Кирилл Берендеев
Сентябрь прошлого века. Сборник детективов
Фото на память
Мне редко так везло. У вокзала дожидалась маршрутка, едва сел, и сразу отчалила. И дальше, на пересадке, не стоял, автобус вывернул от диспетчерской, стоило подойти. Даже обычно ремонтируемый лифт и тот работал; довез до пятого этажа, дружелюбно грохнул дверями на прощание.
Дверь квартиры была чуть приоткрыта. Выйдя из лифта, я замер, вздрогнув. Даже в глазах потемнело – неужто опять. Как много лет назад. Хорошо Аля сейчас работает.
Зачем-то достал из сумки тяжелый металлический фонарь и осторожно приоткрыл дверь. Чего с ним-то полез, сам не понял, может, просто дверь не закрылась. Нет, не может, она всегда проверяет. Прошел в полутемную прихожую, заглянул в кухню. Вроде всё на месте, всё тихо. Ушли? Или спугнул кто? Сделал шаг к спальне.
Стон, или послышалось? Я распахнул дверь – окна занавешены, кровать разобрана, простыни и одеяла сбиты, свернуты в беспорядочную кучу, издали напоминавшую сжавшееся тело. Сделал еще шаг. Зрение отключилось на несколько мгновений. А дальше меня бросило к кровати.
– Аля?
Упал на колени, сжал безвольное темное тело на черных простынях. Хрусткая корка начала сходить, Алена вся покрыта ей. Прижался, осторожно приподняв, что-то жесткое ткнулось холодом. Нож. Выпал из ослабевших пальцев. И на нем тоже застывшая корка. Колющаяся, царапающая.
Аля вздохнула, вздрогнула. Встретилась взглядом.
– Ты?
Тело внезапно расслабилось, безвольно поникло, голова откинулась. Только глаза оставались открыты, неотрывно глядя на меня, на меня, на меня…
Дальше фрагментами. Милосердная память очистила разум. Я поднялся, кажется. Потом брел к шторам. Хотел распахнуть. Искал телефон. Не знаю, нашел ли, не помню, чтоб говорил. Сел у кровати, да, это да, именно там меня застали шумы: топот ног, хлопанье дверей. Наверное, соседи, вечно выглядывающие в глазок, они позвали. Как-то разом я оказался в окружении людей. Меня подняли, тормошили, спрашивали. Я внезапно осознал себя на кухне, кажется, спрашивали там. Нет, сперва открыли окна – я увидел и закричал. Крик помню точно. Вся комната невыносимо красного цвета. Кровать, пол, стены, все стены… Я пытался встать, меня вырвало. Потом не помню. Снова спрашивали, уже в коридоре, нет, возле лифта, в присутствии соседей, врачей, что-то совали под нос, диктофон, нашатырь… что-то кололи, кажется. Не помню своих слов, не помню, чтоб они были. Только лица, сменявшие друг друга, расплывшийся хоровод лиц, не узнавал ни единого. Искал единственное, но не находил. Потом вечер, пришли другие люди, снова спрашивали. Дверь опечатали, войти я не смог, ночевать устроился возле, на чемодане, не хотел уходить. Уговорили. Сперва соседи, нет, другие, сверху, мы с ними хорошо знались. Потом, совсем ночью, наверное, пришла ее сестра. Молчаливая тень. Взяла за руку, отвела, оттащила от двери, я снова хотел и не мог войти. Привела к себе, в свою квартиру, в двух домах от дома. Знакомый желтый диван с «огурцами», я на нем спал, когда Аля…
На нем и забылся. Несколько дней как в тумане, как в нигде. Наташа приходила, уходила, утешала, успокаивала, приглашала доктора. Я молчал. Вот это я помню. За те трое суток, что провел в пустоте у Наташи, не произнес ни слова.
Потом пришел некто в белом халате и пригласил на допрос. Или я снова что-то путаю. На экспертизу, подхлестнутая вторжением память, потихоньку возвращала отнятое. Меня посадили в салон «скорой», отвезли в диспансер. В дороге, это помню хорошо, доктор сидел на переднем сиденьи, возле водителя. Рядом со мной двое санитаров. Зачем? Ехали молча, слушали Шаде. Тоже помню. На дороге точно асфальт новый проложили, не помню колдобин, будто не было, я покемарил даже. Вдруг увидел сон: сидел на желтом диване с Наташей и ее дочерью, которую зачем-то считал своей. Вздрогнув, очнулся: мы подъезжали.
