bannerbannerbanner
Заложница

Клэр Макинтош
Заложница

Полная версия

Глава седьмая
18:00. Адам

– Бекка слепит со мной снеговика, – произносит София. Вопроса в ее голосе нет не потому, что она не очень хорошо разговаривает, а оттого, что у нее такой характер. София меня не просит и не спрашивает, она мне сообщает.

– Уже пора чай пить, да и темно на улице, – замечаю я, однако лицо ее мрачнеет, и я думаю: К черту полезности, к черту осторожное воспитание, почему бы мне хотя бы раз не вызвать у нее улыбку? – Полагаю, можно будет включить свет на улице. Вот будет забавно! Я леплю классных снеговиков. Самое главное – это…

– Нет. Бекка и я слепим снеговика.

– Ладно! – бросаю я, словно ее ровесник. Чем больше соли на рану, тем сильнее болит. Разве родители должны так страдать? А когда должны, надо ли с этим мириться?

Бекка в кухне ковыряет лазанью, которую вытащила из духовки.

– Она овощная, как ты думаешь?

Я забираю у нее вилку и приподнимаю румяную сочную корочку из растопленного сыра.

– Овощи у нее внутри.

Она закатывает глаза.

– Это что, шутка такая? Разве ты не знал, что выделяемый коровами метан в двадцать пять раз вреднее для окружающей среды, чем углекислый газ?

– Попробуй посидеть в комнате для инструктажей с двадцатью неуклюжими полицейскими! Коровы с ними и рядом не стояли.

– Папа говорит, нам можно слепить снеговика!

– Если хочешь, – пожимает плечами Бекка.

Она снова берет в руки телефон, чтобы проверить постоянно появляющиеся уведомления, и я чувствую, как мои пальцы подергиваются. Привычка вызывает мышечную память, и мой большой палец сам может все прокрутить, прежде чем возникнет мысль остановить его.

София открывает холодильник и роется в овощах. С торжествующим видом вытаскивает морковку.

– Теперь шляпа.

Она убегает в коридор на поиски подходящего предмета, а я сую лазанью обратно в духовку, чтобы она не остыла. В морозилке обнаруживается вегетарианский бургер, вероятно, оставшийся с последнего раза, когда Бекка сидела с Софией. Я загружаю его в электрогриль.

Надев сапоги и куртки, Бекка с Софией выходят на улицу. Они загребают руками свежевыпавший снег, дочь радостно визжит от новизны игры в темноте, и я закрываю заднюю дверь, пару секунд глядя на них через стекло.

Мои пальцы сжимают телефон. Я отхожу от двери, но они еще слишком близко, и я отправляюсь в спальню. Перескакиваю через две ступеньки, сердце колотится от ожидания, как начинают течь слюнки, когда знаешь, что пора поесть. Я выглядываю из окна, убеждаюсь, что Бекки и София по-прежнему заняты игрой, и меня охватывают противоречивые чувства, как и всегда, когда я гляжу на дочь.

– Какая счастливая малышка, – однажды сказала мисс Джессоп на родительском собрании.

Майна взглянула на меня.

– Отрадно слышать. Она… Нам с ней трудно. Порой…

Порой. Скорее уж – почти всегда. Она снова смотрит на меня в поисках поддержки.

– Ее поведение может становиться вызывающим, – продолжил я. – У нее возникают срывы и истерики, просто страшные истерики. Они продолжаются по часу или дольше.

Жизнь рядом с Софией напоминает хождение по льду, когда не знаешь, где он треснет. Ты весь во власти эмоций пятилетней девочки.

– Она может быть весьма капризной, – добавила Майна. Она говорила медленно, тщательно подбирая слова. – Ревнивой. В большинстве случаев – по отношению ко мне. Это вызывает… – Она замялась. – Напряжение.

Повисла пауза, пока мисс Джессоп все это осмысливала.

– Должна заметить, что подобного у нас в школе не происходит. Мне известно о ее психическом состоянии, но, если честно, по виду Софии этого никогда не скажешь. Интересно… – Она оглядела нас с Майной и наклонила голову. – Наверное, она так реагирует на какие-то проблемы дома?

