, будто сама природа затаилась, наблюдая.
Он побежал, спотыкаясь о невидимые камни, осколки бетона с выцветшими цифрами «1984», о ржавые пружины, торчащие из земли, как змеиные скелеты. Тени липли к ногам, обвивая лодыжки щупальцами холода, и с каждым шагом они становились тяжелее – будто незримые гири привязывали к сапогам. Вой ветра вернулся, но теперь это был многоголосый хохот, сплетённый из обрывков памяти: голос учительницы физики, вещавшей о квантовом бессмертии; визг тормозов «Волги», врезавшейся в ограду института; крики мальчишек, гонявших мяч у ракетного монумента – того самого, что теперь валялся в карьере, распоротый на лом; плач Сергеева сына, зовущего отца сквозь слои времени: «Пап, они здесь… они в стенах…».
Не оглядывайся.
Он оглянулся.
Пустота дрожала, как экран телевизора с разбитой трубкой, мерцая статикой. Вдали, на ржавой табличке, прикрытой льдом, свет фонаря выхватил символ – три спирали, сплетённые в треугольник. Такой же красовался на обложке его диссертации, сожжённой в печке института в лихие девяностые. Тот самый знак, что был выгравирован на дверях «Отдела №9», куда он заглянул случайно в последний день работы – и увидел клетки с крысами, чьи глаза светились в темноте ядовито-зелёным.
И тогда, как удар тока, пришло понимание: тени не преследовали его. Они вели. К краю карьера, где земля обрывалась в чёрную пасть, откуда пахло серой и мокрым металлом. Туда, где в снегу виднелись свежие следы – маленькие, размером с детский ботинок.
Тишина…
Городок спал, укутанный в саван из звёзд, чьи холодные иглы пронзали дымку зимнего инея. На крышах облупленных пятиэтажек, там, где когда-то красовались флюгеры в виде спутников, теперь качались сосульки – хрустальные кинжалы, готовые упасть в такт чьему-то замерзшему дыханию. А карьер, чернея за спиной у спящих, раскрывал жабры, поросшие инеем-чешуёй: из его глубины, выползал туман, густой как мазут, обволакивая развалины института, где ржавые рельсы ускорителя частиц вели в никуда, словно путь в забытое измерение. Он шипел, этот туман, шептал обрывками лозунгов – «Пятилетку в три года!», «Космос наш!» – и лизал ступени домов, где за зашторенными окнами старушки вязали носки под треск телевизоров, показывающих рекламу микрозаймов. Готовился проглотить. Припоминать. Напоминать.
Ибо призраки прошлого не спят – они дремлют, свернувшись в забытых чертежах, в щелях панельных стен, в пустых глазницах плакатов с улыбающимися комсомольцами. Они просыпаются не от крика, а от шёпота – когда дрогнет рука, зажигающая свет в подъезде, где лифт сломан с 1993-го; когда взгляд зацепится за трещину в асфальте, повторяющую контуры границ исчезнувшей страны; когда кто-то в темноте, сжимая в кармане фото пропавшего ребёнка, слишком громко подумает: «А что, если…».
Тени уже ползли по карьеру, сливаясь с силуэтами разграбленных лабораторий. Триспиральный символ, высеченный на ржавой двери бункера, светился слабым зелёным – как циферблат тех самых часов, что остановились за минуту до полуночи.
Глава 1. Расщеплённый круг
Столица, утро 19 декабря
Квартира Збигнева дышала ледяной стерильностью казармы. Каждая книга на полках – солдат в строю, корешки выровнены по линейке, пыль казнена тряпкой начисто. На дубовом столе, словно музейный экспонат, стоял фарфоровый сервиз – белоснежные чашки с позолотой, украшенные синими виноградными лозами. На дне каждой – клеймо мануфактуры 1968 года, словно дед-дипломат привёз их в чемодане с пеплом ушедших времен. Над сервизом висело фото: молодой Збигнев в оранжевом тренировочном комбинезоне, застывший на фоне гигантских ракетных антенн Звёздного городка. Снимок пожелтел, но стальная решимость в глазах всё ещё резала, как лезвие. Рядом – карта, испещрённая пометками. Красный кружок обводил безымянную точку, а по краям теснились цифры: координаты, даты, знак, напоминающий расщеплённое кольцо.