Неприметное серое здание: первый этаж диспансер, второй – магазин? Ресторан? Клиника? Броское красное название «Остров» метровыми буквами без пояснений. Меня взяли за локоть и отвели внутрь.
Через час вернули назад, уже другого. Я начал отвечать на вопросы. Поездка подействовала, Шаде или врач? – неизвестно. Но стал говорить, поначалу едва шевеля языком, будто напрочь отвык от общения с себе подобными. Потом пошло легче, ведь мне показывали картинки и задавали вопросы обо всем на свете, – кроме того, что было. Я говорил, я перебивал сам себя, сам вспоминал далекое и близкое и один раз коснулся бурого видения. Всего перетряхнуло, врач перевел разговор на другое.
Наташа встречала во дворе. Молча подошла, обняла. Постояли пару минут у крыльца, потом вошли в дом, серую безликую хрущевку. Медленно поднялись по щербатой лестнице, Наташа осторожно поддерживала за талию, точно боялась, что я упаду. Когда вошли в квартиру, порывисто прижалась, обняла… как когда-то. Я вздрогнул, но ответил ей. И неожиданно заплакал.
Торопливо, перебивая сам себя, начал рассказывать про багровую комнату, про следы, про мое везение с транспортом, про фонарь, про следы снова. Про всюду следы. И только потом перешел к Але. Выплакивал фразы, не в силах остановиться, Наташа обнимала, целовала в лоб, в щеки, гладила волосы, прижимала к груди… как когда-то. Я говорил и говорил, не замечая, не слыша, делясь собой, почувствовав возможность хоть часть невыносимой ноши предложить той, которая… с той, с которой…
Я немного успокоился, не знаю, сколько прошло времени, наверное, много, начинало вечереть. Затих, запоздало осознав и объятья, и поцелуи, и легкую ее руку, приглаживающую волосы на макушке. Снова вздрогнул непроизвольно, как-то подхватился, она отстранилась. И еще какое-то время разглядывала меня, пристально, как когда-то. Когда мы были вместе. Мы, а не я с Алей, давно, вечность, четыре года назад. Но познакомились куда раньше, и очень медленно, будто неохотно сходились. Сошлись, а по прошествии полутора лет, нет, чуть больше, снова начали расходиться, так же медленно, без желания, – остывшее, оно покинуло нас первым, и мы подчиняясь его воле, расползались по своим углам. Какое-то время не общались вовсе, даже не переписывались. А потом, вдруг оказался во власти Али. В полной, безоговорочной, беззаветной ее власти, которой отдался весь, впервые и без остатка. Никогда не жалел об этом. И не буду, этот год я ощущал себя так, будто родился прошлым летом, знойным, жадным, желанным, и таким…
А этим вернулся из жизни.
– Мы беспокоились за тебя, последние две недели от тебя ни весточки. Как будто пропал. Аля очень переживала. Что-то случилось?
Вернулся окончательно.
Наташа замолчала. Я долго смотрел на нее, она, не поднимая головы, принялась механически разглаживать покрывало – как делала всегда, когда ненароком задевала очень личное. И не осмеливалась сказать что-то еще.
– Нет. Ничего не случилось. Связи совсем не было. Горы, глухомань.
Она вздохнула, подняла глаза.
– Я тоже нервничала.
– Я сообщение послал перед тем, как приехать. Сказал, что прибуду вечером, а повезло на пересадке, поезд пришел раньше… – последние слова договаривал на автопилоте. Оба надолго смолкли.
Зазвонил телефон, я вздрогнул, не узнав мелодии своего мобильного, – отвык от него за столько времени, за прошедшие дни, за месяцы, проведенные в отлучке, за тысячу верст от единственной. С которой встречал утра и вечера в разлуке и которую…
Холодный женский голос сообщил, что мне надо явиться в прокуратуру назавтра к одиннадцати для беседы со следователем, кабинет номер двадцать два.
