К. В. Лукашевич
Честное слово
Поезд тронулся. Из окна III класса кивала ласково чёрная головка. Прасковья Ивановна отирала слёзы и крестила её.
Поезд живо скрылся вдали. Прачка торопливо пошла домой в свою мастерскую: её ждало дело, заботы. На душе у неё было и грустно и радостно. Грустно было отпустить так далеко Галечку. Радостно потому, что ей казалось, что совесть её может быть теперь спокойна: она сдержала, как умела, данное честное слово умирающей матери.
Тени прошлого
Прошло много лет. Выдалось серое холодное лето. Изо дня в день лил дождь, дул холодный ветер, погода стояла хмурая, беспросветная, нагонявшая тоску и уныние. Скучно, неприглядно было и в высоких, нарядных, светлых хоромах, но ещё мрачнее, ужаснее было в тёмных, сырых подвалах больших городов, где ютились беднота да горе.
Один из таких подвалов, казалось, особенно утопал во тьме и сырости. Подвал этот отдавался по углам. Два узких грязных окна, где-то под потолком, выходили на какой-то полутёмный грязный двор. По стенам виднелась плесень. Весь дух был удушливый и смрадный. Ближе к столу, опершись на стол локтями, сидела полная женщина, неподвижная, молчаливая. Она тупо смотрела на просвет окна и думала безотрадную гнетущую думу. В её больших серых глазах светилось настоящее горе. Её что-то мучило, терзало, слёзы катились по её щекам. Около неё стоял мальчуган лет пяти-шести и тянул гнусавым голосом:
– Мама, а мама, дай копейку… Ты сказала, что дашь… А сама не даёшь. Мама, а мама…
Женщина толкнула мальчугана и шлёпнула его по голове.
– Отстанешь ты аль нет? Уйдёшь ты на улицу аль нет?
– Дождь идёт, грязно, – отозвалась с полу девочка постарше. Она держала в руках ребёнка лет трёх и забавляла его какими-то тряпочками и пустыми коробками.
– Не сахарные, не развалитесь… Тут-то ещё хуже, не смотрела бы на вас… Всю душу вымотали… Этот ноет, тот ревёт. Господи, какая мука!
– Под дождём-то худо мокнуть. В угол грязи натащишь и перемениться не во что, – тихо и рассудительно заметила девочка.
– Ох, и надоели же вы мне! Не смотрели бы на вас мои глаза, – отчаянным голосом сказала женщина и упала головой на стол.
Мальчик опять заныл. Он был назойливый и вертлявый.
Мать рассердилась не на шутку и собралась как следует отшлёпать его. Но в это время её привлёк разговор в дверях. Кто-то называл её имя и фамилию, кто-то громко ответил. В темноте подвала нельзя было увидеть и разобрать.
– Прасковья Ивановна у нас есть… А уж фамилию её не знаем. У нас без фамилии живут.
– Замужняя она? Дети есть? – послышался вопрос.
– Вдова она, кажись… Да вон она, у окна. Прасковья Ивановна, вас тут какая-то барышня спрашивает. Да не знаю, вас ли, – сказала старуха-хозяйка, подходя к полной женщине.
В подвал вошла молодая девушка, худенькая, маленького роста, серьёзная. Она была одета в тёмный костюм. На курчавых коротких волосах надета была круглая шапочка с пером. Большие чёрные глаза так и впились в полную женщину. Она смотрела на неё пристально и как будто не узнавала подошедшей, удивлялась, рвалась к ней и недоумевала.
– Ваша фамилия Знаменская, Прасковья Ивановна?
– Да. А вам что-нибудь надо? Насчёт работы? – усталым голосом спросила полная женщина и встала со своего места, прикрикнув на детей.
– Параня, да ты ли это? Разве ты не узнаёшь меня? Ведь я Галя. Помнишь, Параня, милая? Да неужели это ты?
Полная женщина очнулась, но как будто не обрадовалась, а скорее сконфузилась и молчала, не зная, что и сказать.
– Параня, милая, как же ты тут? Отчего ты так живёшь? Где же твой муж? Жив ли?
– Муж у меня умер. Так живём здесь с ребятами.
Хозяйка не приглашала гостью сесть. Она, видимо, была не рада гостье.
Дети подошли к матери и жались, угрюмо посматривая на чужую.
– Это твои дети? Господи, как девочка похожа на тётю. Милая, как тебя зовут? – пришедшая хотела приласкать ребёнка.
Но девочка отвернулась и ничего не ответила. Дети были пугливые и дикие.