– Прага? – Даша дёрнула молнию рюкзака так, что звонок бегунка отозвался эхом в пустой квартире. Её голос, грубоватый от ночных смен, скользнул по фарфору, оставив царапину в тишине. – Ты же клялся, что ноги твоей не будет в Чехии.
Збигнев не отрывал взгляда от ноутбука. Его профиль, освещённый синим мерцанием экрана, напоминал бюст забытого полководца: резкие скулы, пересечённые морщинами, словно трещинами на бронзе, подбородок с едва заметным шрамом – след от осколка юности, проведённой среди ракетных полигонов. Даже сидя, он казался высоким – плечи, привыкшие десятилетиями держать армейскую выправку, не сутулились, а руки, крупные и узловатые, лежали на клавиатуре, как на штурвале. Свет от лампы выхватывал седину в его коротко стриженных волосах, будто иней на стальной проволоке. Но взгляд – холодный, серый, как дым от сгоревших архивов – выдавал не солдата, а учёного: упрямого, вычислительного, готового разобрать мир на шестерёнки, чтобы найти ту единственную, криво зацепленную.
На экране мерцала схема, ЗАТО – лабиринт зданий, помеченных как «Объект 42К». Его пальцы машинально поправили рамку с фото, где он с отцом стоял у шахты ракетной шахты. Отец, уже тогда седой, сжимал ему плечо так, что кости до сих пор ныли на перемену погоды.
– На неделю. Проверим аномалии и… – он замолчал, заметив, как Даша приподняла край документа из сейфа. Бумага хрустнула, словно лёд.
Даша выпрямилась, и свет из окна скользнул по её волосам – не классической блонд, а выгоревшей до цвета пшеницы, брошенной в костёр. Пряди, словно провода под напряжением, выбивались из-под шапки, обрамляя лицо с острыми чертами: узкий нос с едва заметной горбинкой, губы, обкусанные до розовых прожилок, и глаза, которые меняли оттенок от ледяной синевы до серого дыма в зависимости от того, врала она или нет. На запястье болтался браслет из грубой проволоки – самодельный, с бусиной в виде спутника, треснувшей ровно пополам. Даже её смех был резким, как вспышка магния: ослепляющим, но оставляющим после себя тлеющий след.
– И умчимся в старый добрый Вимперк? – её смешок разбился о стены. В раскрытом рюкзаке блеснул ствол травмата, прикрытый свёртком с бабушкиными письмами. – Ты забыл, как пахнет чешский хмель? Как там весной тополя пух пускают, будто снег в июле?
Он резко захлопнул сейф. Замок щёлкнул, как курок.
– Ты не взяла термос, – буркнул Збигнев, кивнув на кухню, где медный чайник шипел на плите, выпуская пар.
– А ты не взял совесть. – Даша натянула шапку, прикрывая рыжие волосы, выбивавшиеся, как языки пламени из-под чёрной шерсти. Её значок «Космопоиска» – стилизованный спутник с треснувшим стеклом – качнулся, будто предупреждая.
Свет из окна, синеватый и хрупкий, как лёд, упал на карту. Красный кружок пульсировал, словно кровоточащая рана. Где-то там, в трёхстах километрах к северо-западу, ЗАТО «Криптомедь» ждал, притаившись под снегом, как мина замедленного действия. Збигнев потянулся к шкафу, где висел его старый армейский бушлат, всё ещё пахнущий порохом и степным ветром.
– Возьмёшь фотоаппарат? – Даша махнула рукой в сторону полки, где фотоаппарат покоился под слоем пыли, словно артефакт из другого века. Его корпус, когда-то блестящий чёрный лак, теперь походил на высохшую землю – трещины вились паутинкой, сквозь которые проглядывала ржавая начинка. Объектив, затянутый паутиной, слепо уставился в потолок, будто пытался сфокусироваться на ускользающем времени.
Збигнев провёл пальцем по краю стола, оставив борозду в пыли. Его голос прозвучал глухо, как эхо в заброшенном колодце:
– Он сломан.
– Как и всё здесь, – Даша выдохнула, и слова её растворились в воздухе, пахнущем остывшим металлом и старой бумагой. Она резко повернулась, и свет лампы – жёлтый, дрожащий, будто пламя свечи в склепе – заплясал по стенам. Тень от её волос, метнулась по обоям, покрытым трещинами-молниями. На миг силуэт слился с фотографией за спиной: антенны Звёздного городка, острые и прямые, как иглы судьбы, пронзили тень, сплетая прошлое с настоящим в клубок колючей проволоки. Воздух гудел от напряжения, словно перед грозой, когда даже пыль застывает, ожидая удара.