Утром позвонила Яна, как раз, когда я собирался, – рассказывала маме, как проходит время в лагере. На вопрос, что раньше не звонила, последовал безапелляционный ответ – некогда было, играла. Против воли я улыбнулся, двенадцать лет, тот еще возраст. Спросил, когда вернется. Наташа пожала плечами, числа двадцать пятого – двадцать седьмого, не раньше. Тут я сообразил, что потерял счет дням, не могу разобраться в их мешанине.
– Я тогда съеду, ей скоро приезжать, – Наташа покачала головой.
– Не надо, Яне с тобой нравится, – врала. Мы общались мало, даже когда я жил здесь. Помогал ей решать задачки по математике, ей приходилось по душе, что я дотошно объясняю, но и только. В остальном мы почти не соприкасались. Даже ночью, когда у нее бывали кошмары, она старалась разбудить маму, не трогая дядю. Дядю. Не научилась называть меня ни по имени, ни как-то иначе. А Наташа очень на это рассчитывала. На многое, когда мы только сошлись. Да и я тоже. Но только сперва пришлось отказаться от одного, потом от другого. В завершении я спал уже на диване на кухне, Яна переместилась в кровать к маме, так ей спокойней. Им обеим так стало легче. Когда я через несколько недель пришел в гости, уходя, заметил, что по-прежнему разобрана одна кровать.
Наташа проводила меня до крыльца, дальше я не позволил, на прощание коснулась сухими губами щеки. И долго стояла, рука поднялась, не то готовая крестить, не то помахать на прощание, и замерла на полпути.
До прокуратуры я добрался пешком, нужную дверь нашел быстро, постучался. Затворил плотнее, услышав требование.
– Ну привет, старик, – донеслось до меня. – Давненько мы с тобой не пересекались.
За столом сидел мой однокашник Тарас Беленький. Даже не удивился, увидев его, дни после Али оказались заполненными либо знакомыми, либо тенями. Так и тут. Знакомый и совершенно незнаемый человек. Сильно переменившийся за прошедшие годы, но на удивление легко узнаваемый. В кабинете было прохладно, но он снял форменный пиджак, оставшись в синей сорочке и съехавшем на сторону галстуке. Тарас стал грузен, юношеская сухость сменилась оплывшей жиром зрелостью. В смоляных волосах забрезжила молочная седина, теперь он стригся коротко, неприятный ежик кустился на макушке. Подмышки темнели потом.
– Садись, – произнес он, отодвигая от себя папку, ими, делами в серых, коричневых, бежевых переплетах, был завален весь стол и стул по соседству, папки громоздились на подоконнике, между горшками с душистой геранью. – Я думал, ты все еще с Натальей.
Мы мало общались, последние лет десять, я даже не знал, что он пошел в прокуратуру, да, учился на юриста, но одно с другим никак не связывал. Думал… да нет, про Тараса вообще не думал. Хоть мы в школе дружили крепко, в средних классах вообще не разлей вода. Потом вода все же разлила, к институту мы встречались от случая к случаю, а когда он поступил на юрфак и уехал в столицу области, отношения заглохли. Нет, как-то он подвез меня до магазина, на новеньком «Шевроле» – в дороге даже не поговорили толком. Это было, когда я только сошелся с Наташей. Неужто помнит?
Я молчал, растерянно разглядывая своего бывшего товарища. После еще одного приглашения, сел на краешек скрипучего кресла.
– Мы разошлись, – осторожно ответил я, прорывая тягучую паузу.
– А с сестрой… да, вот как вышло, – и тут же: – Я не для протокола с тобой хотел поговорить. Следствие пока полиция ведет, еще неделю ковырять будет, а уж потом мне. Пару вопросов задам о Елене… я попросил, чтоб они тебя не трогали.
Я кивнул и вздрогнул. Аля очень не любила это свое официальное поименование, когда мы расписывались, поменяла на Алену. Вместе с фамилией. Как с чистого листа, сказала, я только кивнул и улыбнулся в ответ, слезы подкатили к горлу – только с ней я мог плакать.
– Ты как, ничего? Я вчера материалы перечитывал. Соседи по этажу сказали, ты долго на связь не выходил, она сильно переживала последние дни, сама не своя. Снотворное у них просила. У старухи из двадцать шестой.
Я уже не слышал, смотрел на Тараса, но не видел его, вокруг плыли какие-то круги, колеса, комната менялась, стены дрожали. Точно ударило обухом. И в памяти ничего не всплыло, ни багровых стен, ни блуждания по квартире перед этим. Чистый лист, ни о чем не думал, – и все равно.