– Параня, ты как будто мне не рада. Встретились, как чужие… А я-то из-за тебя сюда и приехала. Едва удалось разыскать. Сколько я бегала-то…
– Негде мне вас принять… И не на что даже посадить… Ну, чего нам видеться, – нахмурившись ответила Прасковья Ивановна.
– Да разве мне что-нибудь надо… Я хочу тебя и детей твоих видеть, поговорить, вспомнить старое. Вот ты меня как чужую, называешь на вы…
– Что там говорить… И вспоминать нечего… Моя жизнь хуже каторги, – перебила гостью хозяйка.
– А бабушка где? – гостья хотела отвлечь, перевести разговор.
– Бабушка со мной живёт, по стиркам ходит.
– А ты-то как же и на что живёшь?
– Тоже стиркой занимаюсь.
– Параня, приди ко мне… Вот адрес мой. И детей приведи. Я для вас же сюда ехала. Едва разыскала. Поговорим… Что-нибудь придумаем…
– Некогда мне ходить по гостям-то… Работать надо. Уж, вы, Галя, не взыщите.
Прасковья Ивановна, нахмурившись, отвернулась.
Галя хотела приласкать детей, но они спрятались. Она поцеловала Параню и опечаленная ушла. Так больно и странно ей было узнать в этой полной и угрюмой женщине прежнюю милую, весёлую Параню.
Вечером в том же подвале происходил такой разговор между Прасковьей Ивановной и старой сгорбленной старухой.
– Она к детям так ласкова. Просила прийти, привести. Может, детям-то и сделает что-нибудь.
– Ну, да знаем мы эти ласки, добра-то люди никогда не помнят. Нечего ей на нашу бедность зариться… Пусть и не ходит сюда.
– Она весёлая такая. Шубка на ней хорошая, в шляпке.
– Ну и пусть себе франтит. Много я горя из-за неё приняла.
Но Прасковья Ивановна не верила своей бабушке. Она хорошо помнила, кто из-за кого горя принял.
Галина Фёдоровна была настойчива. Она несколько дней подряд приходила в подвал. Она принесла детям булок, гостинцев, скромных игрушек. Она дала денег их матери. И мало-помалу нашла доступ к охладевшему, измученному сердцу несчастной женщины.
Однажды Гале показалось, что её как будто даже ждали в подвале. Было почище прибрано, стоял самовар, несколько чашек и лежал ситный.
– Садись, угостись хоть чайком. А то приходишь каждый день и угостить-то тебя нечем, – сказала Прасковья Ивановна, перейдя на ты, и даже улыбнулась.
– Параня, ведь я не за угощением… Не считай же ты меня чужой. Я твоя сестра. Твоя мама столько для меня сделала доброго. Я никогда этого не забуду. Может, и я в память её что-нибудь могу для тебя сделать. Я ведь вижу, как тебе тяжело живётся.
– Да уж моя жизнь! Лучше и не вспоминать. На свет Божий не любо смотреть.
– Не надо унывать, Параня, может, жизнь переменится.
– Чего меняться-то? Ещё хуже будет, – с отчаянием сказала Прасковья Ивановна.
– У тебя детки славные. Вырастут тебе на радость. О них надо думать.
– Что детки… В нищете, в горе… Без науки, часто без куска хлеба.
– Параня, не убивайся так. Мы что-нибудь придумаем… Ведь вы же меня не бросили, вырастили и выучили. Мой долг твоим детям помочь. Скажу тебе откровенно: к твоей Паше так моё сердце лежит. Без волнения видеть ее не могу: ужасно похожа на тетю. И в глазах её чистая, простая, бесхитростная душа…
Галя позвала к себе старшую девочку и, обняв её, поцеловала её голубые ясные глаза.
– Вылитая бабушка… Паша, поедем со мной в Сибирь. У меня хорошо. Учиться в школе будешь…
– Нет, я с мамой, – застенчиво ответила девочка.
– Глупая ещё… Оттого и хочет с мамой голодать, – сказала Прасковья Ивановна и опять улыбнулась.
– А всё-таки, Параня, дорого это… Любит она тебя, жалеет и не хочет оставить. Золотое сердце у этой девочки… Вот как было у тёти.
– Да, маменька была неучёная и очень проста, а души справедливой, доброй… Всё, бывало, о правде, да о помощи, да о совести говорила. Тоже всегда бедных жалела. Я-то была тогда молода. Не понимала, не верила… А теперь узнала, что она за жизнь… Послушала бы маменьку, лучше было бы.