Единственное, что помешало мне возмутиться, – это осознание того, что я лишь прибавлю веса ее аргументу. Я подождал, пока мы выйдем за территорию школы, но Майна не выдержала первая.

– Да как она смеет! Значит, это мы виноваты, что у Софии проблемы с поведением? И ничего, что ее биологическая мать рожала и рожала, сама не помня, сколько и кого, и до нас София успела сменить две приемных семьи? – Она расплакалась. – Это все мы, Адам? Мы все делаем не так?

В редкие моменты духовного единения Майна позволяла мне обнять себя.

– Это не мы, – ответил я. Она как-то по-другому пахла, может, шампунь сменила, и у меня кольнуло в сердце оттого, что Майна чуть-чуть чужая. – Уж точно не ты. Ты – прекрасная мать.

Оказавшись один в когда-то нашей супружеской спальне, я гляжу на телефон. Открываю сообщения, и меня охватывает знакомое чувство стыда пополам со страхом. Я жутко облажался. Все глубже и глубже увязал в страшной грязи, из которой не могу выбраться, и потащил за собой Майну и Софию.

В памяти всплывает заплаканное и испуганное лицо дочери. Напуганной настолько, что она даже говорить не могла. Говорила одна Катя после того, как София перестала плакать, и ее посадили перед телевизором, завернув в одеяло, словно она заболела.

– С меня хватит. – Катя отправилась наверх. Я – за ней. – Прошу тебя, Катя…

Она рывком вытащила из-под кровати чемоданы и принялась швырять в них одежду.

– Хватит врать. Все кончено.

– Только Майне ничего не говори, я тебя умоляю. – У нас и так с ней все пошло вразнос. Мы едва разговаривали, и Майна начала задавать мне вопросы, каких я сроду от нее не слышал. Где находился? Во сколько ушел с работы? С кем говорил по телефону? – Она меня бросит.

– Это не моя забота! – Катя обернулась и ткнула меня пальцем в грудь. – Это твои проблемы!

Я закрываю сообщения и открываю «Фейсбук», щелкая по профилю Майны. Я думал, что она забанит меня после того, как вышвырнула из дома, однако ничего не изменилось. В разделе «Семья и отношения» ее статус по-прежнему заявлен как «в браке», и печально смотреть, как я хватаюсь за него, словно за призрачную надежду. Майна поменяла фото профиля. Это селфи без фильтров, сделанное на фоне снега в месте, которого я не знаю. Майна в шапочке с меховым помпоном, а на ресницах белеют снежинки.

Как же я жутко облажался. Потерял единственную женщину, которую по-настоящему любил.

Мы познакомились с Майной на матче по регби, когда она влетела впереди меня к барной стойке.

– Ничего страшного, – произнес я в пассивно-агрессивной британской манере, которая позволяет отмотать назад, если пропустил «извините».

Она повернулась вполоборота, держа в одной руке десятифунтовую купюру, чтобы обеспечить себе место у стойки.

– Простите, я пролезла вперед вас?

Лицо ее не выражало ни малейшего намека на «простите», но к тому моменту мне уже стало безразлично. Волосы у нее были сумасшедше-буйные: кудряшки падали ей на лицо и, закружившись, рассыпались по плечам, когда она обернулась. На левой щеке красовался английский флаг, на правой – французский.

– Понятно, страхуете ставки, – указал я на флаги.

– Я наполовину француженка.

– С какой стороны?

Не очень-то оригинально, однако Майна рассмеялась и угостила меня пивом. Мы вышли на улицу и, не сговариваясь, двинулись подальше от выплеснувшейся на улицы шумной толпы, завернули за угол и уселись на низенькую ограду.

– У меня мама француженка. – Майна отхлебнула пива. – Точнее, алжирская француженка, она переехала в Тулузу еще до моего рождения. Папа у меня наполовину француз, наполовину англичанин, и мы обосновались в Англии, когда мне было шесть лет. – Она улыбнулась – В общем, я гибридная помесь.

Когда я ушел освежить бокалы, меня охватил страх, что Майна вдруг исчезнет, и я силой проложил себе дорогу к стойке, повторяя, что в любви и на войне все средства хороши.

– Почему так долго? – спросила она, когда я вернулся. Блеск глаз выдал ее недовольство.

– Извини, что опоздал, – улыбнулся я.

