Кирилл Казанцев
Служебный разбой (сборник)
Служебный разбой
Повесть
Иван Анатольевич взялся писать поэму «О князе Иване и татарском хане». Написано было уже сорок процентов произведения. В поэме Русь изнемогала под тяжким татаро-монгольским игом, а богатырь Иван в таежном поместье жил в свое удовольствие и нисколько не печалился об ужасной судьбе Родины:
А Иван ест, пьет,
Девок в сласть…т.
Дела нет до Руси ему,
Подлецу…
Все бы хорошо – поэму заранее одобрили в радиокомитете Федерального округа, известный киноактер Леонид Фатальный согласился читать поэму в живом эфире, но все уперлось в слово «…т», которое Иван Анатольевич наотрез отказался заменять на более литературное.
Больше всех кричал и возмущался директор радиокомпании Роштейн:
– Какого?.. Как я могу пропустить в эфир эту… я не знаю, как сказать прилично…
– Не надо прилично, – парировал Иван Анатольевич. – Надо говорить прямо: «…т»!
– …!!! Иван Анатольевич! Это матерщина… Это бл…й…т!
– Девки и есть бл…и. Раньше так называли девок гулящих.
– Стоп. Сегодня девять часов восемь минут утра. Я вас уважаю как известного поэта, Иван Анатольевич, но давайте не будем, – Роштейн утомленно отмахнулся, словно отгонял муху.
Он полночи после мальчишника охаживал двух азиаток на три вида за пять тысяч рубликов в час и теперь был не в состоянии говорить на тему интима вообще. К тому же больно ныли две ссадины на члене, оставленные одной из улыбчивых шалуний, и к тихой боли примешивались грешные мысли о возможном заражении веселой болезнью. «Вот тогда будет очень весело!» – думал Роштейн.
– Все же я не вижу особого криминала, если крепкое народное слово прозвучит в радиоэфире, – доверительно воззрился на усталого директора Иван Анатольевич.
– Проконсультируйтесь с Фатальным, Иван Анатольевич, он сейчас в студии. Ему читать… Интересно узнать его мнение.
Это была явная отмазка, но делать было нечего, Иван Анатольевич пошел «консультироваться».
Фатальный, в свитере, пил крепкий чай в обществе звукооператоров. Выслушав вопрос, задумался…
– Нет, Иван, так прямо я не скажу в микрофон «…т». Я могу прочесть типа «Пошел на хрен!». Но сказать «…т»…
– Что вы боитесь русских слов? Любую бабу спроси, что с ней мужик делает, она без обиняков скажет: «…т», а вы нюни распустили. Мне что, написать: «И занимался любовью с девушками, не помышляя о громадном горе в поверженной стране?» Да он пьяная скотина – он пьет, жрет копченную свинину и…т б…й дворовых!
Совершенно разозленный, в половине десятого утра Иван Анатольевич Контенко, в прошлом лауреат госпремий и обладатель литературных грамот, выехал на такси домой – в пригородный дачный поселок Огурцово, где у его сына Артемки был элитный коттедж на три уровня. Артем Контенко был вялым молодым человеком тридцати четырех лет. «Голубь драный», – ругался в сердцах Контенко-старший на сына, когда перебирал коньяка, нисколько не стесняясь посторонних слушателей…
С этого, собственно, и началась злосчастная история, волею судеб в которую оказались вовлечены многие люди, и большинство из них прервали в ходе нее свой жизненный путь отнюдь не по своей воле (царство им небесное).
* * *
Журналист Сергей Бянко по прозвищу Серафим искал американского миссионера отца Боуна. Ему указали шестую школу.
Из актового зала далеко вокруг по тихим коридорам разносилось бодрое пение послушников:
– Аллилуя-я-я! Ал-ли-луя-я! Али-лу-у-я-я!
Серафим бодро вошел в зал. Тут и там шептались старшеклассники, видимо, согнанные в зал принудительно. На сцене, взявшись за руки, молодые люди, пританцовывая, тянули: «Ал-ли-луя-я!» Рядом играл на электроинструментах ансамбль.
Серафим удивленно огляделся – проповедовать в школах строго-настрого запрещено, а тут – так, в открытую. Он увидел знакомого из «Федеральной газеты» Генриха Борзова. Тот сидел в первом ряду. Заметив Сергея, он замахал рукой.
Серафим подсел на свободное кресло.