Галя обняла подругу и усадила с собой рядом на кровать.
– Расскажи, Параня, отчего всё случилось, отчего тётя померла… Я ведь вас потеряла из виду. Писала, просила знакомых узнать… Как в воду канули… Только и узнала, что тётя умерла, прачечную продали в другие руки. Помолилась я, поплакала об её доброй душе… О тебе постоянно справлялась. Никто ничего не мог узнать.
– Маменька умерла с горя. Муж у меня попался пьяница, разбойник. Всё прокучивал… Что, бывало, маменька ни даст, ничего не убережёшь. Характер у него был скверный, такой буян. За детей очень маменька убивалась. Душа-то у неё была чувствительная. Она всё близко к сердцу принимала: очень детей моих жалела… Скучала и таяла, как свеча… Недолго прожила она. Часто тебя вспоминала… Бывало говорит: «Уеду я к Гале. У неё покой найду».
– И не приехала… Уехала в другой мир, моя добрая, хорошая тётя, – с грустью отозвалась Галина Фёдоровна.
– Муж скоро умер; после одной драки ему голову прошибли… И вот осталась я с бабушкой и троими ребятами. Знаешь сама, я была у родителей балованная, своевольная; учиться ничему не хотела как следует… Думала, всю жизнь за спиной мамы проживу припеваючи. А вышло-то не так. Вижу теперь, что самое главное надо учить детей, дело им в руки дать. Вот и мучаюсь, глядя на них.
Прасковья Ивановна задумалась. Галя сидела, обняв её, и со скорбным выражением слушала печальную повесть подруги.
– Ведь ты, Параня умела шляпки делать? Отчего ты всё бросила?
– Замужем, с ребятами всё забыла… Это дело чистое, кропотливое… Где уж с моими-то грубыми руками… Хожу с бабушкой по стиркам. Ребята одни болтаются в углу без учения, без призору. С голоду не умираем, а сыты не бываем.
По лицу Галины Фёдоровны пробежала судорога, как бы от боли. Она привстала и живо проговорила:
– Ну, этого больше не будет. Так оставить вас нельзя. Детей надо учить. Знаешь, Параня, что я тебе скажу. Поедем со мной в Сибирь?
Лицо Прасковьи Ивановны выразило испуг.
– Что ты, что ты! Куда я поеду со старухой, с ребятами! Пустяки ты говоришь, Галечка!
– Нет, не пустяки… Все поедем. Там люди нужны. Детей твоих я к себе возьму, обучу в своей школе. Ты себе место найдёшь. Или шляпки будешь делать. Всё вспомнишь. Помогут тебе… Там всё это нужно… Бабушка у меня будет жить при школе.
– Сказки всё это, Галя. На какие средства мы поедем, оборванные… Да и бабушка не поедет.
– Ну, мы похлопочем её в богадельню.
– Хлопотали уже. Она ведь нравная, не идёт, внучат жалеет. Стара она, ведь ей, кажется, семьдесят семь лет, а всё ещё стирает, работает. Старинный крепкий человек.
– И бабушку уговорим. У нас там хорошо. Хозяева мои – иностранцы, очень требовательные, но хорошие. И школа у меня отличная, большая, светлая. И люблю же я это дело. И ученики меня тоже любят. С такой радостью работаю и пользу приношу. Спасибо тётечке, что дала мне в руки такой благородный кусок хлеба.
Прасковья Ивановна слушала задумчиво, и на её озлобленном, измученном лице мелькали какие-то светлые мысли и добрые чувства.
На другой день Параня с детьми была у Гали. Бабушка не пришла.
– Зачем я к ней пойду? Мы с ней недружно жили, – упрямо сказала старуха.
Опять две подруги вспоминали прошлое, толковали. Галя серьёзно и решительно настаивала, чтобы Параня ехала с нею.
Прасковья Ивановна как будто склонялась и отвечала, улыбаясь:
– Ну куда ты и на какие капиталы нас потащишь? Испугаются там такой оравы!
– Найдётся у меня немного денег, прикопила. Мы ведь скромно поедем.
– А бабушка-то? Она не поедет. Жаль ведь её оставить. Одна, старая. Всю жизнь нам отдала.
– Я её уговорю, – решительно сказала Галя.
И, действительно, уговорила, употребила в дело всё своё красноречие и взяла её просьбами пожалеть внучат.
Сначала старуха сердилась и слышать не хотела об отъезде.
– Никуда я не поеду. Пусть Параня с детьми едет. А я тут около родных могилок останусь.