Майна училась на пилота. Прошло всего несколько недель с начала теоретического курса, с проживанием. Раньше я не встречался с летчицами, тем более такими молодыми и безумно привлекательными, и в голове у меня шумело отнюдь не от выпитого пива.

– Там все не столь ярко и захватывающе, – сообщила она. – По крайней мере, пока. Мы сидим в классах, как в школе, и математики у нас очень много.

– А когда начинаете летать?

– На следующей неделе. На «Сессне-150».

– А что это?

– Ну, скажем так, ей очень далеко до «Конкорда».

Я проводил Майну до дома. С ней бы я отправился вообще куда угодно. А когда мне надо было уходить, она так настаивала, что позвонит мне, хочет снова со мной увидеться, что между нами завязалось нечто этакое, серьезное. Я даже не спросил у нее телефон в обмен на свой номер. Я ни секунды не сомневался, что Майна позвонит.

Вот только она не позвонила. А когда я наконец-то набрался смелости зайти к ней домой, Майна уже съехала. Ни записки, ни сообщения. Меня просто бросили и забыли.

– Ну ты и идиот, – произношу я вслух.

У меня было все. Любимая женщина. Семья. Однажды я уже потерял Майну, а когда обрел вновь, то отринул от себя, и если не стану вести себя осторожно, то лишусь и Софии. Она постоянно цеплялась за Майну, и теперь, когда я здесь не живу, все превращается в борьбу за то, чтобы остаться в ее жизни. Нарушения привязанности лечатся годами – недостаточно находиться рядом с Софией на днях рождения, в каких-то особых случаях или по выходным. Мне нужно быть здесь, когда она поранит коленку, когда ей делается страшно по ночам. Важно показать ей, что я ее не брошу.

Я снимаю ноги с кровати. Может, я помогу закончить лепить снеговика, а София наденет ему шляпу и повяжет шарфик на шее? Даже если ей и не нужна моя помощь, я могу посмотреть. Похвалить, как хорошо все у нее получилось.

Я сбегаю вниз по ступенькам, вновь полный решимости быть… Что это за слово, постоянно мне попадающееся? Вовлеченным. Кладу телефон в карман, довольный собой. Я плюнул на сообщения и не ответил на них. Это доказывает, что у меня есть характер, что бы там Майна ни говорила.

 

Пол в коридоре мокрый, шлейф талого снега тянется в туалет на первом этаже. Они закончили.

– Слабачки вы, – говорю я, заходя в кухню. – Морозца не выдержали?

Бекка сидит около длинного кухонного стола и во что-то играет на телефоне. Я оглядываю пустую кухню.

– А где София?

– На улице. Я зашла приготовить горячий шоколад.

Чайник недавно вскипел, из носика поднимается пар, но кружек на столе нет.

– Не очень-то ты постаралась.

Я сую ноги в резиновые сапоги, стоящие около задней двери.

Наш садик представляет собой небольшой прямоугольник с запертым на замок сараем в углу и жалкой кучкой кастрюль на веранде. К сараю ведет засыпанная снегом дорожка, выложенная бетонными плитками. Садовники что из меня, что из Майны никакие – это место для игр Софии, вот и все.

Вот только сейчас она не играет.

В саду никого.

София исчезла.

Глава восьмая
Пассажир 2D

Меня зовут Майкл Прендергаст, и я поднялся на борт самолета, летящего рейсом № 79.

Каждый раз, когда в детстве я летал дальними рейсами, родители сидели в бизнес-классе, а я сзади, в ээкономклассе. Мама с папой по очереди вставали и заходили туда посмотреть на меня и задобрить шоколадками, которые им подавали к кофе.

– Тебе не нужно много места, – говорила мать. – К тому же, как только ты повернешь в самолете в бизнес-класс, то навсегда испортишься. Никогда не захочешь опять лететь эконом- или турист-классом.

Я не видел смысла в ее словах. У нас было достаточно денег, чтобы лететь бизнес-классом – на выходные в Лиссабон или на две недели на остров Мюстик, где мы каждый год отдыхали на вилле одного из клиентов отца. Зачем тесниться, если можно путешествовать с комфортом?