Лампа мигнула, и в её вспышке мелькнули лица на снимках – молодой Збигнев, его отец, ракеты, уходящие в небо. На столе задрожала чашка из сервиза 1968 года, и позолота по краю брызнула тусклым золотом, будто последний отсвет угасающей звезды.
За окном завыла метель, поднимая вихри снега. Столица, яркая и равнодушная, грохотала где-то ниже – гул метро, рёв машин, голоса тысяч людей, не подозревающих, что в двух шагах от эстакад кто-то готовится к встрече с призраками, которых лучше не тревожить.
Прибытие в ЗАТО (вечер)
Женя прижала камеру к груди, словно боялась, что её вырвут. Её голос дрогнул, смешавшись с воем ветра:
– Ты уверен, что там есть хоть что-то живое? Не только крысы да ржавчина?
Збигнев потёр переносицу, где морщины сходились в звезду. Его взгляд скользнул по конверту с грифом «Особой важности»:
– Архивы 42К – последний шанс доказать, что отец не бредил. Там ответы. Или наша могила.
Даша одёрнула рыжий шарф, спрятав татуировку-спутник:
– Зато крысы честнее людей. Не предают.
КПП вырос из темноты, как бетонный монолит – ржавые шипы над забором, колючая проволока, свисающая сосульками-ножами. Фонарь над будкой мигал аритмично, будто передавая шифр: «Не входи».
Збигнев заглушил двигатель, и старый внедорожник вздрогнул, будто сдаваясь под натиском мороза. Дверь скрипнула, как крик раненой птицы, выпуская в ночь клубы пара. Даша выскользнула из салона первой – её белая дублёнка, потёртая на локтях, сливалась со снегом, только рыжий шарф, обмотанный в спешке, алел кровавым рубцом на фоне белизны. Она потянулась, и свет фар выхватил её профиль: блонд, выгоревший до оттенка лунного льда, коротко стриженный, словно ей было жаль тратить время на расчёсывание. На щеке дрожала татуировка – крошечный спутник с треснувшей антенной, чёрные линии врезались в кожу, как шрамы от забытых орбит.
– Готов? – спросила она, поправляя рюкзак, из-под лямки которого торчал свёрток с картами. Её голос звенел, как удар льдинки о сталь, но Збигнев знал: это лишь панцирь. Под ним – упрямство тех, кто годами ищет то, что мир предпочел похоронить.
Они шагнули к КПП, и снег хрустел под ботинками, словко кости под прессом. Охранник, похожий на медведя-шатуна в тесной форме, тыкал грязным ногтем в паспорт Збигнева, оставляя жирные пятна на гербе.
– Иностранец? – его дыхание пахло луком и дешёвым портвейном. – Не положено! Здесь особо охраняемый объект, товарищ пан.
Даша шагнула в луч фонаря, и её волосы вспыхнули – не рыжим, а мерцающим серебром, будто в них вплелись осколки той самой антенны со Звёздного городка. Её тень, острая как клинок, легла на будку, перерезая табличку «ЗАТО №17 – территория науки».
– Жди, – кивнула она, не оборачиваясь. Брезентовый рюкзак с аптечкой «Красного Креста» подарок деда скрылся за бетонной аркой, где начинался мир ржавых труб и окон с выбитыми стёклами. Збигнев сжал кулаки, кожа перчаток затрещала – в сумке у него лежали бок о бок документы Директора. Конверт с грифом «Особой важности» лежал поверх карты, ЗАТО, на которой чьей-то рукой было выведено: «Зона-42. Ликвидировать».
Из темноты вынырнул Даниил, худой, как жердь, в камуфляжной парке с оторванными пуговицами. За ним маячили Женя – курносая, с камерой на шее, обмотанной шарфом с совиным узором, – и Линда. Последняя щёлкала фонариком, направляя луч под ноги, будто боялась осветить собственное лицо.
– Есть дыра в заборе у карьера, – прошипел Даниил, пряча руки в рукава. Его голос звучал как скрип несмазанной лебёдки. – Через старые тоннели.
– Конспирация! – Женя азартно подмигнула, доставая диктофон. На её варежке болталась нитка красного бисера – оберег от бабушки-ведуньи.
