Климентина Чугункина
Новые страшные сказки
1.
Фульский король
Жил да был в Фуле дальней один король по имени Фуль Длиннобородый. Правил он мудро. Правил он долго. Но вот почувствовал однажды приближение смерти и созвал всех своих придворных на прощальный пир, который повелел устроить в своём замке у прибрежных скал. Свита прибыла в полном сборе. Все только и думали о том, кому какие достанутся дары из рук самого короля. Так полагалось в Фуле, чтобы перед смертью король награждал своих верных вассалов – каждого в меру его верной службы.
В большом парадном зале пировала толпа придворных во главе с королём. На длинном, убранном нарядной скатертью столе каких только яств и деликатесов не было. Каждый спешил попробовать всё, понимая, что подобное торжество может случиться за их жизнь один-единственный раз, раз старый король умирает, а при новом могут быть иные порядки. Фуль Длиннобородый специально приказал приготовить самые лакомые блюда, самые редкие диковинки велел доставить из отдалённых уголков королевства – и всё ради этого прощального пира.
Фуль чувствовал, что смерть близка, но и в этот тяжёлый для себя час не забывал, что он всё-таки первое лицо в государстве и по делу созвал к себе всех своих придворных – преданных и верных, порочных и лживых, льстецов и трусов, отважных рыцарей и пленительных дев. И он начать раздавать свои вещи – каждому по заслугам его, в соответствии с тем, какую именно службу кто сослужил своему королю. Он раздаривал все свои личные ценные вещи, княжества и земли одному, другому, третьему, и даже престол свой вручил преданнейшему рыцарю, который больше всего этого заслуживал. Лишь единственный предмет сохранил для себя старый король Фуль Длиннобородый – золотой кубок. В этот час был он ему дороже собственного царства, и всем готов был пожертвовать он, чтобы только проститься с той, которая однажды ему его подарила.
Веселье царило за длинным столом. То и дело один из придворных заливался звонким смехом. В этот час каждый из этих людей чувствовал себя довольным и сытым, ибо хотя престол получил всего лишь один из них, всякому достался от короля другой, не менее достойный дар, о котором давно мечталось. Всяк был рад, осушая полную чашу и накладывая щедрую порцию себе на тарелку. И никому в сей момент не приходило в голову, что для их короля всё это в последний раз. Все эти люди могли думать лишь о том, что такого замечательного пира прежде в королевстве не бывало.
Не раз и не два пили придворные за своего короля, и вместе с ними пил и он сам из драгоценного кубка, оглядывая зал, будто бы ища кого-то и не находя. И в скором времени многие за столом отметили, что в глазах их умирающего повелителя блестят слёзы. И когда раздавался хохот, человек на троне не смеялся, точно царившее веселье за столом не доходило до человека с короной на голове и в пышной мантии.
Один раз пробежался по столу шепоток, что от того король печален и не весел, что хотел бы видеть, но не видит сегодня здесь одну особу, которую единственно и мог бы назвать своей голубкой. Когда-то любил он одну деву, а она жаждала трона и была настолько жестокосердной, что удалилась, когда он не пожелал сделать её своей королевой, оставив в знак памяти лишь этот прощальный дар – золотой кубок. В наказание она силами чар своих привязала короля к этому кубку, так что за всю свою жизнь он и не взглянул ни разу ни на одну женщину, тоскуя по красавице дней своей молодости.
И хотя каждый почувствовал жалость к своему королю в этот миг, всё же на сердце у этих глупых людей было слишком много радости от полученной награды и хорошего пиршества, и в самом скорейшем времени за столом вновь воцарилось неудержимое веселье. Всякий чувствовал неповторимость этого вечера, а потому ел, сколько мог вместить его желудок, пил сверх дозволенного, говорил громче обыкновенного, смеялся и шутил, но то были смех и шутки разнузданных животных, а не знатных и родовитых придворных.