Через пять часов полета на Антигуа я прокрался в бизнес-класс, чтобы поглядеть на родителей. Было уже поздно, почти все спали, и я, затаив дыхание, на цыпочках шел по проходу туда, где в кресле растянулась мама. Я был двенадцатилетним дылдой, слишком крупным, чтобы уместиться с кем-то в кресле, но мне как-то удалось втиснуться.

– Тебе сюда нельзя.

– Я на минуточку.

Мама дала мне упаковку чипсов, бутылку газировки и включила наушники, чтобы я мог смотреть телевизор. Я пощелкал каналы – их оказалось в четыре раза больше, чем в экономклассе, – но у меня не представилось шанса даже что-нибудь выбрать, когда над нами нависла чья-то огромная тень.

– Прошу прощения, – произнесла мама. Она улыбнулась стюардессе виноватой улыбкой типа «бац, меня застукали!» и сняла с меня наушники.

– Ну что, пошли? – Стюардесса улыбнулась маме в ответ, однако впилась ногтями мне в плечо, когда вела меня обратно.

Щеки мои пылали от стыда. Я никому ничего не сделал, и что плохого в том, чтобы позволить мне там посидеть? Родители тоже хороши! Как они посмели отнестись ко мне как к человеку второго сорта?

Когда мы приземлились, я наблюдал, как первыми выходили пассажиры бизнес-класса, всматривался в их одежду и багаж, мысленно составляя список брендов, которыми хотел бы окружить себя в жизни. У родителей были чемоданы «Луи Виттон», а у меня – дорожная сумка, прилагавшаяся как бонус к купленному папой «дипломату».

– Когда сам станешь зарабатывать деньги, – сказал отец, – то сможешь иметь любые чемоданы, какие пожелаешь.

Он разорялся насчет понимания, что означают деньги, когда тысяча – это тысяча, как на нее ни посмотри. На карманные расходы мне перепадало порой пять или десять фунтов, в то время как мои друзья получали по двадцатке в неделю.

– Дело тут не в деньгах, – заявил папа, когда мне исполнилось восемнадцать лет. Я пытался поговорить с ним спокойно, по-мужски. – Дело в принципе.

Значит, все-таки в деньгах. Однажды, когда мы летели на Мюстик, в бизнес-классе оказались свободные места.

– Вижу, вы сидите отдельно, – произнесла женщина за стойкой авиакомпании. – Сегодня я могу предложить вам пересесть на более дорогие места всего за триста фунтов.

Триста фунтов! Мне доводилось видеть, как мама тратила куда больше на пару туфель, не поведя и бровью. Сердце у меня возбужденно забилось. Наконец-то это случится! Я уже вообразил себя растянувшимся под теплым одеялом, щелкающим разные киношки и лениво потягивающим кока-колу.

– Спасибо, ему будет удобно и в экономклассе.

У меня челюсть отвисла.

– Но…

Папа пресек все мои возражения, бросив на меня испепеляющий взгляд, прежде чем с улыбкой повернуться к женщине за стойкой:

– Вот дети пошли, а? Не знают, что почем.

Она покосилась на меня, когда я сглотнул слезы, которые, я точно знал, вызовут очередную поучительную тираду со стороны папы, а потом натянуто улыбнулась ему. Мне захотелось ей сказать: Он все время такой. Дело тут не в деньгах и не в принципе. Дело в его характере.

Тогда я весь полет ворочался в кресле, кипя от злости каждый раз, когда сталкивался с желчными взглядами из-за шторы, отделявшей меня от родителей. Я жевал безвкусный, как картон, сэндвич, пил сок из пакетика и гадал, что же подают в бизнес-классе. Мне представлялись мягкие горячие булочки и запотевшие бокалы с холодным свежевыжатым апельсиновым соком.

К счастью, у меня была бабушка. Я проводил с ней долгие часы, пока родители работали. Мы смотрели реалити-шоу, смеялись над Найджеллой, чувственно поглощавшей шоколадный мусс, и обсуждали преимущества «Берберри» по сравнению с «Хьюго Боссом». Бабушка покупала мне подарки, пряча брендовые рубашки в пакеты магазинов «фикс-прайс», чтобы я тайком проносил их домой. Она жила в большом старинном доме, раньше принадлежавшему пастору, с пристроенным бассейном и конюшней, и наслаждалась тем, что называла «жизнью по высшему разряду».