– Женя, хватит снимать, – Даниил бросил взгляд на камеру, и его кадык дёрнулся, как маятник. – Или тебя снова конфискуют, как в Архангельске.
– Тогда бы я не нашла твою «дыру» в заборе, – парировала она, щёлкая затвором. На её варежке болтался красный бисер. – Бабушка говорила: нитка от глупых вопросов спасает.
Линда молча провела пальцем по гравировке на ноже: «Отдел №9. 1986». Она присоединилась к ним после того, как отдел расформировали. Все знали – её клинок не для хлеба.
Где-то в глубине, ЗАТО завыл ветер, и в этом звуке угадывались нотки чего-то древнего – будто скрип колёс бронепоезда, давно сгинувшего в гражданскую. Збигнев обернулся к дороге: их машина стояла похожая на сугробе, покрытый инеем, словно ледяным саваном. На стекле кто-то нарисовал пальцем знак – расщеплённый круг, тот самый, что красовался на логотипе Директора.
– Идём, нужно догонять Сашу – буркнул он, стряхивая снег с плеч.
Тени за забором зашевелились. Но это могли быть просто ветки.
Улицы, ЗАТО проваливались в тишину, как в болотную трясину. Снег хрустел под сапогами Саши, словно перемалывая кости тех, кто здесь когда-то смеялся. Фонари мигали, передавая аритмичную морзянку: «Бе-ги-бе-ги-бе-ги». В окнах пятиэтажек, облезлых, как прокажённые, шевелились силуэты – слишком плоские, слишком плавные, будто тени оторвались от своих хозяев и прилипли к шторам, наблюдая. На развилке у почты, где выцветшая вывеска гласила «Слава прогрессу!», Даша нащупала в кармане фото. Мальчик лет семи, Серёжа, стоял у гаража с табличкой «Прогресс», сжимая в руке игрушечную ракету. Снимок был тёплым, будто только из рук матери, но края обуглились, словно его вытащили из огня.
Откуда-то донеслось шарканье – будто кто-то волочил мокрую тряпку по асфальту. Даша прижала ладонь к травмату, спрятанному под курткой. Ветер принёс запах горелой изоляции и… мёда. Странный, липкий, как воспоминание о детской больнице.
идя по пятам Саши, группа наткнулась на ржавую машину, когда-то бирюзовая, а ныне цвета запёкшейся крови, скрипела на ухабах, будто протестуя против каждой кочки. Даниил, прижавшись к дверце, затянулся сигаретой – дым стелился по салону, как туман над болотом.
– Тени… – голос его дрожал, как стрелка сейсмографа перед толчком. – Они как дырявая плёнка. Сквозь них звёзды видно. И лица…
– Лица? – Женя, не отрываясь от экрана камеры, где мелькали помехи, выдавила улыбку. На её шее болтался кристалл кварца – «от сглаза», как она говорила. – Может, это тебе водка мерещится?
– В 86-м учёные хотели сделать камуфляж, – она тыкала пальцем в распечатку с грифом «рассекречено». – Проект «Тень». Облучали добровольцев чем-то… – её голос сорвался, когда луч фонаря выхватил знак на заборе.
Расщеплённый круг. Тот самый, что мерцал на бланках Директора ядовито-зелёной типографской краской, выцветал на обложках лабораторных журналов, будто прокажённая луна, и висел на брелоке у Саши – крошечная стальная загадка, подаренная Збигневом в день, когда они ещё верили, что тайны можно разгадать. Теперь символ резал глаза, как шрам от раскалённой проволоки.
– Стой! – Збигнев рванул сумку на себя, и замки заскрежетали, будто запротестовали против вторжения. Под свёртками бинтов и консервов, обёрнутых в газету 1993 года, лежал пистолет – холодный, тяжёлый, чуждый. Его пальцы впились в конверт, и бумага обожгла кожу сквозь перчатки, словно пропитанная не кислотой, ионным пеплом реакторов. Где-то в рюкзаке зашипел дозиметр, но его заглушил вой.
Он прорвался сквозь тьму, как нож сквозь холст: гортанный, с хрипотой раздробленных голосовых связок. Не ветра – что-то с рваными лёгкими, вывороченным горлом. Человеческое? Только если человек может звучать как паровоз, сходящий с рельсов в бездну.