– Бабушка, тут мёртвые, а там живые люди… ваши внуки… Вы им нужны. Они без вас скучать будут.
– Не дотащите вы меня, – уж как будто склонялась старуха.
– Дотащим… Вы ещё внуков подымете, вырастите. Работать вы молодец.
– Да уж это правда… Пока руки служат, даром хлеб есть не буду.
– Поедемте, бабушка, там дела много.
С трудом, но старуху уговорили. В подвале поднялась суета перед отъездом. Прасковья Ивановна ожила, расцвела, стала доброй и деятельной; она обшивала детей, стирала укладывалась и работала целые дни. Просвет и надежда на лучшее будущее придали ей энергии и сил для борьбы.
Опять было шумно и суетливо на вокзале Николаевской железной дороги… Галя, Параня, бабушка и дети уезжали в Сибирь. Никто их не провожал. Скромно, даже бедно одетые, они были так счастливы, веселы, шутили, смеялись… А счастливее всех, радостнее и довольнее была Галина Фёдоровна. Она заботилась о вещах, о детях, усаживала их, хлопотала. И ей казалось, что её благословляет невидимо чья-то добрая душа и тени прошлого шлют им всем напутственный привет на новый путь.
Беднота
Рассказ
I
Это случилось в один из самых холодных осенних дней, когда, как говорится, добрый хозяин собаку на улицу не выпустит… Серая мгла окутывала землю, дождь лил ливмя, ветер пронизывал до костей. В квартире Пелагеи Ниловны раздался звонок. Она сама открыла дверь и увидела двух молодых людей.
– Здесь отдаётся комната? – вместе спросили они.
– Здесь, – ответила старушка, подозрительно оглядывая молодых людей, промокших, посиневших, дрожащих от холода.
– Да вы, господа, не студенты ли? – боязливо спросила Пелагея Ниловна.
– Почти что так, сударыня, – улыбаясь, ответил один из молодых людей. Он был в форме, и поверх фуражки с кокардой у него был одет башлык; другой был статский – в порыжелом пальто и поношенной шляпе.
– Я студентов не пускаю, – объявила хозяйка.
– За что такая немилость? – спросил статский.
– Оттого, что с ними беспокойно!..
– С другими, может, беспокойно… Но, уверяем вас, сударыня, если вы обойдёте весь земной шар, то не встретите людей более покойных, чем мы…
– Уж вы, господин, меня не учите… Я это очень хорошо знаю сама, – обидчиво ответила Пелагея Ниловна.
– А если вы это знаете, то позвольте посмотреть комнату… Может, мы наймём и не для студентов. К тому же, разрешите немножко обогреться. Погода отчаянная, и мы продрогли, – сказал молодой человек в форме, снимая и стряхивая башлык.
– Обогреться можете… Калоши снимите!.. Ах, вы без калош. Пожалуй, и ноги промочили! Ну, подождите здесь в прихожей, я тряпку принесу: ноги надо обтереть, а то наследите… У меня полы чистые… Только я студентов не пускаю в жильцы, – проговорила хозяйка, скрываясь в кухне.
Пелагея Ниловна была маленькая, седенькая хлопотунья-старушка. Одетая во всё тёмное, с чёрной косынкой на голове, она походила на монашенку. Говорила она скоро, ходила быстро и, несмотря на старость, лицо у неё было свежее и глаза бойкие.
– Славная бабуня! Какое у неё милое лицо, – сказал статский своему товарищу. Старушка быстро вернулась с тряпкой.
– Вы хорошенько ноги обтирайте! Теперь идите направо… Вот комната! Молодые люди вошли в маленькую, уютную комнату с простой, дешёвой обстановкой. Здесь стояли кровать, диван, обитый пёстрым ситцем, комод, стол, два стула, этажерка; на стене висели зеркальце и олеография, изображающая итальянку. В комнате едва можно было повернуться, но было чисто, светло и на всём лежала печать заботы и домовитости. Молодые люди переглянулись, подмигнув друг другу: комната им сразу понравилась.
– Как вас зовут, хозяюшка? – спросил статский.
– Пелагея Ниловна.
– Прекрасное имя! Сейчас видно, что вы хороший человек!..
– Имя, батюшка, христианское… Так родители назвали… А уж хороша или нет – про то люди знают… Кажись, поперёк горла никому не стала…
– Какой сегодня холод, Пелагея Ниловна, промокли и продрогли мы, искавши комнату. И никуда-то бедных студентов не пускают жить… Хоть на улице оставайся! – проговорил, улыбаясь, тот, кто был в форме.