– Борзов, что за бедлам?
– Спасают молодое поколение. Видишь плакат: «Отец Боун против наркомании и гомосексуализма».
– Не понял!
– Молодые люди, принимая наркотики, теряют волю, и их вовлекают в тяжкий грех содомии… Боун говорил убедительно.
– И где он?
– Уже ушел. Сейчас эти допоют, и конец выступлению.
На сцене началось завершающее действие – по-прежнему, пританцовывая и держась за руки, послушники, под хохот тинейджеров, задорно запели о грехе содомии:
Раз, два, три, четыре, пять!
Знает каждый кроха.
Раз, два, три, четыре, пять!
Анус – это плохо!
Фу, ужасно плохо!
Сергей невольно хрюкнул.
– Клоунада какая-то.
– Это еще что! Ты с самим отцом пообщайся. Кстати, зачем он тебе?
– Редакционное задание. Борьба с наркотиками и развращенностью в молодежной среде.
– Это сейчас актуально.
* * *
Редактор Калашников в окружении редакционных бездельников, стянувшихся в предвкушении развлечения в его кабинет, рассматривал документы прикомандированного к редакции стажера из журфака. Стажер как стажер – высокий, худощавый, короткие кучеряшки волос, губищи. Но негр. Черный и настоящий. И это ничего – в Питере к африканцам давно привыкли, еще со времен Петра Первого, но звали негра не совсем благозвучно.
Со вздохом сложив вчетверо направление, Калашников спросил:
– Так как тебя зовут?
– Аннус.
Редакционные бездельники стали переглядываться.
Калашников снова вздохнул.
– Аннус… Видишь ли, Аннус…
Бездельники всхохотнули, Калашников хлопнул ладонью по столу, прекращая веселье:
– Тихо, а то выгоню.
Снова вздохнув, он воззрился на стажера:
– Как, говоришь, тебя зовут?
– Аннус. Аннус Джонс. Родился в Ботсване. Буду газетный репортера.
– Это я понял из твоих бумажек. Это все ладно. Видишь, какое дело, твое имя не совсем приемлемо для русского языка. Тебе твои сокурсники намеки не делали?
– Меня звали Ан, – моргая ресницами, сказал стажер. – Я всем говориль – Ан Джонс.
– Это другое дело, Ан.
– «Ан-24», – подсказал один из пишущей братии, сидящей на стульях вокруг стола и пускающей сигаретный дым.
Стажер стоял, переминаясь.
– Да, – согласился Калашников. – Ан, конечно, хорошо, но ты же не самолет, – Калашников посмеялся своей не смешной шутке. – Давай, мы тебя будем звать, – ну, между собой, – Анисим. Аннус – Ан – Анисим. А? Хорошее имя?
– Хорошее, – покорно согласился стажер. – Аннус – плохо, Анисим – хорошо.
– Правильно! – обрадовался редактор, а новонареченный Анисим обнажил в улыбке белоснежные зубы, чем совершенно покорил Калашникова.
– Да, – Калашников обозрел своих редакционных архаров. – К кому его прикрепим?
Архары заскучали – возиться с молодым стажером никому не улыбалось. Стажеры вечно лезут не в свое дело, надоедают вопросами и, вообще, мешают спокойной размеренной жизни.
– Отдайте его Серафиму, – хмыкнул Воскутков. – Анисим и Серафим – благозвучное сочетание получается.
Все гадливо заулыбались, в том числе и Калашников – редакция уже второй год обсуждала на все лады негласную войну между штатным репортером газеты Сергеем Бянко и заместителем главного редактора Владимиром Ивановичем Воскутковым.
– Хорошо, пусть будет так, – подытожил Калашников. Посмотрев на стажера, сказал: – Кадровик тебя оформит с сегодняшнего дня, пока походи, осмотрись; скоро появится Бянко, будешь выполнять его задания, постигать науку журналистики на практике!
Как раз в это время в редакционный зал пришел Сергей. Он бухнул сумку на свой чистый стол, устало сел в маленький катающийся стульчик с гнутой спинкой и незряче уставился перед собой. Писать про отца Боуна и его придурков было в напряг.
К нему весело подскакал Фруев – сорокалетний мужичок с длинными волосами, неопрятный и пахнущий чесноком. Его все терпели через силу, но Фруев был отменный писака, и Калашников не помышлял о расставании с этим бомжеподобным товарищем.