А он будто не видел. Смотрел на лист, считывая показания. На этот раз результатов дактилоскопии.
– Только ее пальцы и чьи-то еще, наверное, твои. Надо снять, чтоб исключить. Нужно твое согласие, – я вроде бы кивнул. Сделал усилие. Тарас взял другой лист. – Удар единичный, чуть выше сердца, нанесен почти без усилия. Затем, видимо, извлечен. Сильное кровотечение, которое она не смогла остановить, врач сообщил, после она прожила почти полтора часа…
Я вытягивался в струнку, слушая и стараясь не слышать его речь, смотрел на расплывающийся силуэт, на пробегающие колеса. Затем стол метнулся в лицо. Очнулся уже на жесткой кушетке. Тарас говорил что-то, губы беззвучно шлепали одна о другую.
Только это и вывело из шока. Слух вернулся: говорил об отдыхе, об уединении… с ума, видно, сошел. Мне надо работать, надо… хотя бы ради нее. Приехал раньше срока, вот и не хватились еще… я ведь никому ж не звонил, надо сообщить, наведаться, наверное, много чего разбирать, полтора месяца как не на месте. И еще, надо жилье подыскать, неудобно стеснять Наташу… Яну. Скоро возвращается.
– Отвести ко врачу? Или домой подбросить? – я покачал головой. – Смотри.
Я крутил головой, больше пытаясь изгнать круги. Поднялся и вышел. Пришел к дому и долго стоял, не понимая, что не пускает внутрь. Снова колеса. Наташа, верно, заметившая из окна, подошла и потащила к себе. Вот ведь, два дома. Когда б знал.
Назавтра сходил в полицию, сдавать отпечатки. Подшили к делу, пока ничего не спрашивали. Действительно, Тарас звонил, просил не тревожить. Он еще раз звякнул, узнать, что со мной. Я даже не спросил, откуда у него взялся мой номер. А нет, он же по городскому, Наташе, она подошла… странное что-то с памятью. Она же еще спрашивала, что узнали, и когда отдадут тело. Я ждал колес, но слова прошли мимо сознания. Верно не про нее, ведь она навсегда осталась там, в багровой комнате. Даже от этой мысли сердце не сжалось. Не захотело.
Положив трубку, Наташа, смущаясь, пыталась спрашивать, но больше рассказывала сама. Про Алю, она последние недели. в самом деле. как не своя, постоянно тревожилась, на все вопросы отвечала, мол, из-за меня, что же ты не мог позвонить? Я покачал головой. Але кто-то что-то сказал, а она страшно мнительная, ты знаешь. Снова качал головой, нет, никак не мнительная. Напротив. Я без нее… счастье, что нашла меня. Я… не понимаю, зачем это говорил Наташе, видел, как ей больно, но не мог остановиться, накатило. Вспоминал, как тесно жили, как делились всем, радовались и печалились. Как поддерживала и помогала мне с работой, как ходила вместе со мной, пробивая проект, одним присутствием давая надежду. Как ездили зимой в отпуск, так мне выдали, как были счастливы эти десять дней; на каждый из которых она придумывала что-то особенное, чтоб наверняка осталось в памяти; все верно, эти дни – они навсегда со мной.
Я замолчал, лишь когда понял, что остался один. Нашел Наташу в кухне. Снова смущалась, просила прощения за уход, я просил прощения за монолог, мы замолчали. Потом ужин, после снова разговор, на этот раз о Тарасе. Про снотворное, про пару Алиевых, наших соседей сверху, те тоже заметили, как спала Аля с лица последние недели. Еще экспертиза показала отсутствие следов взлома, выноса вещей… Тарас просил подойти тебя к нему, он хотел бы, если возможно, проверить, все ли на месте… новое молчание, надолго. Наконец, я кивнул, у Наташи будто отлегло.