И никто не заметил, когда Фуль Длиннобородый поднялся и покинул трон с драгоценным кубком в руках, явно мыслями пребывая не со своей челядью. Всё думал он с нежностью о той голубке, которой хранил верность все эти годы. Никакой жестокосердной она не была. Ни один человек не знал всей правды. Это он был гордым и самонадеянным молодым принцем. Он пленился красой и умом одной девы, но не мог помыслить о том, чтобы сделать её своей королевой. Недостаточно знатна она была, по его мнению, и он боялся, что двор начнёт смеяться над ним и перешёптываться за его спиной. Ибо та, кого он осмелился полюбить, не была принцессой и не происходила из какого-нибудь знатного и богатого рода. Она была дитём морской пучины. Но никто настолько хорошо не понимал сердце Фуля, как она. И эта красавица была более великодушна, чем любой из окружающих его людей. Она ни слова упрёка не бросила ему, когда он объявил ей, что им необходимо расстаться, хотя глубокая печаль затуманила её очи. Она лишь на прощание подарила ему этот кубок со словами надежды, что он её не забудет.
И с тех пор он всегда хранил этот прощальный дар при себе. И всегда сожалел. Его королевская честь осталась незапятнанной, но сердце изнывало от одиночества всю жизнь. Он променял любящее существо на всех этих никчёмных, кривляющихся сейчас людей. Он отказался посетить с красавицей её родину, а мог бы стать свидетелем удивительных подводных чудес. Он понимал, что красавица сполна наказала его за эту глупость, ведь кубок привязал его куда сильнее к воспоминаниям о потерянном счастье.
Фуль Длиннобородый вышел на балкон с мыслью, что отдал бы всё на свете за одну лишь возможность увидеть вновь лицо возлюбленной его юношеских лет. Никогда не был он так счастлив, как в момент знакомства с ней. И если бы было возможным повернуть время вспять, он вовсе бы отказался от своего королевства, только чтобы уйти вместе с нею в подводные глубины.
За спиной старого короля вовсю веселились придворные. Они дошли до такого состояния, что начали походить на похрюкивающих свиней. А Фуль, точно желая расстаться со своим загубленным счастьем, осушил до дна свой червонный кубок и бросил с балкона замка у прибрежных скал, туда, где в ночной темноте ревело и урчало море, как ненасытный и вечно голодный монстр. Вместе с кубком в невообразимую глубину он выбрасывал и свою полную сожалений жизнь.
И в тот самый момент, когда кубок вобрала в себя пучина, королю показалось, что с моря доносится голосок его возлюбленной, и испытал он то самое счастье, которое царило в его душе в дни былой молодости, то абсолютное счастье, которого он больше никогда не знал.
Так встретил свою кончину наказанный за малодушие и трусость король в Фуле дальней.
2. Коринфская невеста
Ночной порой из Афин в Коринф многоколонный вступил юный муж, ещё вчера бывший славным, румяным юношей. Этот город был ему незнаком, так что в темноте с трудом пробирался он по древним улицам. Он никого здесь не знал, за исключением одного семейства, о котором рассказывал ему отец и к которому он сейчас и направлялся. Глава этого семейства был человеком достопочтенным, он с благосклонностью принимал у себя путников иногородних, а с его отцом их и подавно связывали более тесные отношения, жёны их были сёстрами, так что в былые дни своих детей они ещё во младенчестве нарекли невестой с женихом. Так что Берк направлялся в этот дом свататься по воле почившего родителя своего, надеясь, что в Афины уже вернётся с женой сколь юной, столь же и прекрасной, как слышал он до того.
Одна лишь тревога таилась в юном сердце. Слыхал он, что эти люди недавно крещены. И грызли его сомнения, какую цену ныне они потребуют за добрый приём? Чем придётся ему поступиться, как язычнику? Ведь где спор за веру, там не бывать ни дружбе, ни любви, там забыты прежние, добрососедские отношения.
Когда Берк отыскал нужный дом, в нём ни одно окошко не горело. Это стало бы тревожным знаком, если бы юный муж не отмахнулся от этого пренеприятного обстоятельства, успокоив себя тем, что до такой глубокой ночи этим людям нет надобности бодрствовать, ведь они не знали, что он собирается у них погостить. Это и подтвердилось. На стук юному мужу открыла старуха-мать, и, когда он объяснил, кто таков, отозвалась, что вся семья уже отдыхает, и подобающий приём ему смогут оказать только утром. Пока же она с радостью предоставит ему кров и стол. Ничем не выдала старуха-мать, что не рада появлению язычника у себя на пороге. Напротив, поспешила приготовить гостю комнату, предложила после дальней дороги вкусить сытной пищи и внесла лучшее вино, какое только имелось в доме.