– Хочешь, обрадую? – спросил Фруев.
– Ну?
– Тебе подкинули стажера.
– А-а.
– Знаешь, как зовут?
– Как?
– Аннус.
– Слушай, Фруев, твои плоские шутки уже вот где. Мне эти анусы сегодня за день без тебя надоели во как!
– Честно про стажера говорю.
Сергей вздохнул, уселся в рабочее положение, потянул на себя ящик стола – надо писать, черт бы побрал, про этого Боуна и его борьбу с пороками молодежи.
– Знаешь, кто тебе стажера всучил? – Фруев, нагло усевшись на край стола, не собирался уходить. – Твой друг – Кунни.
– Тварь.
– Что?
– Тварь он, вот что, Кунни этот. У меня и так ни хрена не ладится, еще со стажером возись.
Сергей достал из ящика стола потертый, видавший виды редакционный ноутбук, болезненно щурясь, воззрился в засветившийся зеленым экран. Хотя, чего ждать от Воскуткова, кроме гадостей – вражде и негласной войне между ним и Воскутковым причиной был сам Сергей.
Бянко учился на журфаке, а доцент Воскутков заведовал кафедрой в этом же университете, и все было хорошо – никто никому не мешал. Но однажды некая восемнадцатилетняя особа, поступившая на первый курс журфака и получившая полную свободу от родительской опеки (родители остались в далекой карельской деревне), возжелала всяческого порока и быстрого грехопадения. Родители снимали для юной студентки комнату в трехкомнатной квартире, где жили бухари, и Юля (так звали первокурсницу) дала в газету объявление: «Девушка 18/180/72 ищет любовника для сеансов куннилингуса. Комната есть». Бывалый павиан Воскутков, наткнувшись на такое заманчивое объявление, шанса своего не упустил – он отправил письмо до востребования, и вскоре встреча состоялась. Воскутков неприятно поразился, узнав в любительнице куннилингуса свою студентку. Но делать нечего – девушка была аппетитная, а Воскуткова терзали бесы низменных желаний. Дело, к обоюдному удовольствию, прошло как нельзя лучше. Воскутков сделал требуемое, а Юлька отдалась бурно и страстно. Всю ночь дома, в супружеской постели, рядом с посапывающей супругой, Воскутков радостно и нервно вспоминал недавние подвиги. Днем Воскутков продолжал радоваться, как ребенок, – здорово ему повезло с этой Юлькой. В дальнейшем ему не составит труда склонить ее к новым и новым «сеансам», благо она всегда рядом – на вверенном ему факультете.
Но Юлька была трепло. Обычно девки, если даже много и со всеми подряд, помалкивали о своих подвигах, но Юлька разнесла всем. Закатывая глаза, она томно говорила: «Владимир Иванович делал мне умопомрачительный куннилингус. Это что-то!» День, два – весь университет только и говорил, что об умении Воскуткова здорово работать языком. Студенты толкали друг друга локтями и говорили, указывая на проходившего мимо Воскуткова: «Смотри, смотри, Куннилингус идет!» После прозвище сократили до дипломатично звучащего Кунни, но все-то знали полный титул доцента.
В уважаемом всеми вузе такого скандала потерпеть не могли – Юльку отчислили, а Воскуткова попросили «по собственному желанию».
Воскутков лихо устроился в газету к Калашникову и сразу из-за своего крутого резюме (доцент, светило журналистики), получил должность заместителя редактора. Жить бы ему тут и радоваться, да судьба послала в эту газету окончившего курс Сергея Бянко. Его рекомендовал друг отца – шишка из Ленсовета, потому Сергею сразу дали штатную должность репортера, стол и прозвище Серафим. А Бянко рассказал оболтусам-репортерам об истинной сущности нового зама. Воскутков с ужасом понял, что и здесь он отныне будет проходить под кличкой «Вовка Куннилингус, он же Кунни», и всем новым людям редакционные бездельники будут рассказывать его греховную историю.
Сергей усмехнулся, отщелкав на клавиатуре: «Отец Боун», – есть за что Воскуткову ненавидеть его, болтливого Серафима. Ну и хрен с ним, с Кунни, он ему за стажера не спустит, отомстит в удобный момент. А вообще, Юлька была барышня спелая! Ей бы Сергей сам с удовольствием сделал куннилингус.
Через плечо в экран ноутбука заглянул Калашников.