Наутро я был на работе, немало удивив своим визитом начальство. Заведующий рассчитывал, что я отпрошусь хотя бы на три-четыре дня, но я настаивал и добился своего. Работы скопилось много, я старался. Через два часа поймал себя на мысли, что переложил в исходящие всего четыре папки, обычно за такое время набил бы ее доверху. Никак не мог отделаться от вчерашнего разговора, от сна – я видел Алю в грезах: приходила и брала за руку, безмолвно. Никакой багровой комнаты, только зимний отдых, поездка в дом ее отца, встречи с друзьями, переговоры с начальством, с кредиторами фирмы, с посредниками, на которых она тенью присутствовала. Ее тяжелый разговор начистоту о невозможности иметь детей, я утешал как мог, она тяжело дышала. Наконец, Аля прижалась ко мне, шепча что-то, я обнял ее колени, уверяя, что не покину никогда, просто не смогу без нее, она отвечала тем же, мы проплакали весь вечер. А потом блаженная ночь и позднее утро, заполдень.
– Катыков, не справляетесь, – холодно заметило начальство, проходя мимо стола. – Если не можете, так отдохните. У вас и без того проблем.
Я взялся за ум, старался. Но к вечеру, даже задержавшись на час, смог выполнить лишь половину прежней нормы – при этом чувствуя себя загнанной лошадью. Еле добрался до дома, до Наташиного дома. Снова ноги понесли не туда.
Утром работал с остервенением, все равно. После обеда принес факс из прокуратуры, мне улыбнулись одними губами и отправили, махнув рукой. Тарас заехал за мной, не помню, чтоб давал ему адрес работы. Хотя, что я. Он и так должен все знать. Вот теперь только поехал домой.
Дверь опечатана, три полоски бумаги, зачем так много? А, две уже порваны, сердце екнуло, когда Тарас сорвал последнюю. Вошел первый и запнулся на пороге. Испугался багровой комнаты.
Тарас протиснулся мимо и, не разуваясь, вошел в спальню. Занавески открыты, яркое солнце бьет в упор. Я зажмурился. Открыл глаза.
Ничего. Кровать убрана, ковер скатан и исчез, как исчезли и кровавые пятна на стенах. Словно я не вернулся, Аля по-прежнему на работе. Тарас огляделся, увидел мой взгляд.
– Верхние убрали, я попросил. Вы ведь давали им ключ? – мелкий кивок. – Алена оставалась в разобранной кровати, когда нездоровилось?
– Да. Когда принимала снотворное с корвалолом. У нее же сердце слабое, гипертоник.
– Знакомая по работе засвидетельствовала, что за последние десять дней Алена два раза отпрашивалась, ссылаясь на болезнь. Это подобный случай, как я понимаю, – не зная, что сказать, я молчал. Тарас продолжил: – У нее были знакомые с твоей работы?
– Нет, никого.
– Кто-то еще знал, куда ты направился, насколько? Я пытаюсь понять, почему она так сильно переживала перед твоим приездом.
– Я… Аля сперва сопротивлялась моему отъезду, да я тоже не рад был, но надо. У нее кончились заказы, а я снова повис на волоске, – я будто снова убеждал и ее и себя, повторяя прежние аргументы. Аля не привыкла просить кого-то, пробивала все сама. Обычно у нее все получалось, младший ребенок, на которого изначально свалились все блага мира, она каким-то образом сумела бежать соблазнов, обрела свой путь. Хотя ей родители, до окончательной ссоры, старались помочь, чем можно. Наташа нет, она давно была отрезанным ломтем для них, а вот младшая, в нее вкладывали душу. А потом я появился второй раз. Аля еще пыталась нас свести, напрасно. И неожиданно у нее закончились деньги. Кажется, первый раз в жизни.
Разве можно было поступить иначе? Тем более, всего-то полтора месяца, не срок. Пусть без связи, перетерпеть можно. Я убедил сперва себя, потом ее. Мне показалось даже, что Алю уверить оказалось проще.
– Так что выходит? – снова дернул Тарас. Я пожал плечами, совершенно потерявшись. Вроде и хотел ответить, да слова не шли. – Скажи тогда, чего ей кончать с собой перед самым твоим приездом?
Как обухом ударило.
– Ты… не смей так думать. Аля… она бы никогда не… слышишь меня. Она бы дождалась, чтобы ни случилось… – кажется, я захрипел, сам уже не понимая, что говорю. Тарас пристально смотрел на меня, куснул губы.
– Тогда кто ее убил?
– Убил? – непонимающе пробормотал я.