– А сколько вы берёте за эту комнату? – спросил статский.
– Десять рублей. И меньше ни копейки! Студентов я не пускаю… Старушка взглянула на молодых людей вызывающе. Она отдавала комнату за семь рублей и хотела их напугать высокой ценой. Молодые люди снова переглянулись и молча кивнули друг другу головой. Тот, что был в форме, полез в карман, достал потёртое портмоне, вынул две бумажки и, подавая их старушке, сказал:
– Вот что, добрая хозяюшка, уж вы отдайте нам эту комнату. Она нам очень понравилась, да и близко ходить на занятия. Люди мы тихие. Никакого беспокойства вам не доставим; деньги будем платить вперёд; балов не даём – разве когда один или два товарища придут…
Пелагея Ниловна опешила. Бедность и нужда научили её считать каждую копейку, и прибавка к плате за комнату казалась ей очень заманчивой.
– Да как же это?! Уж, право, не знаю… Ведь, я не хотела студентов пускать… – говорила она в раздумье.
– Это ничего. Мы ведь не настоящие студенты… Не из тех, которых вы боитесь, – пошутил статский.
– Да как же это? – начала было Пелагея Ниловна, но молодые люди не дали ей возможность договорить.
– Значит, дело в шляпе! Получайте, хозяюшка, деньги за комнату… И мы сегодня же переберёмся.
– Ну хорошо, так и быть! Только, господа, уговор дороже денег. Чтобы у меня ни вечеров, ни гаму, ни споров не было. У меня тут за стеной пятый год жилец важный живёт, настоящий чиновник. У него и крест на груди за службу есть… Он беспокойства не любит…
– Согласны! Ваш «настоящий» чиновник может быть спокоен: мы будем ходить на цыпочках и говорить шёпотом.
– Да что ж это я?! Ишь, как вы промокли. Дайте-ка я посушу ваши пальто в кухне, – засуетилась Пелагея Ниловна, сразу входя в роль заботливой хозяйки.
К вечеру новые жильцы перебрались в комнату. Привезли они с собой два ящика и корзинку. «Сколько добра-то! Должно быть, родители у них достаточные», – подумала хозяйка, поглядывая на тяжёлые вещи. Весело кипел самовар в маленькой комнате. Студенты с удовольствием пили чай после целого дня беготни и хлопот. Пелагея Ниловна, принося посуду и самовар, внимательно рассматривала своих новых жильцов. Один – смуглый, с курчавыми, лохматыми волосами, с большими чёрными глазами, с орлиным носом, должно быть, южанин. «Точно цыган», – подумала старушка. Другой – низенького роста, бледный, худощавый, с тонкими женственными чертами лица, с голубыми глазами и светлыми волосами; держался сутуловато и говорил тихо.
– Вы по какой части же будете, господа? – спросила их хозяйка.
– Я буду по докторской части, а он, сей белокурый юноша, будет по рисовальной части, то есть художник. Настоящий, хозяюшка, художник, – ответил брюнет и рассмеялся.
– Так, так. Это хорошо! Ну, кушайте на здоровье чаёк. Мало будет одного самовара, кликните – ещё наставлю.
– Не хотите ли, хозяюшка, и вы с нами откушать за компанию китайской травки? – предложили жильцы.
– Нет, нет. Вот ещё что сказали! Кушайте себе на здоровье. А я вам умывальничек справлю, – и старушка торопливо скрылась за дверью.
– Молодец наша старушенция! Сразу располагает на свою пользу. Мы тут отлично заживём, – заметил студент-медик.
II
К Пелагее Ниловне пришла в гости приятельница-богаделенка, Матрёна Григорьевна. Хозяйка очень обрадовалась гостье, крепко поцеловала её и стала суетливо разводить под плитой огонь, чтобы сварить кофе.
– Рада-радёшенька, милая, что вы пришли! Давно не были… Уж я и то поминала, что это, мол, Матрёна Григорьевна нейдёт… – говорила старушка, суетясь около плиты.
– Прихворнула я, Пелагея Ниловна… Как у вас в кухоньке-то хорошо! Экая благодать! Тепло, чисто, светло… И вы себе сами госпожа, – говорила гостья, качая в такт головой и складывая на груди руки.
Матрёна Григорьевна – высокая, плотная старуха, с большим, широким носом, с маленькими карими глазками – держалась прямо, говорила степенно, поджимая губы. Одета она просто: на ней тёмное платье, вязаный платок на плечах, белый чепчик с мелкими оборками на голове.