– Пишешь про отца?
– Юрий Палыч, – сбросил оцепенение Сергей. – Начал писать. Говорил с ним сегодня. Мутный он тип.
– Что ж теперь, время сейчас такое, все мы мутные, кристально чистых не сыскать. С Боуном ладно, есть другое задание, более срочное. Надо взять интервью у поэта Контенко – на его сына десять минут назад совершено покушение. Я Любку Головину отправил в больницу – разузнать, жив он или уже того… Поговори со стариком. А мы завтра с утра шарахнем с первой полосы: «Это политическое убийство! – говорит о гибели своего сына известный поэт Иван Контенко». А?
– Еще неизвестно, может, он не умрет.
– К утру будет видно, но статья должна быть готова. Поезжай к поэту. И возьми стажера. Он здесь где-то. Анисим. Ан! Эй, Фруев, негритенок не ушел?
– В туалете он.
– Уяснил, Сережа? Бери стажера, и дуйте к Контенко. Я звонил ему, он в загородном доме, вас примет. Про сына он еще ничего не знает – я не стал его вводить в курс дела, а то он в больницу уедет, к сынку…
– Наверное, из больницы ему уже сообщили.
– Нет, он после нашего разговора собирался идти гулять. Он мне сказал, мол, уже одетый, выходит в лес, пройтись, через час-полтора вернется. – Калашников сжал кулак, поднес к лицу Сергея: – Чтобы взял интервью у старика! – и быстро скрылся в своем кабинете.
Бянко зло отстукал на клавиатуре: «враг гомосексуалистов». Получилось: «Отец Боун – враг гомосексуалистов». Хмыкнув, Сергей захлопнул ноутбук. Конечно, это – шутка, и он эту фразу потом сотрет. С такими «отцами» и всякими «меньшинствами» требовалось вести себя тактично, иначе останешься кругом виноватым, с костями схрумкают.
Фруев подвел к Бянко застенчивого стажера. Да, только с сыном Африки ему и не хватало для полного счастья по городу ходить. Сергей без энтузиазма протянул стажеру руку для пожатия.
– Сергей Бянко. Серафим.
– Анисим, – белозубо отозвался стажер, расплываясь в подкупающей улыбке.
– Фруев сказал, тебя зовут Анус.
– Можно Анус.
– Добрый ты. Знаешь, что главный велел? Нам с тобой ехать к поэту Контенко. Возьмем у него интервью. Ты на машине?
– Нет. У меня нет машина.
Сергей выгрузил из своей сумки блокноты с заготовками интервью и статьи об отце Боуне, с подозрением посмотрел на Фруева – у того была дурная привычка рыться в чужих бумагах, – но прятать материалы в стол не стал: хочет, пусть читает эту лабуду. Обняв стажера за плечо, Бянко увлек его к выходу.
– Я в фильмах всегда видел: приходит стажер – и уже на личной машине, круто упакованный, с ай-подом. Есть ай-под?
– Нет.
– Мобильник-то у тебя есть?
– Нет.
– И у меня нет. Нищие какие-то мы с тобой. А почему у тебя нет ни машины, ни мобильника?
Стажер, виновато улыбаясь, пожал плечами. Сергей нахмурился.
– Ты что, не торгуешь наркотиками?
– Нет.
– Твои земляки все торгуют.
– Я не торгуют.
– Ха-ха-ха. Я шучу. Юмор это. Пойдем. Что надулся? Не понял юмора?
Когда Сергей покинул редакционный зал, из-за лакированной двери кабинета выглянул взъерошенный Калашников.
– Бянко ушел?
– Ушел.
– Что же делать? Совсем не подумал. Мне в вечерний блок край надо вогнать его статью об отце Боуне.
– Он материалы про Боуна на столе оставил, – отозвался Фруев.
– Фруев, друг, обработай их.
– Серега не обидится?
– За это не волнуйся.
Через полчаса Фруев принес Калашникову на подпись готовую статью. Редактор подписал ее не глядя.
Когда статья попала на стол зама Воскуткова, тот обалдел:
– Фруев, ты с ума сошел?
– А что?
– Заголовок: «Отец Боун – враг гомосексуалистов».
– Бянко сам этот заголовок придумал, я только обработал материал.
– Так это Бянко… Тогда другое дело. Фруев, надо твою подпись убрать.