– Это я виновата в стремлении твоей матери к роскоши и мотовству, – однажды сказала бабушка, потягивая чай со сливками. – Мы частенько в субботу утром закатывались на Оксфорд-стрит и накупали столько, что буквально падали под тяжестью пакетов.

– В прошлые выходные она дала мне двадцатку, чтобы я купил себе джинсы, – жалобно отозвался я. – Двадцатку!

Бабушка презрительно усмехнулась:

– Ну, это влияние твоего папаши. Мама твоя никогда не жадничала, пока не вышла за него замуж. Начнем с того, что у него не свои деньги. Он рвач и паразит, вот кто он такой. Познакомился со мной и твоим дедушкой – да упокоит Господь душу его, – увидел все тут и «окольцевал» твою мать быстрее, чем слово «наследство» успеешь произнести. – Бабушка особо не стеснялась в выражениях. – Ну, ничего, – мрачно закончила она. – Он еще увидит.

– Что увидит?

Но бабушка мне так и не ответила, и до самой ее смерти я не понимал, что она имела в виду. Бабушка им показала шиш. Обоим. Ее завещание совершенно четко гласило, что моим родителям не отойдет ни пенни от ее обширных владений с плавательным бассейном и всем прочим.

Она все завещала мне.

Папа возмутился:

– Это переходит всякие границы! Не могла она такого придумать.

Они были в кухне, их голоса доносились до лестницы, на ступеньке которой я сидел, прижавшись спиной к стене.

– Так она захотела, – ответила мама. – Она действительно его очень любила.

У меня закололо в груди, будто я проглотил большой кусок. Я не представлял жизни без бабушки, и внезапное превращение в миллионера, каким бы безумным оно ни было, не могло компенсировать горя от ее утраты.

– У нее, наверное, совсем крышу снесло. Нам придется опротестовывать завещание.

– Разум у нее был острее, чем у многих молодых, и ты это знаешь.

– Ты ведь этого так не оставишь, нет? Деньги должны были достаться нам!

– Строго говоря – мне, – услышал я голос мамы, но папа не обратил внимания на ее слова.

– Господи, парню восемнадцать лет – он совершенно безответственный!

Я ждал маминых контраргументов, но их не последовало. Я судорожно сглотнул. Да пошли они куда подальше! Оба. Деньги я особо не любил, а вот бабушку – очень, однако родителям я ничего отдавать не собирался. Мне больше не надо было их терпеть и под них подстраиваться. У меня был свой дом и достаточно денег, чтобы делать то, что пожелаю.

Жизнь шла прекрасно, и не только для меня, я не скряжничал, как мои родители. На каждый фунт, истраченный на себя, приходилось два, потраченных на других. Я спонтанно угощал незнакомых людей в барах, завершая вечер в окружении новых приятелей. Осыпал своих подружек цветами, шоколадками, драгоценностями, и чем больше тратил, тем сильнее они меня любили. Я делал щедрые пожертвования благотворительным фондам и не обращал внимания на овации, от которых у меня начинала болеть голова.

Разумеется, я летал в бизнес-классе. Всегда. Как повторял мой отец, дело не в деньгах, дело в принципе.

Рейсом № 79 летят люди, раньше не путешествовавшие бизнес-классом. Это сразу заметно по тому, как они открывают каждый ящичек, нажимают каждую кнопочку на панели перед креслом, спрашивают бортпроводника, как обращаться с креслом-кроватью; включены ли в телепакет все киноканалы, когда будут подавать еду… Я откидываюсь на спинку кресла и позволяю себе погрузиться в окружающую атмосферу, словно надеваю костюм от дорогого портного.

Бортпроводники суетливо снуют от одного пассажира к другому и вяло обсуждают между собой двух стюардесс. Они обе привлекательны, несмотря на разницу в возрасте. Та, что постарше, явно главная: она внимательно рассматривает каждое кресло, выискивая любую мелочь, которая может уменьшить наш комфорт. Взгляд ее падает на меня, и я замираю, будто мне внезапно снова двенадцать лет.

Ну что, пошли…

Впившиеся в плечо ногти…

Она улыбается:

– Вам что-нибудь принести, сэр? Вина?