– Кинжал в груди, что это по-твоему? Или убийство или самоубийство.
До сих пор не приходила в голову такая мысль. Аля для меня даже не умерла, она все еще оставалась где-то рядом, я видел ее в снах, я общался с ней наяву, я грезил, я… только сейчас понял, что случилось пять дней назад.
Незаметно для себя сполз по стене на жесткий пуф у окна, Аля вставала на него, когда хотела высмотреть меня из окна, разросшаяся ветла у самых окон, не давала иначе видеть улицу. Только зимой, прошлой зимой, когда я задерживался, я всегда, заворачивая к дому и видя свет – шестое слева, второе сверху окно – начинал махать. Подходя видел ответ, у Али стопроцентное зрение, а я лишь дома разглядывал ее улыбку. Встречая, улыбался, и ответом было то лучезарное сияние, от которого на душе становилось теплее.
– Она не могла, – бледно произнес я, пытаясь подняться. Тарас немного смягчился. Рывком поднял меня, посадил в кресло, сам сел напротив, на диван. – Где… где она сейчас?
– Послезавтра, – односложно ответил следователь, смотря на кровать. – Ты уже говорил про дверь, еще раз опиши, как вошел. Подожди. Ты сразу увидел, что дверь приотворена? – помнит, что зрение так себе. Очень много обо мне помнит и знает. Очень тщательно готовился. Показалось, даже вопросы задает из вежливости, давно выяснив ответы.
– Да, меня как шарахнуло, – после улыбки Али говорить стало легче. Как в лодке, бросает то в одну, то в другую сторону. – Нас уже грабили, нет, давно, мне тогда шестнадцать было… и точно так же увидел. Вышел на площадку, а дверь приотворена. И тоже сердце упало. Тогда сперли только мельхиоровые ложки и…
– Я читал показания.
– … вазочку, видно спугнули. А откуда показания? Соседка? – кивок в ответ. Да, она тут с самой постройки, с шестьдесят четвертого, столько жильцов пережила, и стольких выжила. Алю возненавидела сразу, даже объяснить не сумела, за что. Ничего не говоря, сразу закрыла дверь перед ней, стоило увидеть первый раз. И как отрезало. Больше они не общались, Аля только здоровалась, получая, в лучшем случае, кивок в ответ. И вот, приходила за лекарствами. Значит, отмякла. Или душила ядом? Топила в собственном неуемном зле. Давила злобой. Соседка, я даже не помню, как ее звали, какая-то Петровна, кажется, отличалась отчаянной ненавистью. Ко мне, к тете, к другим. Ни подруг, ни знакомых, запертая в коконе, строчила жалобы: верхние жильцы травили канализацией, нижние шумели, из дома напротив «зайчиками» слепили. Под окном насажали пушащих тополей. Громыхали мусором по ночам. Хамили дворники.
Ненависть находилась для каждого. Кроме кажется, единственной, своей безмолвной, бессловесной компаньонки, на нее, безучастно соглашающуюся со всем, что бы ни сказала Петровна, не хотелось даже внимания тратить. Да никто и не тратил. Разве что врачи, изредка навещавшие ту. Странно, что Петровна вообще позволяла подобное. Или презрительная жалость, все же, находила место в переполненном злобой сердце? Мальчишки орали, взрослые играли, старики воняли – для каждого находился повод. Участковые и те старались не приходить, крепкие, рослые мужики, боялись ее, натурально, боялись. Как верно, и все мы, от кого она требовала, кому приказывала, на кого стучала. Божий одуванчик, а хуже повилики. Аля, почему ты пошла к ней, а не к паре наверху?
– Соседка, – тихо произнес я. – Она единственная. Она могла. Отравить, наговорить. Чего вдруг, как уехал, стала так ласкова. Дверь открыла, ведь никого не пускала. Она, ты спроси, она это все устроила! Она, больше некому. Все зло в ней, в паучихе, – давно забытое прозвище, – всегда все зло. Она убила, нашептала, в душу нагадила, – меня затрясло. Комната поплыла. – Сука поганая, столько лет терзала всех, и столько будет. Тарас, хоть ты… убей, убей гадину!