– Пятьдесят процентов статьи – моя работа.
– Я тебе дам пятьдесят рублей за твои пятьдесят процентов. Вот, возьми, а всю славу оставим Серафиму.
Оставшись один в кабинете, Воскутков самодовольно потер руки – суперскандальное название статьи принесет врагу Серафиму порядочные неприятности…
* * *
В дачный поселок, где был коттедж Контенко, добирались на автобусе. Стажер, озябнув, жался к холодному запотевшему окну, постоянно поддергивал поднятый воротник кожаной куртки, дул пухлые губы. Сергею было не холодно. Он задирал стажера двусмысленными шутками и вопросами, от которых Анисим терялся.
– Ты заставляешь меня краснеть.
– Ты можешь краснеть?
Анисим шутке Сергея не засмеялся. Пришлось пояснить.
– В анекдоте так говорили крокодилу: «Как ты можешь краснеть, если ты зеленый?»
– Он быль зеленый или черный?
– Он был зеленый. По жизни. В «Гринписе» состоял.
– А-а.
– Что, а? Ты же ни черта не понял из моих слов, – Сергей стал заводиться от невосприимчивости стажера к игре слов в русской речи. – Ты почему на журналиста в России учился?
– Русский литература очень классный.
– Английский литература тоже классный.
– Я не знаю английский язык.
– О-о, впервые вижу африканца, который не знает английского, но знает русский. На родине ты как изъяснялся? У вас там официальный язык – английский.
– Официальный, да, но не все знать официальный язык, все говориль на родной речь.
– Откуда ты знаешь русский язык?
– Папа учился здесь, в Петербурге. Тогда город назывался Ленинград. Знаешь это?
– Ха-ха-ха. Я это знаю – сто процентов. Я это помню. Я восемьдесят процентов своей жизни прожил в Ленинграде.
– Ага.
– Анисим, ну какой ты Анисим? Ты – Аннус. Это твое реальное имя – по жизни.
– Зови меня Ан. Меня все звали Ан.
– Почему?
– Аннус – слишком длинно.
– Слушай, Ан, у тебя мама – русская?
– Зачем русская? Такая же, как папа, – негр.
– Ты мне нравишься, Ан. Давай обсудим ход предстоящего интервью. Я буду спрашивать поэта, ты – следить, чтобы диктофон работал.
– Можно, я задам некоторый вопрос ему?
– Ты знаешь, кто такой Контенко?
– Нет.
– Что же ты спросишь?
– Спросить я знаю, я журналист.
– Не спрашивай только: голубой ли он?
– Он голубой?
Сергей радостно заржал – Анисим был, как неразумный ребенок.
– Он убьет тебя. У него сын – голубой.
– Гей?
– Ну, это ваши зарубежные штучки – гей. По-русски их зовут – гомосеками. Ну, а когда мужики выпьют или злятся – пидорами, а когда в тюрьме сидят – петухами.
– Петух – это куриный самец?
– Аннус, не пиши статьи на русском языке!
Коттедж в глубине огороженного забором леса не произвел на Сергея впечатления – жилье середнячка. Старик Контенко уже был в доме и не выказывал беспокойства, из чего следовало, что он еще не знал о несчастье с сыном.
– Здравствуйте, Иван Анатольевич.
– Проходите, молодые люди. Ага! Агентство Молодая Африка.
– Нет. Мы работаем в одной газета, – заявил Аннус.
– Вопросов нет, но прошу показать ваши удостоверения. Для порядка.
Сергей протянул Контенко удостоверение сотрудника редакции.
– Мой удостоверения нет. Забыл, – нагло солгал Анисим – у него не могло быть никакого удостоверения.
– Хватит и одного. Да, все верно. Я говорил по телефону с вашим редактором насчет интервью. Проходите в гостиную. Что вас интересует? Думаю, моя скандальная поэма. Сейчас о ней много говорят. Ха-ха-ха. Поэма еще не закончена, а наделала много шума. Скандал, друзья мои, – сильнейшая реклама.
Контенко опустился в одно из мягких кресел, обвел рукой гостиную, видимо, таким образом предлагая присаживаться. Сергей и Анисим покорно заняли места на диване. Анисим включил диктофон. Контенко заулыбался, ожидая вопросов.
Сергей поднял глаза к потолку. Как бы быстро свести разговор к сыну поэта. Не хотелось мусолить творческие планы и прочую стихотворную чепуху.