– Спасибо, я не пью.

Не пью уже много лет. Предпочитаю бодрящее жужжание кофеина дурманящему голову алкоголю.

– Ну, если что-то понадобится, я рядом.

Выдыхаю. Забавно через столько лет по-прежнему ощущать себя обманщиком.

– Благодарю вас.

Все под контролем. У меня билет в бизнес-класс. В карманах деньги. Жизнь наконец-то идет так, как мне хотелось.

Глава девятая
12 часов до Сиднея. Майна

В отсеке для отдыха можно скорее ползать, чем ходить, выпрямившись в полный рост. Стены там как бы загибаются внутрь, пока не образуют крышу; форма фюзеляжа тут видна так же четко, как в кабине пилотов. Пол здесь выстлан мозаичным теплоизоляционным покрытием, напоминающим маты в школьном спортзале; индивидуальные ячейки отделены друг от друга шторами, свисающими с потолка, как в больничной палате, а каждая койка тут размером с гроб.

Мы все были слишком взвинчены, чтобы спать. Лишь Эрик задернул штору около своей койки, оставив нас перешептываться.

Остальные семеро из смены растянулись на полу, обмениваясь сплетнями о пассажирах, которыми нельзя спокойно поделиться в бортовой кухне.

– Где-то посередине салона сидит чел – не вру, ей-богу, – в котором веса примерно сто восемьдесят кило, – сообщил кто-то из экономкласса.

– Бедняга, ему, наверное, так неудобно, – усмехнулась Кармела.

– В смысле, бедняга его сосед! У него место рядом с проходом, и у меня там постоянно застревает тележка. А я такая: Э-э, не могли бы вы подвинуть… э-э… животик?

Все покатились со смеху и резко замолчали, когда Эрик шикнул на них из-за шторы. Мы прекрасно знали, что́ это – пытаться уснуть, когда остальным спать не хочется, но вокруг царила атмосфера ребячества – полночные посиделки на поездке в гости с ночевкой. Мы захихикали, прикрыв ладонями рты. Пассажиров, по крайней мере, это не побеспокоит – между салоном и отсеком для отдыха проложена качественная звукоизоляция. Когда мы в отсеке, то полностью отрезаны от остальной части самолета.

Я вроде бы со всеми, однако думаю о своем. Рассеянно прислушиваюсь к игре в стиле телешоу «Капитальный ремонт» и к идеям Кармелы обустроить интерьер квартиры, в то же время стараясь вспомнить, когда в последний раз видела шприц-тюбик Софии.

Вчера утром он лежал в рюкзачке – это я точно знала. Я проверяю его, когда достаю оттуда ее коробочку для обеда и фляжку для воды, и не было никакой причины, чтобы я не проделала этого вчера. Могла ли я вытащить шприц, когда вынимала ее коробочку для обеда после школы? Раньше я этого не делала, а даже если бы и делала, это по-прежнему не объясняет, как я пронесла шприц на борт.

Может, меня кто-то разыгрывает?

 

Я вспоминаю, как много лет назад Адам, лопаясь со смеху, рассказывал мне о своем «посвящении» в полицейские.

– Сержант объяснил, что мы собираемся напугать нового санитара в морге, показав ему, что один из трупов – живой, – говорил он, с трудом связывая слова из-за распиравшего его хохота. – Так вот, я ложусь на каталку, меня накрывают простыней и суют в холодильный отсек. Ну, лежу я там, тихо ржу, как сыграю привидение, когда меня вытащат, вот только… только… – Еще один взрыв хохота, от которого он сгибается пополам, хотя от одной мысли быть окруженной мертвецами меня затрясло. – Вот только я и ахнуть не успел, как лежавшее выше меня тело произнесло: «Холодища тут зверская, а?»

Адам зашелся хохотом и сделался пунцовым, вспомнив, что с самого начала разыграть хотели именно его.

Мир Адама полон разительных контрастов. С одной стороны, значимые решения и громкие перебранки. С другой – оклеенные пищевой пленкой стены в туалетах, прилепленные к столам прозрачным скотчем мобильные телефоны и ложные вызовы по громкой связи издерганных оперативников к лишенному чувства юмора начальству.