Воздуха не хватило, я захрипел, не в силах продолжить и уткнувшись в стену, затрясся. Когда немного успокоился, заметил, что мой однокашник вышел в коридор и терпеливо дожидается конца истерики. Выполз следом. Потрогал тумбочку, с которой когда-то сперли ключи, входную дверь.
– Дверь. Мы ее перевесили в начале года. А перед моим отъездом ее перекосило, алкашня ставила. Она очень туго закрываться стала. Я обещал разобраться после приезда.
– То есть просто не захлопнешь?
– Да, надо вверх дернуть, – я обернулся, стал всматриваться в темный ковер, в плинтуса, паркет. – Здесь крови нет.
– Алена сюда не выходила, она только в спальне, возле кровати. Не надо, Руслан, соседку я опрошу, если что, мы ее прижмем.
– Нет, она же ей лекарства… или не лекарства?
– Лекарства, в желудке обнаружили мезапам, несколько миллиграммов. За таблетками пришла в час ночи, взяла десять штук, чтоб больше не просить. Может, просто не заметила, что не закрыла. Ведь ночь, а ты сам сказал, дверь недавно стало клинить. Соседка сказала, Алена очень переживала из-за твоего отсутствия, не первый раз приходила просить.
– Ты ей веришь?
– Спрашивал сам. Не врет.
– Но она могла…
– Наговорить могла. Проверю. Но для чего Алена взяла сразу пачку? Все соседи, да сестра ее говорили, места не находила. И чем дальше, тем хуже. Мне кажется, она сперва пыталась таблетками, прости, Руслан, мое мнение, а когда поняла, что не помогает, ножом. Чтоб наверняка. – и вглядевшись в мои глаза, – Извини, что завел разговор. Но мне надо объяснить свою позицию, – я не слышал, потом дошло, когда-то потом. Тогда почувствовал холод и темноту, вот ее хорошо помню. И какое-то странное успокоение. А еще Алю. Она улыбалась, протягивала руки и говорила: «Ты правда этого хочешь», я кивал, со всем соглашаясь.
Когда окончательно пришел в себя, рядом со мной стоял врач, Наташа, Тарас и еще кто-то из милиции… полиции. Дали на подпись документы, криво вывел фамилию, почему-то показалось, что написал Катуков, хотел исправить, не дали. Наташа сказала, квартира возвращена владельцу. То есть, мне. Когда-то во время этой темноты. Подняла на ноги, она сильная. Молча свела вниз. В дороге на мгновение снова отключился, забывшись на ее плече.
Окончательно пришел в себя уже на желтом диване. Наташа суетилась, готовя завтрак. Спросила, пойду ли на работу, да, конечно. Ночью не снилось ничего, Аля вспомнилась только сейчас, сердце сжалось, я повторил с какой-то злостью: пойду на работу.
Шел пешком. Автобус ушел из-под носа, а следующего дожидаться – проще дойти. Думал, так будет лучше, но все время отключался, утопая в прошлом. Переходя улицу, едва не угодил по грузовик. Пришел, и тупо сидел перед входящими, лишь через полчаса заставив себя разгребать завалы. Накатила апатия, работал механически, мысли ушли. В таком забвении вроде бы даже справлялся с бумагами. Незадолго до перерыва начальник подошел, посмотрел, как тружусь, снова завел разговор об отпуске.
– Уйду в октябре, как обещал раньше, – ответил, не поднимая головы.
– Но ведь вы уже не с женой… – и осекся. Извинившись, вышел и тут же вошел. Пришла полиция с повесткой. Надо дать показания, наверное, Тарас удерживал их все это время. Два старлея топтались у входа, пока я собирался с мыслями. Не торопили.
Опрашивали часа два, оба попеременно. В душной маленькой комнате с неработающим кондиционером и насмерть задраенными окнами. Знакомые папки, разбросанные по столам, залитые грязью окна и чахлая герань на подоконнике. Пыльный портрет президента.