– Скажите мне! – первым прервал тишину Аннус.
– Да, – Контенко изобразил внимание.
– Почему вас зажимают?
– Кто-о?
– Вы говориль о свой новый поэма и сказаль…
– Вы про «Князя Ивана»? Да, вы правы, меня зажимают невежды, те, кто боится исконного народного русского языка. А я пишу стихи народным языком.
– Как Пушкин?
– Вы знаете Пушкина?
– Он был африканец, – засветил белозубую улыбку Аннус.
Контенко рассмеялся. Сергей гневно зыркнул на стажера и тут же вставил наводящий на главную тему вопрос:
– Может, ваше творчество не находит выхода к аудитории из-за политических игр? Ваш сын…
– А что мой сын?! – напрягся Контенко.
– Ну-у, он скандальная личность. Его дружба с бандюганом Мулатовым…
– Не знаю, из каких источников вы получили информацию о Мулатове. Они были друзьями, далее я в их отношения не лез, что и как, но когда Мулатова убили, Артем очень переживал. Как человек, он не мог оставаться безучастным к смерти друга… А убили Мулатова позавчера, прямо на улице.
Сергей сидел, обалдело глядя перед собой. Вот так новость – убили Мулатова, одного из знаменитейших районных бандитов, а Сергей узнает об этом только через день, и никто в редакции об этом не обмолвился? Не газета, а кусок навоза – такую информацию пропустили… А он-то рассчитывал обработать ответы Контенко и подать в статье покушение на сына поэта как подкоп под бандита Мулатова. Бандита только вперед убили.
Тут Сергея обожгла догадка – сын Контенко мог быть случайным свидетелем убийства Мулатова. Вот это тема! Можно крутую статью накатать! Это да! Его статью перепечатают более крупные газеты… Нет, надо сразу, через голову редактора Калашникова, кинуть статью в какую-нибудь супергазету… В ту же «Федеральную» – там любят разоблачительные статьи печатать, а у Сергея в «Федеральной» полно знакомых.
Вихрь мыслей пронесся в голове за доли секунды. Сергей уже открыл рот, чтобы более ласковым вопросом усыпить бдительность поэта, а потом задать еще один вопрос о сыне, но тут зазвонил телефон.
Все вздрогнули. Контенко и Аннус – от неожиданности, а Сергей – от догадки – звонят из больницы и сейчас интервью прервется.
– Извините, – поэт поднялся из кресла, пошел элегантной походкой в другой конец зала.
Интересно, умер уже его сын в больнице или еще жив? На стажера Сергей бросил суровый взгляд (на всякий случай).
– Да… да…
Контенко стоял спиной к журналистам. Сергей не мог видеть выражения его лица. Секунды тянулись… Что говорили старику?
– Спасибо. Еду.
Опустив трубку на рычаги, Контенко, не оборачиваясь, вышел из зала. Сергей, неожиданно для себя, вскочил и побежал за ним. Он опишет в своей статье первую реакцию известного поэта на столь роковое известие – покушение на сына. Надо было видеть его лицо.
Вылетев в коридор, Сергей наткнулся на крупнотелую глыбу Контенко. Тот стоял и смотрел перед собой. Конечно, он был потрясен.
– Иван Анатольевич, что-то стряслось?
Контенко незряче упер свой взгляд в лицо Бянко.
– Вы знали о моем сыне?
– Ничего, – с готовностью солгал Сергей. – Что с ним?
Контенко расслабился.
– Несчастье. Он в больнице. Автокатастрофа. Ничего конкретного мне не сказали. Но он жив!
– Вы туда?
– Да. Немедленно. Посему, прошу прощения, интервью отменяется.
– Я поеду с вами.
– Зачем?
– Я журналист!
– Молодой человек, надо быть не просто журналистом, нужна еще элементарная порядочность.
Они оба вернулись в зал. Анисим подозрительно быстро отошел от шкафов с книгами и сувенирными статуэтками.
– Будем говорить дальше? – преувеличенно бодро спросил он, потянувшись к лежащему на диване диктофону.
– Нет. Мы уходим, – сказал Бянко.
От коттеджа Контенко Сергей и Анисим шли молча. Недалеко от автобусной остановки их обогнал «Фольксваген» новой модели – Контенко, лично восседая за рулем, помчался в больницу.