– Смехотерапия, – часто повторяет Адам. Какой-то просвет, пусть и дурацкий, чтобы хоть как-то уравновесить черноту от смертей в ДТП, изнасилований и пропаж детей.

Когда я с ним познакомилась, Адам уже служил в полиции, и я часто размышляла, каким он был раньше. Всегда ли у него случались перепады настроения, при которых он приходит в состояние, откуда мне его не достать. Когда мы поженились, подобные перепады длились несколько часов, самое большее – день, но с течением времени депрессия стала охватывать Адама все дольше. В последний год она сделалась невыносимой.

– Кому ты пишешь?

Мы смотрели телевизор – был конец декабря, – но Адам едва поднимал голову от телефона. Катя сидела у себя в комнате, София спала.

– Так, особо никому.

– Что-то вид у тебя невеселый, кому бы ты ни писал.

Адам поджал губы, с силой тыча большими пальцами в экран. Я не стала допытываться, целый вечер поглядывала на него и не могла сосредоточиться на комедийном сериале, который мы вроде как смотрели.

После того как Адам съехал, а Катя вернулась на Украину, смутное беспокойство не давало мне спать по ночам. Я забывалась тревожным сном и рывком просыпалась, когда мой телефон пищал, принимая сообщения. Адам, терзаемый угрызениями совести или чувством вины, написал мне посреди рейса:

«Прости меня.

Скучаю.

Люблю».

Потом я стала отключать в телефоне звук.

Однажды утром в нем оказалось шесть сообщений и два пропущенных вызова от Адама. Когда я кое-как спускалась вниз, одуревшая от недосыпа, экран настойчиво замигал. Вместо того чтобы включить звонок, я сбросила вызов – слабое проявление презрения, о котором точно пожалею. Внизу мне потребовалась пара секунд, чтобы учуять странный запах, распространившийся по первому этажу. Я заглянула в кухню, гадая, не оставила ли что-нибудь в духовке, но резкий химический запах больше всего ощущался в прихожей и в коридоре.

Коврик у двери был облит бензином.

В полусонном состоянии я принялась соображать, не разлила ли я что-нибудь сама перед тем, как лечь спать, или же притащила что-то с улицы. Открыла дверь, чтобы избавиться от вони, и растерянно захлопала глазами, увидев, как Адам выходит из машины и идет по дорожке к дому.

– Я пытался тебе дозвониться. Все нормально?

Вид у него был безумный, словно он спал меньше моего. Глаза нервно и тревожно бегали по сторонам, будто он что-то украл, хотя я знала, что Адам никогда этого не сделает.

– Зачем ты пытался дозвониться? – Я проснулась от свежего утреннего воздуха, отдельные фрагменты складывались в картину, которую мне хотелось видеть. – И вообще, что ты здесь делаешь?

– Мне нужно забрать кое-что из одежды.

– В семь часов утра? – Я не стала дожидаться объяснений. – Я уже в полицию звонить собиралась. Кто-то налил под дверь бензин.

Я удивилась своему спокойствию, учитывая данные обстоятельства. После того как я выгнала Адама из дома, у меня стало больше сил и уверенности, а недосып добавил отстраненности от происходящего, и я смотрела на себя будто откуда-то сверху.

– Что? – Адам диковато оглянулся по сторонам, словно злоумышленники находились где-то поблизости. – Когда? У тебя все хорошо? С Софией все нормально?

Было в нем нечто наигранное, словно он от меня что-то скрывал. Будто, внезапно поняла я, Адам вовсе не шокирован.

– Нормально. Прошлую ночь София спала со мной. Я позвоню в полицию и оставлю заявление.

– Лучше я это сделаю, все равно еду на работу. Тогда меньше шансов, что заявление отправится в корзину.

Позднее, когда София была в детском саду, я поменяла лампочку в светильнике над крыльцом и спросила тетю Мо, не видела ли та что-нибудь.

– Извините, дорогая, – ответила она. – Врач дал мне что-то, чтобы помочь заснуть, и теперь я сразу отключаюсь. Хотя… Пару недель назад по парку слонялась стайка подростков, они пытались поджечь мусорные баки. Может, это были они.

Я позвонила в полицию, чтобы передать им дополнительную информацию.

– У нас нет данных о хулиганстве по этому адресу.