Линда выступила вперёд, и свет фар выхватил её нож. Лезвие, отполированное до зеркальной слепоты, вспыхнуло радужным маревом – словно нефтяная плёнка на воде, но это была не вода. По клинку стекали капли, чёрные и вязкие, оставляя на снегу узоры, похожие на руны. Она не дрогнула, только губы, обветренные до кровавых заусенцев, шевельнулись:
– Они близко.
Лес за карьером стонал, как раненый зверь. Даниил швырнул окурок в снег – искра на миг осветила его лицо, изъеденное морщинами страха.
– Сергей… – он крякнул, поправляя рваные перчатки. – Тот парень из гаража, помнишь? Говорил, они «просыпаются» от страха. Как будто чую́т пот. Слышат, как сердце колотится.
Из-за рваной завесы снега выступила фигура – сгорбленная, в пропитанной мазутом телогрейке. Сергей. Его лицо, изъеденное морозом и бессонницей, напоминало карту местности, где все дороги вели к пропасти. Он шагнул к ним, спотыкаясь о невидимые камни, и Збигнев заметил, как дрожат его руки – не от холода, а от того, что годами копилось под рёбрами, как ртуть в разбитом термометре.
– Вы… вы пришли, – Сергей схватил Збигнева за рукав, оставив на бушлате жирный отпечаток. Глаза его бегали, как крысы в ловушке. – Я звонил неделю назад. Сын… он ушёл сюда за какой-то хренью для школьного музея. Говорил, тут техника со спутников валяется… – Голос сорвался в хрип, и он вытащил из кармана смятый снимок: мальчик лет двенадцати в очках с толстыми линзами, на фоне карьера. Тот самый, что теперь зиял за их спинами.
Даша взяла фото, и свет фонаря выжег на нём пятно – будто карьер уже начал поглощать изображение.
Где-то в глубине тоннеля заскрежетал металл, и Сергей дёрнулся, будто током ударило.
– Они его нашли раньше нас, – прошипела Линда, сжимая нож так, что костяшки побелели.
Линда направила фонарь на дорогу – луч вырвал из тьмы ржавые рельсы, уходящие в глубь карьера. На одном из шпал болтался детский ботинок, набитый снегом.
– Как призраки? – её голос звучал плоским, будто зачитанным по учебнику. Нож в её руке дрожал, но не от страха – от холода, въевшегося в кости.
– Призраки – это тени прошлого. – Даниил сгрёб снег в горсть, сжал, будто пытаясь слепить защитный амулет. – А эти… Они как ржавчина. Разъедают реальность. Сергей показывал – на стене гаража, где они с мужиками самогон гнали, пятно было. Сперва маленькое. Через неделю – уже оскал, зубы, глаза…
Женя пригнулась, снимая на плёнку трещину в асфальте. В объективе мелькнуло нечто – чёрное пятно, пульсирующее в такт её дыханию.
– Проект «Тень», 1986… – она бормотала, зубы стучали о диктофон. – Облучали полихлорвиниловыми линзами… Электрошок… а потом добровольцы начали видеть свои тени. Отдельно.
Збигнев молчал. В ушах звенели слова Директора, записанные на старую магнитофонную кассету: «Зона-42 – ключ. Уничтожить всё. Даже если придётся сжечь её…» Его пальцы нащупали в кармане гильзу – ту самую, что Даша подарила после их первой вылазки. «На удачу», – сказала тогда. Теперь гильза пахла порохом и её духами – дешёвой «Красной Москвой».
Где-то впереди, за поворотом, хрустнул лёд. Линда резко развернулась, луч фонаря вырвал из темноты стену гаража №58. На ржавой табличке «Прогресс» висел детский рюкзачок – тот самый, что был на фото у Серёжи.
– Маяк… – прошептала Женя, внезапно поняв. – Они же реагируют на эмоции. Фото – как приманка…
Но Даша уже шла к гаражу, не слыша их. В кармане её куртки снимок Серёжи излучал тепло, будто живой. Края фото начали чернеть, как бумага в пламени.
А в небе, сквозь разрывы туч, проглянул расщеплённый круг – созвездие, которого нет на картах. Оно отразилось в луже у ног Збигнева, и он вспомнил: такой же знак был на бланках приказа о ликвидации «Объекта 42К».
– Даша! – крикнул он, но ветер унёс голос в сторону карьера, где тени уже сползались к гаражу, как струйки ртути.