Да, сын старика был не просто другом Мулатова. Неспроста кричал пьяный поэт в радиокомитете о «другой» ориентации сына. На гонорары от поэм такой машины не купишь. Артем Контенко здорово расслаблял Мулатова пассивными ласками, раз раскрутил бандита на такую дорогую иномарку.
А кто был другом Мулатова, так это артист Навоков. Сергей лично знал Навокова и от него знал о дружбе того с Мулатовым. От него же знал и об «отношениях» Артема Контенко с бандитом.
Следовало ехать к Навокову и переговорить с ним. Как говорится, требовалось ковать железо, пока было горячо.
– Едем!
– Куда? – очнулся от своих дум Аннус.
– Есть один человек, – Сергей нетерпеливо оглядел дорогу – пассажирского транспорта не наблюдалось. Стояло одно такси у продуктового киоска, но на такси не было денег. – Человек есть, и ехать к нему надо прямо сейчас. Только не на чем.
Бянко ощущал в мозгу жгучие позывы – хотелось побыстрее все узнать и сочно расписать в статье. Он уже представлял ее: сначала интервью с отцом Артема Контенко, авторский комментарий, потом несколько фраз Навокова о Мулатове, опять авторский комментарий, потом еще чьи-нибудь слова по теме…
– Едем на такси, – сказал стажер.
– Откуда у тебя деньги?
Аннус, белозубо улыбаясь, вдруг вытащил из кармана брюк согнутые пополам доллары – полусотни и десятки.
– Нашел.
– Ты поэта обворовал?
– Не хороший шутка.
– Я всегда зло шучу. Едем!
Столковавшись с таксистом об оплате проезда валютой, помчались в город искать Навокова.
* * *
Навоков был высоким толстяком с выпученными глазами и жалобно сложенными пухлыми губами. Сергей относился к нему с презрительной иронией, но окончательно обидеть не желал – не ему, Сергею Бянко, судить: каждый живет, как может и как хочет. Скорее все-таки как может – хотим мы все жить только хорошо, а хорошо не всегда получается. Вот и Навокову, несмотря на природную холеность, стать знаменитым не удавалось. В театре его зажимали, давая мелкие второсортные роли, зато очень часто звали озвучивать мультфильмы – он очень похоже выводил своими пухлыми губами жужжание мух и жуков. Но везде платили мало.
Супруга Навокова, устав терпеть нужду, выгнала актера. Оставшись с дочерью-школьницей, она зарабатывала на хлеб с маслом фасовщицей в супермаркете, а в свободное время убирала подъезды. Дочь помогала. Муж же, артист Навоков, не нашел иного выхода, как переселиться к своей теще. Теща женщина была добрая, и, прожив с ней бок о бок в ее однокомнатной квартире месяц, артист склонил пожилую даму к плотскому греху. Расточая любимой теще интимные ласки, Навоков немного расслабился – теща зятевскую зарплату не требовала, а, наоборот, делила пенсию на двоих. Но иногда Навоков грустил.
Сергей и Анисим как раз застали артиста в секунду грусти – он стоял в больших наушниках перед микрофоном, готовясь озвучивать очередную мультфильмовскую роль, и грустил. Навоков был отделен от коридора, где стояли Сергей и Анисим, прозрачной стеной из плексигласа. На двери студии красовалась табличка: «Не шуметь! Не входить!»
– Внимание! Начали! – откуда-то из пустоты прогремел голос звукорежиссера.
На экране возник нарисованный компьютерной графикой толстый, похожий на человечка, навозный жук. Жук летел.
Навоков напрягся и зажужжал, шевеля губами:
– Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж… Ж-ж-ж-ж… Ж-ж-ж.
Жук лихо приземлился перед смешной и маленькой козявкой.
– Стоп! – вскрикнул из темноты звукорежиссер. – Записано. Спасибо.
Навоков снял наушники и расслабился. Только тут он увидел сквозь стену Сергея с его африканским напарником и заулыбался. Отирая потное лицо платком, артист вышел в коридор.
– Сережа, здравствуй.
– Здравствуй, Навоков. Жука озвучиваешь?
– Жука.
– Много нажужжал?
– Рублей триста сегодня нажужжал.
– Что-то мало. Ты губами интенсивней шевели. Интенсивней!
– Шутишь все.
– Какие могут быть шутки! Ну, веди в буфет… Что заскучал? Платить буду я, хоть ты мне и должен пятьдесят рублей.