– Мой муж заявил о нем сегодня утром. Сержант сыскной полиции Холбрук. Он из отдела уголовного розыска.

– Похоже, он пока этим не занимался. Вас держать в курсе?

Сразу после этого разговора я написала Адаму:

«Ты оставил заявление?»

«Да, все по форме. Не уверен, что они смогут что-нибудь сделать, но проверят известных им склонных к поджогу».

Я пристально глядела на телефон. Почему он не заявил? И почему соврал? Пришло еще одно сообщение:

«Мне было бы спокойнее, если бы я пожил дома с вами. Всего несколько дней, спать буду в гостевой комнате».

В потаенных уголках моего сознания начала зарождаться мысль. А может, это Адам налил под дверь бензин, сделав жалкую попытку заставить меня принять его обратно? Вообразил себя этаким рыцарем в сверкающих доспехах?

«У нас все нормально», – ответила я. Я не испугалась. Адам, может, и идиот, но не психопат.

– Вам всем нужно было немного поспать, – говорит Эрик, когда мы выходим из отсека для отдыха и спускаемся в салон по крутой винтовой лесенке. – До следующей пересменки еще очень долго.

– Спасибо, папа, – бормочет кто-то наверху. Слышится сдержанное хихиканье.

Эрик прав, надо было поспать, но болтовня девчонок отвлекала меня от навязчивого вопроса, как шприц-тюбик оказался на борту самолета. А вдруг за этим стоит Адам? Пытается заставить меня чувствовать себя виноватой в том, что я оставила Софию? Или надеется, что я так забеспокоюсь, что мне понадобится его поддержка? Может, это, как бензин, какой-то извращенный способ выставить себя моим рыцарем в сверкающих доспехах?

Те, с кем я работаю, ни при чем, это я точно знаю. Тут все иначе, чем у Адама с напарниками – они сотрудничают много лет и знают, что можно, а что нельзя. Я же каждую смену работаю с новыми людьми. Кто разыгрывает незнакомых людей?

В салоне мой взгляд падает на мужчину в кресле 3F. У Джейсона Поука свежее лицо и ямочки на щеках, от которых девочки-подростки тают, а их мамаши испуганно произносят: «Вот этого остерегайся». Надо было жить в пустыне, чтобы не посмотреть «Шутки Поука», культовый ютуб-канал. Он быстро сделался обыденным, когда переехал на четвертый телеканал. Вспоминается один эпизод, который мы смотрели с Адамом задолго до того, как у нас все разладилось. Поук одет священником – накладной нос, седой парик – и перевирает брачные обеты перед ничего не подозревающей парой. «Любить и ругать, в смысле, оберегать». Сдержанный смех гостей. Поук икает, выдает следующую строчку. Камера наезжает на пожилую даму, надувшую губы, когда Поук поворачивается спиной к счастливой чете и отхлебывает из вытащенной из-под сутаны фляжки с вином для причастия. У невесты отвисает челюсть. За ее спиной шафер покатывается со смеху, когда Поук снимает свой камуфляж, а из ризницы выходит оператор с камерой. «Очередная шутка Поука!» – звучит голос за кадром.

– Классика жанра! – воскликнул Адам, заливаясь смехом.

– Я бы лопнула от злости.

– Только сначала. Потом увидела бы смешное.

– Вот бедняжка. – На экране нам повторяли те же крупные планы, которые мы видели несколько секунд назад. Невеста в ужасе, ее мать в слезах. – Столько времени готовились, а затем появляется этот придурок и все портит.

– Это все шафер подстроил. Поук не учинил скандал на свадьбе.

– Пусть и так.

Я прохожу мимо кресла Поука, покосившись на экран, чтобы увидеть, что́ он смотрит. С удивлением вижу, что там показывают документальный фильм об Освенциме, и краснею, когда Поук поднимает голову и перехватывает мой взгляд.

– Отрезвляет, – произносит он слишком громко из-за надетых наушников.

Наверное, я сама принесла шприц-тюбик на борт. Помню, как перекладывала журнал из повседневной сумки в рабочую, может, шприц застрял между страниц. Или София случайно положила его в коробочку вместе с бисквитным пирогом? Вероятно, так и было.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24 
Рейтинг@Mail.ru