Юный муж терпеливо пережидал, пока пожилая женщина закончит суетиться в комнате. Наконец, она пожелала ему доброй ночи, оставила зажжённый ночник и ушла. Ему только этого и было надо. Он даже не притронулся к пище, а сразу лёг, не раздеваясь, до того дорога истомила его. Только одного и хотелось – забыться целебным сном. И вот только начал он задрёмывать, как показалось ему…
Сквозь дверь бесшумно просочился странный гость и застыл, оглядывая приготовления матери для чужака. И в этот момент не показалось Берку странным, что точно бесплотный призрак проник в комнату. Всё ещё сквозь полудрёму молодой мужчина пытался рассмотреть ту, которая вошла в эти покои. Да-да, ведь это оказалась прекрасная дева, вся в белом, и на густых и тяжёлых её косах, уложенных вокруг головы, блистал чёрно-золотой убор. Увидела она незнакомца, заметила, что тот смотрит на неё неотрывно, и потупила взор свой.
– Видно, в доме я стала чужая, – так заговорила она, вздохнув, – раз вошла, не ведая, что у нас гость. И теперь мне стыдно, пусть и ненарочно вошла я. Спи ж спокойно на постели этой, я уйду обратно.
И только собралась она удалиться и начала покрываться некой полупрозрачностью, так что сквозь неё можно было различить и дверь, и стены комнаты, как юноше наконец-таки удалось выйти из удивлённого оцепенения в кое он впал при её появлении, и он воскликнул даже громче, чем следовало, лишь бы только удержать красавицу при себе:
– Дева, стой, не уходи! Останься здесь до утра со мной. Вот, смотри, дары Вакха и Цереры, – он попеременно указал на вино и еду, – а с тобой придёт молодой Эрот, славный Купидон, озорной игривый мальчик, наш божок. Он и освятит нам игры и пир.
Но окинула его Бероника взглядом и ещё грустнее заговорила вслух:
– Прости, но больше я уж не причастна к радостям земным. Такова родительская воля. Заболев болезнью тяжёлой, матушка моя поклялась небесам отдать красоту и молодость мою. Мою цветущую юность, мою радость. Моё сердце, которое жаждало любви, но теперь никогда не узнает её. И не просто она пожелала сделать меня затворницей в храме. Нет, этого ей показалось мало, и все мы перешли в новую веру. И были изгнаны из нашего дома прежние, весёлые и такие родные боги, и теперь здесь царит один Незримый, Отец наш Небесный, и более не слышится ни весёлого смеха, ни подлинной радости. Да, больше мы не приносим в жертву животных, ничья кровь не проливается на алтарь, но нет числа жертвам людским.
Обдумал её слова Берк, прежде чем его озарило ужасающее открытие.
– Неужели ныне, в тиши ночной, это ты стоишь, моя невеста? Неужели твоя глупая мать нарушила клятву отцов наших? Нет, ты должна непременно стать моею. Нас венчали клятвою двойной много лет назад – наши отцы и наши боги!
– Мне жаль, мне очень жаль, но мне не быть твоею, не мечтай напрасно, жених мой милый! Скоро заберёт меня могила, а тебе в жёны отдадут сестру мою. Смею я просить лишь об одном – не забывай меня. Ни во сне, полном блаженного покоя, ни тогда, когда будешь с ней – я прошу, помни о своей несчастной Беронике.
– Нет, я не желаю, чтобы ты говорила подобное. Боги освятили наш союз ещё давным-давно, и вот теперь я здесь. Именно ради этого я пришёл к вам в дом. Ещё не поздно. Я заберу тебя с собой, к новой жизни, к прежним богам. Гименей этой же ночью закрепит наш союз, а брачный пир совершим мы прямо сейчас. Вот дары, что станем мы вкушать, а лампада, оставленная твоей матерью, она послужит нам священным факелом. Верь мне, верь. Теперь мы вдвоём.
Молодой муж так был окрылён этой внезапно пришедшей ему в голову мыслью, что решил по возможности провести священный брачный обряд сию же минуту. И в душе своей он не без некоторого превосходства ликовал, что поступят они наперекор воле матери его наречённой, ибо свято верил он в силу слова, а нарушение клятвы, заключённой их отцами, считал гнусным преступлением, особенно когда нарушила договорённость женщина. Он не терпел первохристиан за то, что они любые средства считали приемлемыми, любой ценой пытались обратить в свою веру людей иных воззрений.