– Мог бы забыть про пятьдесят рублей.
– Не дождешься. Разговор к тебе есть, а я знаю, что во время приема пищи ты говоришь охотнее.
– Это точно.
– Знакомься – это Анисим, мой стажер.
Навоков с благосклонным видом пожал руку Анисима. Предстоящее угощение настроило артиста на доброжелательный лад, он выпер вперед большой круглый живот и запустил руки в карманы цветной жилетки.
– Не жадный ты до денег, Сережа.
– Не жадный, потому такой же нищий, как ты. А у тебя будь деньги, я уверен, ты бы их зажал. Долг ведь мне не вернешь никогда.
Навоков, скромничая, прихрюкнул.
– Сам это знаешь. Мог бы уже успокоиться и не вспоминать о долге.
– Нет. Денег не верну, так хоть удовольствие поимею, унижая за эту пятидесятку.
Навоков пожал плечами, мол, как знаешь.
В буфете мультстудии уселись вокруг круглого столика. Тощий высокий буфетчик, он же официант и уборщик со столов (артисты и мультхудожники имели грех живописно свинячить), не спрашивая, принес тарелку с колбасной нарезкой и хлеб.
– Кофе или спиртное? – спросил он, водрузив в центре столика закуску.
Сергей кивнул Навокову. Тот жадно сглотнул. Ага, нужда артиста здорово прижала – изголодался по алкоголю. Сергей закатил глаза.
– Понял, – оживился буфетчик. – По двести граммов коньяку каждому.
– Икру дайте, – подал голос Анисим.
– Только красная, – сказал буфетчик.
Навоков убрал с лица благодушное выражение.
– Сдается мне, вы при деньгах.
– Не надо намеков, Навоков, в долг не получишь. У тебя плохой кредитный рейтинг. Но… – Бянко мотнул головой Анисиму, тот достал из кармана десятидолларовую бумажку, – ответишь на вопросы – баксы твои.
– Согласен.
Буфетчик принес три стопки, графин с коньяком, бутерброды с красной икрой. Навоков торопливо наполнил стопки коричневой искристой жидкостью. Выпили.
Запихнув в рот бутерброд, Навоков откинулся на спинку стульчика, проглотил закуску, потом достал из кармана жилетки пачку дешевых сигарет и с удовольствием закурил. Пуская дым, поведал:
– Не люблю, когда на улице бабы курят. Думают, что это красиво, а у меня ассоциации возникают с продажными женщинами… Еще не люблю, когда девки наравне с мужиками хлещут.
Сергей снова наполнил стопки.
– Еще по одной. Для куражу.
Выпили. Артист, отведя руку с сигаретой в сторону, проглотил еще один бутерброд с икрой.
– Торопишься жить, Навоков, – прокомментировал Сергей. – Ладно, долой лирику. Расскажи, Паша, о Мулатове.
– О Мулатове? Зачем тебе?
– Мулатова убили позавчера. А сегодня покушались на Артема Контенко, сына поэта Контенко. Думаю, он уже умер. Артем был гомиком и «дружил» с Мулатовым. Есть мысль – Артема замочили, потому что он знал, кто «сделал» Мулатова.
– Ты сыщик?
– Я журналист, носитель правды.
– Я не убивал Мулатова.
– Верю. Но ты был его приятелем. Пил с ним на халяву. На рыбалку ездил.
– Что я могу рассказать?
– То, что меня может заинтересовать.
Навоков задумался, докурил сигарету. Потушив в блюдце с остатками бутербродов окурок, медленно сказал:
– У Мулатова был друг – земляк (Мулатов ведь из Лесорецка), они даже вроде из одного двора, учились в одной школе. Маранков…
– Фамилия знакомая.
– Он здесь в Питере йогуртами торговал. Помнишь рекламу – йогурты от Маранкова.
Сергей ощутил прилив теплой волны – кровь стукнула в виски. Маранкова убили неделю назад. Прямо посреди улицы, когда машина затормозила перед светофором, к авто подошел прохожий в куртке и надвинутой на глаза кепке и спокойно бросил в салон через открытое окно ручную гранату. Водитель, охранник и Маранков погибли мгновенно. А перед этим был скандал – у Маранкова похитили жену и требовали какие-то деньги, якобы им украденные. Темная, запутанная история.
Сергей налил всем коньяка и выпил первым.