Тени сгущались у гаражей, как рой чёрных пчёл, опьянённых запахом страха. Они стекали по ржавым стенам, сливаясь в единую массу, пульсирующую в такт ударам Сашиного сердца. Её фонарь, дрожащий в руке, выхватывал из тьмы обрывки реальности: треснувшие стёкла, пятна масла, блестевшие, как глаза рептилий, и – там, в глубине – силуэт мальчика, замершего у открытых ворот гаража №58. Серёжа? Его фигура мерцала, будто проекция на дырявой плёнке, сквозь которую проглядывали звёзды.
Збигнев, раздирая руки о колючую проволоку забора, слышал вой ветра. Тот самый, что выл в подвале Звёздного городка, когда отец, пахнущий спиртом и порохом, искал его с ремнём. «Ты испортил чертежи! Ты погубил проект!» Тогда он спрятал под фуфайкой обгоревший документ с тем самым символом – расщеплённым кругом, что теперь пылал на стене гаража, как неоновая вывеска в аду.
– Даша! – его голос утонул в рёве карьера.
Она шагнула вперёд, не слыша. Фото в её кармане почернело полностью, оставив только глаза Серёжи – два белых пятна, светящихся, как экраны мёртвых телевизоров. Тени зашевелились, принимая формы: вот длинные пальцы с когтями из проволоки, вот пустые глазницы, наполненные статикой, вот пасть, разверзающаяся в беззвучном крике.
«Не потеряй её», – прошелестело в голове голосом матери, которую он не видел с тех пор, как она ушла за хлебом в декабре 91-го и не вернулась.
А где-то в зоне тьмы, за расщеплённым кругом, щёлкнул затвор. Не фотоаппарата – будто гигантский палец нажал на невидимую кнопку. Воздух содрогнулся, и Збигнев увидел:
Тени не отражались на снегу.
Они были под снегом.
И поднимались.
Первой вынырнула лапа, сплетённая из колючей проволоки и обрывков газет с заголовками газет. Потом – голова без лица, только рот, растянутый в оскале, где вместо зубов торчали осколки лабораторных колб. Даша застыла, ослеплённая светом фонаря, который вдруг погас, захлёбываясь шипением.
– Назад! – Збигнев рванулся вперёд, выхватывая пистолет.
Но тени уже обвивали её лодыжки, поднимаясь по ногам, как ядовитый плющ. Где-то в темноте зазвучал детский смех, и расщеплённый круг в небе завертелся, превращаясь в воронку.
Последнее, что он услышал перед тем, как тьма накрыла всё – это хруст.
Как будто ломают кость.
Или рвут фотографию.
Глава 2. Расщеплённые следы
В кафе «Лесная поляна» (20:10)
Линолеум на полу трещал, словно под ногами ломались хрупкие позвонки забытой истории. Каждый шаг отзывался эхом в затхлом воздухе, пропитанном запахом пережаренного масла и пыли, осевшей на портретах космонавтов. Гагарин, Терешкова, Леонов – их улыбки за стеклами рамок казались натянутыми, а глаза, покрытые паутиной трещин, следили за посетителями, как призраки с орбиты. Люстра с облупившимся абажуром бросала жёлтые пятна света, превращая тени в корчащиеся силуэты.
– Ты смотри, Збигнев, старые подруги как тени – появляются из ниоткуда, – прохрипел Ваня, местный фотограф с лицом, напоминающим смятый папиросный окурок. Он щёлкнул зажигалкой, и пламя осветило его жёлтые ногти и потёртый воротник рубахи с пятном от борща. – Особенно зимой. Мороз сводит с ума, и призраки лезут из щелей.
Даша резко подняла глаза. Нож под рукавом дрогнул, будто отозвался на слово «тени».
– Как те гаражные, что облизывали стены? – голос Саши скользнул по потрескавшемуся портрету Гагарина, задев трещину, пересекавшую его улыбку. Она резко дернула рукав, обнажив шрам на запястье – тонкую белую линию, будто от лезвия бритвы. – Ты бы их видел, Ваня. Не призраки… – она замолчала, переводя взгляд на нож, спрятанный под столом. – Плазма в рваных комбинезонах. Пальцы… как оголённые провода под током. И глаза… Чёрт, даже глаз нет. Просто дыры, куда проваливается свет.
Збигнев стиснул стакан так, что стекло захрустело, угрожая рассыпаться. Его сухожилия на руках напряглись, как тросы под грузом.