– Квартирка у меня удобная. Конечно, достатков нет, жить трудновато… Только я всегда за свою жизнь благодарю Бога и своих благодетелей, которые меня не оставляют…
Пелагея Ниловна перекрестилась. Обе старушки находились в небольшой, светленькой кухне. В углу, ближе к двери, приютилась плита; по другой стене стояли кровать, сундук; у окна – белый деревянный стол. Это единственное узкое окно было в ту пору разукрашено затейливыми узорами мороза, а на подоконнике красовался горшочек с зелёным луком.
– Садитесь, Матрёна Григорьевна, к столу… Вот и кофей скипел… Садитесь, милая, выпейте кофейку… Сливок-то уж, не взыщите, нету… Кофей у меня отличный. За фунт сорок пять копеек платила…
Кухонный стол в одно мгновение оказался накрытым красной скатертью, тут был поставлен выцветший поднос с двумя чашками и кипящим кофейником, от которого распространялся ароматный запах. Хозяйка открыла сундук, достала коробочку из-под монпансье, там было немного сахару. Старушки с наслаждением стали пить кофе, чашку за чашкой, и задушевно разговорились о своих делах.
– Ну что, как у вас в богадельне, Матрёна Григорьевна?
– Ох, и не спрашивайте! Вздорят старухи… Недавно, совестно сказать, из-за кофейных переварков перебранились… Я этого ужасно не люблю.
– Конечно, нехорошо! Всякий народ бывает… Иные такие вздорные, неуживчивые… Не приведи Господь!
– Просто беда! Ну, а вы как со своими жильцами, Пелагея Ниловна? Что-то я слышала, будто у вас новые? Прекрасный у вас кофей! Целительный! – проговорила гостья, пододвигая чашку.
Хозяйка торопливо налила ещё.
– В большой комнате всё по-прежнему живёт чиновник, а в маленькой, вот уже третий месяц, живут студенты…
– Студенты?! – ужаснулась гостья. – И вы не побоялись пустить?!
– Сначала-то, правда, боялась… А ничего, тихие оказались…
– Деньги-то платят ли?
– Беднота, а платят. Ох, какая беднота!!! Ничего-то у них нет…
– Ну, и смелы же вы, Пелагея Ниловна! От студентов – шум, гам. Одни товарищей наведут, накурят, накричат; другие – деньги неаккуратно платят… А то ещё одна моя знакомая рассказывала, что два студента смерть в своей комнате держали, так в том доме ни одна прислуга жить не стала.
– На своих пожаловаться не могу… До сих пор у нас всё по-хорошему… У меня с тем и сдано было, чтобы никаких историй… Только беднота, голубушка, крайняя беднота!.. Ни тебе пальтишек тёплых, ни тебе калош, ни тебе белья порядочного… Одни только книги… Пища тоже у них плохая. Когда одним чаем пробавляются… И ничего, не горюют… Вот она молодость-то! Шутники такие, весёлые…
– Какие же они студенты-то?
– Один, милая моя – докторский, другой – рисовальный; вот, должно быть, иконы учится рисовать.
– Так. Ну а чиновник всё по-старому?
– Живёт… да-а! Чиновник настоящий, важный… жалованье громадное получает; вот не могу сказать наверное – не то 50 рублей, не то 60 рублей в месяц. Чиновник хороший, деньги платит верно… Только, скажу я вам, Матрёна Григорьевна, – хозяйка зашептала гостье на ухо, – скуп… Ох, как скуп! Никогда чашки чаю не даст; чай сопьёт, а траву-то ещё высушит; хлеб заплесневелый ест, окурки собирает…
– О душе своей не заботится, Пелагея Ниловна… Спасибо за кофе… Всласть напилась… Так-то хорошо!
– Налила бы я вам ещё, дорогая, чашечку, да больше в кофейнике не осталось. – И хозяйка в доказательство потрясла кофейник.
– Спасибо, спасибо! Я сыта… Кажется, шесть чашек выпила… Спасибо! Я и то всегда в богадельне рассказываю, как вы меня угощаете… – Старушки ещё поговорили с часок. Они вспоминали прошлое, как им жилось спокойно, счастливо, как их берегли, любили. Затем Матрёна Григорьевна стала собираться домой. Пелагея Ниловна её не удерживала, так как с минуты на минуту ожидала возвращения своих жильцов, для которых придётся и самовар ставить, и в лавочку сходить.