Подробно спрашивали о проведенном в отлучке времени, о прибытии в город, о первых шагах в квартире. В багровой комнате начал путаться, сам спросил, были ли стены залиты кровью. Переглянулись, но не ответили. Начали уточнять, как подошел, как схватился, что говорила Аля. Отвечал, чувствуя пустоту, вроде и здесь и где-то в вакууме. Затем, старлеи снова переключились на время до. Ссоры, размолвки, – нет, не было. Переглянулись. Снотворное, сердечные капли, прочие лекарства, как часто, как много, приступы, приезды скорой – не знаю, зачем, ведь, за прошедшую неделю все это вызнали и без меня. Неловко заговорили об интимном, тут же прекратили, вернулись к времени отъезда. Прибыл на пять дней раньше, с вокзала отправлял сообщения. Спросил на всякий случай: дошли? Нет ответа. Еще о семейной жизни: планировали ли усыновить, я вздрогнул, ни разу разговора не было. Почему, и сам не знал. Затем о необходимости моего отъезда, о показаниях соседки, о наших отношениях. Горло устало, попросил воды. Налили в стакан минералки, затем подали показания на подпись. Спросил, это все? Один кивнул – да, в ближайшее дни выдадут труп, дело будет прекращено за отсутствием состава преступления.
Ручка застыла. Вспомнил вчерашнюю истерику, сжался. Стал противен сам себе. Аля ждала, держалась, когда и не такое случалось, всегда верила, даже, когда я терял почву под ногами. Вытаскивала, когда я перестал надеяться. Уйдя от Наташи, готов был уйти совсем, отвернуться к стене и ждать. Она все время, долгие недели, поддерживала, помогала. Где бы и что бы ни случалось. Сколько спрашивал ее, робкий, растерянный: не бросишь? Не оставишь? Не верил, боялся уверовать. А теперь что?
Меня поторопили, расписался и вышел. Едва оказался на улице, позвонила Наташа. Совсем не вовремя, говорить не хотелось, она поняла это и отключилась. Я отправился на работу. Да и там сидел сиднем, покуда «Катыков, я вижу, вы заняты совершенно другим», начальник не выгнал; как затравленный пес поплелся к приютившей меня. Отчего-то, меньше всего хотелось встречаться с Наташей. Вроде и разошлись мирно, но мне было тяжко, неуютно, нехорошо, больше от того, что ни раньше, ни теперь, не мог с ней поговорить. Все от этого – и неудавшийся брак, и претензии Яны, и расставание. Девочка все поняла, куда быстрее мамы. Не сходимся, да, кажется, не больно и рассчитываем сойтись, а маленькой или все или ничего, середин она не принимала. Наташа готова была терпеть бесконечно, потому ушел, потому не решилась вернуть. В этом вся: не решалась. Пытаясь влюбить, не могла надавить, задеть ту точку, после которой уход был бы равнозначен смерти. Жила робкими прикосновениями, после которых не оставалось следов. Едва разошлись, как я забыл, какого это, быть с ней. Казалось, вообще никогда и не жили. И первой в мою жизнь вошла Аля. Сколько раз я говорил ей, что со мной это впервые? Ощущал себя эдаким робким школьником, – кажется, ей нравилось это. Я сразу прикипел к Але, только страх, что она уйдет, какое-то время преследовал; но к зиме он оставил, подарив воспоминания об отпуске, которые невозможно изгладить или перебить.
Начало темнеть, я набродился, ноги гудели, мозг устал переваривать прошедшее, понимая, что работа эта еще предстоит в течении долгих лет. Побрел на кухню, к Наташе, открыв дверь, пригласила ужинать, снова ничего не спрашивая, не знаю, почему, но покоробило. Молча поел, молча ушел в душ, вернулся к телевизору – она ждала, безмолвно сидя рядом. Не помню, чтоб меж нами были ссоры, нет, раз всего, в самом начале, когда она отказалась от встречи и два часа не подходила к телефону. Потом не выдержала, позвонила. Не то, что с Алей, до искр, до пределов, и страсть, и нежность, и все, что только можно. Первое время я уставал, не мог привыкнуть, еще больше боялся, что оставит, вот ведь колючка, и царапает, и питает живительной влагой. После успокоившись, только обнимал ее, царапавшуюся, крепче, прижимал к сердцу, пия яд, словно мед. Она успокаивалась, даруя наслаждение. Выплеснув желчь, принималась наводить порядок в душе. И уже снова сидим перед телевизором и болтаем о всякой чепухе, будто ничего не было. Да я и не помнил, как именно мы ссорились, что-то подобное разряду молнии. И тут же ответное: после вспышек, как бы желая загладить их, вычистить из памяти, Аля дарила себя, страстно, неистово, почти отчаянно.