В ознаменование начала обряда возлюбленные обменялись дарами: Бероника поспешила снять с себя златую цепь и надеть на Берка, а он в знак их союза собирался отдать узорную чашу.
– Нет, – девушка мягко отстранила его свадебный дар, – чашу не возьму. Лишь волос твоих прошу я прядь.
Он ни в чём не мог отказать своей наречённой.
И молодые приступили к свадебному нехитрому пиру, а до них вдруг донёсся голос ночного дозорного с улицы, сообщившего, что наступила полночь. И разом Бероника похорошела, и юный муж вполне смог оценить всю прелесть этой красавицы. Скромный до того взор сделался лукавым, щёки порозовели, оживилось лицо. Только уста по-прежнему оставались бескровными, несмотря на то, что она первая жадно выпила чашу густого и кажущегося тёмным в тусклом свете лампады вина. К еде же девушка не притронулась вовсе, точно в этот час не смела принимать пищу, хотя голодный молодой человек предлагал ей то одно, то другое.
Во второй раз наполнив свой бокал, она поднесла его жениху, отпив немного. Разгорячилась молодая кровь, стал он просить её объятий, припомнив, что ему до сих пор так и не удалось коснуться её. Но всё Бероника смеялась и уворачивалась от его рук, точно считала такое его поведение забавной игрой. Огорчился тогда Берк, что его невеста такая несговорчивая, и, обессиленный, упал на ложе, опечаленный такой её холодностью.
Почувствовала Бероника жалость к страдальцу и тотчас подсела:
– Мне жаль тебя мучить. Поверь, я так холодна ради твоего же блага, потому что люблю тебя больше, чем себя. Верь мне, когда я говорю, что стоит тебе коснуться моего тела, как охватит тебя тотчас парализующий все твои члены страх, ибо я бледна и холодна как могучие льды далёкой загадочной Гипербореи, и согреть меня не в силах ни жар огня, ни любящие объятия.
Но Берк едва ли её дослушал. Он чувствовал, что обладает сейчас настоящим сокровищем мира, и потому, едва Бероника закончила, поспешил заключить её в самые любящие объятия.
– Мне всё равно, – тихо сказал он. – Пусть бы ты вышла из могилы, я бы согрел тебя и оживил. Моей любви хватит на двоих. И моего тепла тоже. О, Бероника, как я люблю тебя!!!
Тут уж были забыты все былые её предосторожности. Не таясь, легла ему на грудь так, что могла пить его горячее дыхание и слышать биение живого сердца. Это было всё, о чём могла мечтать дева, потому и говорить она не была способна. Жениху всё-таки удалось согреть её ледяную кровь. Но знал бы он, что её собственное сердце нисколько не бьётся в тон его. Но в горячей лихорадке любви новоиспечённый супруг не замечал этого.
Меж тем по коридору в этот самый момент проходила старуха-мать. Она желала убедиться, что гость устроился хорошо, и потому шла на цыпочках. Хотела поглядеть на него, а заодно надеялась, что в голову ей придёт какая-нибудь мысль, как именно поступить с язычником завтра, ведь, по правде сказать, она надеялась, что он никогда не заявится на их порог. И чем ближе она подходила к дверям гостевых покоев, тем явственнее до её ушей доносились звуки поцелуев. Застыла она, надеясь, что то лишь почудилось ей, но нет, уж больше не было сомнений в том, что именно двое там за дверью – все эти вздохи, стоны, страстные восторги раздавались на два голоса. Вот слышит:
– Скоро день – но снова нас сведёт любовь!
– Завтра вновь! – с лобзаньем был дан ответ.
Тут терпенье пожилой набожной женщины лопнуло. Вне себя от гнева достаёт запасной ключ от комнаты с мыслью:
– Разве есть в моём доме такая дева, что готова отдаться первому встречному мужчине?
И настолько была возмущена, что её едва ли не трясло от негодования. Ворвалась она в комнату достаточно неожиданно, надеясь застигнуть врасплох любовников, но сама же застыла на пороге как вкопанная, узрев родное дитя.
Берк с перепугу хотел закрыть подругу занавескою окна, потом вдруг смутился, набросил на неё покрывало, но Бероника откинула его и гордо и прямо встала с места, так прямо, будто бы что-то толкало её в спину. Встала так, будто бы ей нечего было стыдиться, и заговорила:
