Кобо Абэ
Сожженная карта. Тайное свидание. Вошедшие в ковчег
Этикетка спичечного коробка… кафе «Камелия»… объявление в старой газете… и, наконец, узкая полоска бумаги, прикрепленная к краю лимонной шторы… и везде один и тот же номер телефона.
Ко мне возвращается ощущение времени, возвращаются, хоть и туманные, воспоминания о карте. Громко обращаюсь к девушке, которая, крутя ручку кассового аппарата, не отрывает от уха транзистор.
– Заказы на пользование вон той стоянкой у вас принимают?
Девушка, вместо того чтобы ответить, метнула взгляд на хозяина. Тот прячет газету под стойку и только тогда снизу вверх смотрит на меня. Встретившись со мной взглядом, он усиленно моргает и говорит тоненьким голоском, который совсем не вяжется с его густой щетиной, отчетливо видной даже после бритья.
– Там все заполнено, к сожалению.
И он с недовольным видом – почитать, мол, не дадут – снова склоняется над газетой.
– Видно, много у вас здесь свободного времени, в кафе…
– Что? – резко переспрашивает девушка, оторвав от уха транзистор и всем своим видом показывая, что ее раздражает даже мое шуточное поддразнивание. Я испытываю неловкость, но зато неожиданно мной завладевает фантастическая мысль. Точно теплым ливнем, с меня смывает плохое настроение, и, пульсируя, разрастается чувство освобождения, вызывающее желание, схватившись за живот, разразиться дурацким смехом. Может быть, я и в самом деле рассмеялся. Продолжая смотреть на девушку, я обхожу кассу и беру телефонную трубку. Набрав номер фирмы «Дайнэн», связываюсь с тем самым молодым служащим Тасиро.
…Тасиро-кун? Благодарю за вчерашнее… Когда я называю себя, в его голосе какое-то мгновение слышится растерянность. Он удивляется, когда я спрашиваю, не слышал ли он о смерти того человека, хотя мог бы, кажется, этого и не делать. Но как только я напомнил ему о нашем договоре выпить, тон его сразу становится дружеским и доверительным, – видимо, он не любит иметь с посторонними людьми общие тайны. И, глядя на едва прикрывающие уши стриженные густые волосы девушки:…Встретимся на станции S., можно на том месте, что отмечено на плане, который вы вчера нарисовали мне. Да-да, там, где вы договаривались встретиться с Нэмуро-сан… я тоже хочу еще раз во всем убедиться… время – семь часов… договорились?.. и прошу вас, не забудьте о главном – я имею в виду тот самый альбом ню… Девушка поспешно прикладывает транзистор к уху, но не похоже, что она его включила… Ню, повторил я еще раз, и, если возможно, мне бы хотелось сразу же встретиться с той девицей, которая служила ему натурщицей… Ответ молодого человека, заговорившего деловым тоном, не был, конечно, слышен окружающим, и поэтому, естественно, им могло показаться, что собеседник не собирается помочь мне. И, понизив голос, между прочим, – нет, скорее не между прочим, а в этом, возможно, и состояла моя истинная цель:…Мне бы хотелось, чтобы вы подумали еще вот о чем: к каким методам можно прибегнуть, если, допустим, возникнет желание шантажировать хозяина топливной базы? Обыкновенной топливной базы, да, розничной… я очень хочу, чтобы до нашей встречи вы продумали этот вопрос – какие существуют способы шантажа…
Кажется, мой разговор произвел такой же эффект, как если бы физиономию девушки, а может быть, даже и физиономию хозяина я в кровь расцарапал ногтями. Правда, лицо девушки было заслонено рукой, державшей транзистор, и отсюда как следует не было видно. Хозяин же, уткнувшись в газету, даже не шелохнулся. Прикрепленная прямо над его головой открытка с изображением кофейной плантации в Южной Америке, где яркое солнце окрасило далекую горную цепь в желтый цвет, а людей и растения сделало темно-коричневыми, резко контрастировала с покрытым толстым слоем пыли светильником и выглядела нелепо. На втором этаже слышатся чьи-то шаги. Они медленно движутся в мою сторону, замирают прямо над головой и так же медленно удаляются. Я тоже не могу уже спокойно стоять на месте. Если страх и отступает, он все равно вернется снова, как возвращаются вновь и вновь бьющиеся о берег волны. Его смерть, волной взметнувшись в неожиданную высь, разбрасывая вокруг себя брызги, омыла мои ноги и слизнула узенькую тропку, вившуюся по краю обрыва, но и когда волна отступит, ничего нового не прибавится, и, следовательно, особенно суетиться смысла нет. К тому же возложенное на меня поручение ограничено первыми тридцатью тысячами иен – это тоже облегчение. Мало того, поскольку и положение самой женщины резко изменилось… значит, я обязан продолжать розыски оставшиеся пять дней, но… совсем не исключено, что она прямо сейчас заявит о расторжении контракта, пожелав, чтобы я с сегодняшнего дня прекратил розыски, – я не застрахован от того, что она этого не сделает. Мне немного жаль бросать эту работу, остался какой-то неприятный осадок. Но с точки зрения дела баланс, в общем, в нашу пользу. И шеф будет мной доволен, да и ругать перестанет.
Может быть, в этом и заключается основная причина, почему я не решаюсь позвонить женщине… подумал я неожиданно… и меня охватывает удивительное чувство стыда, будто, стоя перед зеркалом и прижав к глазам бинокль, я подглядываю за тем, как я подглядываю. Что же это значит? Я, хотя меня об этом и не просили, сам того не заметив, по рассеянности расписался в получении суммы, превышающей тридцать тысяч иен. Я стану посмешищем. Среди моих приятелей-агентов моя глупость станет предметом насмешек. Шеф всегда повторяет: заявитель не человек, он пища, которой мы набиваем наши желудки, помните об этом. А вас люди считают – кем вы думаете? – бродячими собаками, да еще и бешеными.
А ведь бинокль действительно, в зависимости от того, как его использовать, может дать тот же результат, что и просвечивание рентгеновскими лучами. Например, с помощью бинокля даже на обычной фотокарточке, помимо встречи лицом к лицу с тем, кто на ней изображен, можно прочесть множество выражений лица, проникнуть в характер. Сначала поставить фотокарточку вертикально, по возможности распрямив углы, и тогда фон станет совершенно черным. Источник света расположить таким образом, чтоб не было бликов. Потом встать на колени на расстоянии, равном длине двадцати-тридцати диагоналей фотокарточки… конечно, на колени становиться совсем не обязательно – просто фотокарточка должна быть на уровне глаз… бинокль пяти- или десятикратный. Такой бинокль позволяет свободно создать в своем воображении фон, а легкая дрожь руки помогает придать воображению подвижность. Сначала покажется только всплывшее, примерно в метре, увеличенное изображение. Нужно запастись терпением по меньшей мере минут на десять. И когда от напряжения начинается резь в глазах, обычный фотопортрет неожиданно превращается в объемный, кожа приобретает живые краски. Значит, все удалось. Теперь нужно смотреть неподвижно, не моргая, не отрываясь, напрягая изо всех сил зрение, пока не заболят глаза. И не в силах выдержать пристального взгляда, уголки глаз на фотографии или углы рта начнут подрагивать. Если лицо снято в профиль, оно тревожно обратит к тебе украдкой вопрошающий взгляд, если – анфас, то, избегая устремленного на него взгляда, будет беспрерывно моргать. Потом из его глаз и твоих глаз, из его губ и твоих губ, из всех мускулов, создающих выражение лица, начнут пробиваться волоски нервов, сплетутся в воздухе между ним и тобой, и ты, как в своем собственном сердце, начнешь читать то, что скрыто выражением лица. Особенно важно, что проникаешь в самое сокровенное, спрятанное от посторонних взоров… крепко стиснув зубы, выпятив нижнюю губу, широко раскрыв узкие глаза, он беспокойно шарит взглядом где-то у ног, избегая твоего лица, и его чувства, всегда набриолиненные, аккуратно расчесанные и безмятежные, встают дыбом, точно шерсть на спине кошки, столкнувшейся с врагом… это его мгновенное… никому не показываемое выражение, когда он наедине с самим собой… Я проделал все это вчера утром перед уходом, и теперь он бы уж ни за что не ускользнул от моего внимания, даже если бы мы ехали на эскалаторе в разные стороны. Этот метод придуман мной, и другие агенты очень высоко оценили его, и теперь им пользуюсь уже не я один. Шеф в счет не идет. Для него вообще любая инициатива, только потому, что это инициатива, выглядит нелепицей.
Конечно, в идеале такого рода наблюдения лучше всего вести ночью. И требуется для этого как минимум два часа. Разделив с портретом воображаемую трапезу, нужно, став начальником, приказывать ему, став товарищем, выслушивать жалобы, став подчиненным, получать от него выговор; если это женщина, попытаться лечь с ней в постель, если это мужчина, попытаться самому превратиться в женщину и предложить ему себя. Но в отношении его я еще подобный метод не использовал. И скорее не из-за пренебрежения к своим служебным обязанностям, а потому, что в самой заявительнице было нечто такое, что связывало инициативу, – здесь уж ничего не поделаешь. Гораздо больше, чем его исчезновение, не давали мне покоя, казались дурно пахнущими истинные намерения заявительницы. Действительно, я и теперь далеко не освободился от подозрения, что, возможно, ее заявление о розыске – ловкий трюк, рассчитанный на то, чтобы еще лучше утаить место, куда он скрылся…
Однако тот, кто сеял семена подозрений, тот, кто обволакивал все вокруг меня непроницаемой тучей – зять исчезнувшего, – мертв… и сильный ветер уже разогнал на небе тяжелые тучи, и теперь сквозь разрывы в них выглянуло долгожданное солнце… и если сейчас снова посмотреть на его фотографию…
Его фотография, повернутая ко мне головой, снова лежит перед сторожем автомобильной стоянки… облитый ленивым голосом: «Восемьдесят иен», я протягиваю пятисотиеновую бумажку, положив на нее его фотографию: «Сдачи не нужно»… Не особенно редкие, но уже начавшие редеть волосы, неровно подстриженные на висках…
– Хотел вас кое о чем спросить…
Беспрерывно двигающий губами старик – ноги укрыты одеялом, поверх которого на коленях лежит раскрытый комикс, – подняв на лоб очки, подозрительно переводит налитые кровью глаза с фотографии на пятисотиеновую бумажку.
– У вас под одеялом, наверно, стоит хибати, чтобы ноги греть. Это вредно для здоровья. У вас и глаза такие красные от газа.
– Электрическая она у меня, хоть и плохонькая…
– Значит, здесь у вас слишком сухой воздух.
– Чайник я на ней грею…
– Простите, немного отвлекся. – Смеюсь я нарочито весело и пододвигаю еще ближе к старику пятисотиеновую бумажку. – Человека на этой фотографии не припоминаете? Может быть, дело это и давнее, но все же…
– А что такое?
– Машину угнанную ищу.
Стоило мне произнести эти слова, первыми пришедшие на ум, как тут же улавливаю исходящее от лица, запечатленного на фотографии, огромное своенравие, и тогда вроде бы без всяких причин мое отношение к нему как к потерпевшему неожиданно оказывается поколебленным. Нет никаких оснований считать его потерпевшим – с таким же успехом можно предположить, что он преступник, как говорится, пятьдесят на пятьдесят. Если довести эту мысль до крайней точки, можно даже предположить, что именно он был тем самым подстрекателем, который стоял за спиной убийц его зятя… нет, такое воздаяние за содеянное, в духе детективных романов, вряд ли мыслимо… если бы это была игра в закрытой комнате, тот, кого угадывают, должен был бы сидеть на соседнем стуле, в реальном же мире нужно искать человека, который укрылся с головой маскировочным халатом и спрятался за линией горизонта. Видимо, придется и сегодня ночью еще раз подольше пообщаться с ним при помощи бинокля. Ведь главное действующее лицо остается главным действующим лицом, даже если я уже опоздал…
– Угнанную машину?
– Может, и не угнанную, а попавшую в аварию. – Откровенно отступаю перед неприветливым лицом старика, которое напоминает заржавевший, не поддающийся замок, и кладу на ассигнацию еще три стоиеновые монеты. – Сколько на вашей автостоянке постоянных клиентов, которые платят помесячно, и сколько тех, кто оставляет здесь машину на короткое время?
– Для случайных посетителей отведено… – глядя попеременно на приманку, возросшую до восьмисот иен, и на окно «Камелии», он против воли пробалтывается, – пять мест вон в том ряду…
– Это что же, ради каких-то пяти машин вы здесь целыми днями торчите – не слишком ли большая роскошь?
– Да я ведь больше ни на что и не гожусь – только и могу сидеть в помещении, чай пить да телевизор смотреть…
– Темнишь, стыда у тебя нет.
Старик рукой, казавшейся обтянутой перчаткой из кожи какого-то пресмыкающегося, сгреб случайный доход, не такой уж, видимо, для него редкий.
– Еще на восемь мест, которые днем обычно свободны, делясь с их владельцами, я пускаю случайных клиентов… для старика место приличное. Подходящее, когда ноги от ревматизма еле передвигаешь, да и на табачок перепадает – здесь уж ничего не скажешь.
– Но все равно машин много стоит. Почти все те же, что и вчера, когда я сюда заезжал. Это, наверно, машины ваших постоянных клиентов?
– Вон те два ряда – все постоянные.
– Странно… поблизости вроде бы никаких контор мне не попадалось, а смотрите, сколько у вас здесь машин постоянных клиентов оставлено на день…
Видимо, я добрался до уязвимого места. И прежде малоподвижное лицо старика застыло, как высохшая резина, и он пробормотал запинаясь:
– Это, наверно, потому, что дешево.
– Или, может быть, здесь собрались люди, которые занимаются такими делами, что приходится пользоваться машинами по ночам?
– Не знаю я. Обязан я, что ли, за каждым следить?
– И все-таки вы не припомните этого человека?
Только после того, как я взял фотографию обратно, вложил в записную книжку и спрятал в карман, лицо старика снова стало спокойным. И, не думая о том, что опять растревожу его, я бью вдогонку:
– Послушайте, неужели хозяин «Камелии» такой страшный? – (Иссохшие морщинистые веки старика ползут вверх. Их красные края воспалены.) – Да не тряситесь вы так. Во всяком случае, все, о чем вы мне сказали, может увидеть каждый, а если вас спросят, вы всегда можете ответить, что я старался втянуть вас в какую-то историю – показывал фотографию человека, которого вы и в глаза не видели. На самом-то деле лицо, может быть, вам знакомо, но…
– Говорю же, не знаю я его! – Заметив, как он обозлился, стукнув в сердцах комиксом по коленям, я подумал, что, может быть, он действительно говорит правду. Как видно, истинное положение сильно отличается от того, что мне плел этот покойный братец. – Разве каждого упомнишь?..
– Ладно, вот еще двести иен… теперь ровно тысяча… под нашими расчетами я подвожу черту, подведем черту и под нашим разговором… – Следуя за ускользающим от меня злобным взглядом старика, я кладу локоть на окошко и бросаю ему на колени еще две стоиеновые монеты. – Я никому не скажу, что вы взяли тысячу иен… знать об этом будут только двое – вы и я… ну, быстрей говорите.
– Что?..
– Кому нечего сказать, тот не станет без зазрения совести тысячу иен припрятывать.
– Вы же мне их сами дали.
– Хозяин «Камелии» следит за нами. Думаете, он поверит, что ни за что ни про что вы заработали тысячу иен?
– Я их верну! Если верну, ничего не будет.
– Зря вы так. Что за люди ставят здесь машины? Из ваших слов я понял лишь, что не те, кто живет поблизости…
– Ну что вы плетете? Кто вам такое наговорил? Разве сами вы не ставили здесь машину?
– Я имею в виду постоянных клиентов. Ничего удивительного, если люди, работающие в окрестных магазинах, не имеющих гаражей, ставят у вас на день свои машины. Но вы честный человек, и вам поэтому трудно лицемерить. Да к тому же вы сказали, что каждого не упомнишь, верно? Вот вам и доказательство, что и постоянные ваши клиенты, бывает, тоже меняются. Ведь если как следует присмотреться, так здесь найдется немало машин, которых вчера не было, а?
– Вы… – прерывисто дыша, будто сдерживая душивший его кашель, еле слышно, – не из полиции?
– Да бросьте вы, разве полицейский будет сообщать первому встречному секретные данные? А тут еще и чаевые в тысячу иен – это уж уголовное дело.
– Дело – это чепуха… но вот я, спасибо хозяину «Камелии», могу, не выходя из кафе, и на лошадь поставить, и в патинко поиграть… старость… пока сам не состаришься, не поймешь, что такое старость… даже внуки и те вслед за невесткой прямо в лицо мне: грязный старикашка.
– Я не сделаю ничего, что могло бы вам повредить. Обещаю.
– Что вы хотите узнать?
– Я ищу человека, которого вы видели на фотокарточке.
– Вчера уже приходил один – то же самое спрашивал… постойте-ка, да он вроде бы ваш знакомый?.. каких только людей здесь не бывает… много всяких типов – ни запоминать, ни даже по имени их знать не хочется… у меня два раза удар был, я уже наполовину соображать перестал, а проболтаться я всегда могу… вот и стараюсь и к лицам не приглядываться, и имен не запоминать…
– Если вы сами затрудняетесь мне сказать, у кого я могу спросить? Подскажите хоть это.
Старик, будто его приперли к стене, как мышь в поисках выхода, перебегая взглядом с меня к черному окну «Камелии», а потом к дыре, прожженной в одеяле, которым были укрыты его колени, коротко покашливает, прячет руки под одеялом, снова выдергивает их оттуда и наконец, видимо решившись, вытирает глаза тем же пальцем, которым только что ковырял в носу, прищелкивает языком и говорит, точно плюет:
– Выберите время, часов в семь утра, поездите здесь в округе, выберите время.
– Как будто случайно?
– Угу, случайно…
Тот же день. 12 часов 6 минут. Посещаю господина Томияма, которому разыскиваемый за день до исчезновения продал свою машину. Его не было дома, но я узнал, что у него больной желудок и он имеет обыкновение приезжать на обед домой, поэтому я прошу разрешения подождать. Господин Томияма живет не в доме двадцать четыре, как мне сказала заявительница, а в доме сорок два, и поэтому поиски заняли довольно много времени. Правда, мне все равно нужно было его ждать, и таким образом я сократил время ожидания – как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.
Дешевый грязный домишко. За сломанной изгородью в маленьком дворике торчит нос «короны» образца шестьдесят третьего года. Не исключено, что это машина, купленная у пропавшего без вести. Она содержится в образцовом порядке, покрышки почти новые.
Жене господина Томияма лет тридцать. Двое детей, обе девочки, двух и четырех лет. Во дворе обтянутое полиэтиленовой пленкой сооружение, похожее на теплицу, – атмосфера домовитости и уюта. После долгого ненастья наконец выглянуло солнце, и двор превращается в солнечную заводь, становится так тепло, что хочется сбросить пальто. Я отклоняю приглашение войти в дом и прошу разрешения присесть на сырой веранде.
Судя по словам жены господина Томияма… (Раздаются два коротких автомобильных гудка, – видимо, приехал господин Томияма.)
Тот же день. 12 часов 19 минут. Возвратился господин Томияма. Он очень спешит, и поэтому мы беседуем за обедом. Еда его состоит из протертого супа и хлеба. Он жалуется на свою жизнь: нужно, мол, и силы поддержать, и в то же время желудок щадить, да и шофером работать – тоже радости мало, но все же, тревожась о судьбе пропавшего, охотно отвечает на все вопросы.
Ниже следует запись беседы с господином Томияма.
Я. Каким образом вы купили машину у Нэмуро-сан?
Томияма. По рекомендации одного моего приятеля, который незадолго до этого купил машину у Нэмуро-сан. Он мне очень советовал: цена, мол, невысокая, машина в полном порядке – в этом можно не сомневаться. Действительно, покупка, как мне кажется, оказалась удачной.
Я. Вы встретились с Нэмуро-сан, случайно, не в кафе «Камелия»?
Томияма (несколько удивленно). Да. В то время из-за какого-то пустяка я вылетел с работы в таксомоторной компании и некоторое время пробавлялся работой у ворот и случайными заработками.
Я. А что это значит «работа у ворот»?
Томияма. Направляешься прямо к какой-нибудь таксомоторной компании, останавливаешься у ворот, и тебя, случается, нанимают на временную работу, потому так и называется: работа у ворот. Крупные компании, как правило, у ворот на временную работу не нанимают, но если, случается, шофер заболел или просто не вышел на работу, а машину вести надо – дураков нет, чтобы убытки терпеть. Да к тому же еще для тех, кого нанимают у ворот на временную работу, главное – деньгу зашибить, и они забывают обо всех правилах – работают хоть по двадцать четыре часа в сутки. Две-три компании обойдешь – где-нибудь да наймут.
Я. Между «Камелией» и наймом у ворот есть какая-нибудь связь?
Томияма (с некоторой растерянностью). Я теперь вернулся в свою старую компанию и полностью порвал с «Камелией», но… об этом не хотелось бы говорить… для некоторых людей «Камелия» все еще спасительная отдушина, а я не намерен предавать своих товарищей шоферов.
Я. Единственное мое желание – как-то нащупать след Нэмуро-сан. Значит, для шоферов, подыскивающих временную работу, «Камелия» была своего рода частной биржей труда?
Томияма. Да… кофе в этом заведении крепкий, да к тому же открыто оно с раннего утра, вот так и получилось, что его облюбовали шоферы. Это и надоумило тамошнего хозяина взяться за такое дело.
Я. Вы сказали «деньгу зашибить», а чем, собственно, временные работники отличаются от постоянных?
Томияма. Временная работа не предусматривает гарантированного минимума заработной платы, социального страхования, выходного пособия, но зато шоферу выплачивают четыре процента от выручки. Дней десять в месяц поработаешь, самое меньшее сорок-пятьдесят тысяч в кармане. Шофер-левак в дни больших праздников, если, конечно, он профессиональный подшибала и как рыба в воде на бегах, автомобильных гонках, у всяких увеселительных заведений, то дня за три можно и сто тысяч заработать.
Я. Прибыльное дело.
Томияма. Когда парень молодой, одинокий, любит красиво пожить, такое беззаботное житье нравится. Но если заболеешь или права отберут – тогда крышка, если же забыть о том, что будет с тобой завтра, тогда весь мир – твой.
Я. И много таких людей ходит в «Камелию»?
Томияма. Да нет. Водителей такси в Токио примерно тысяч восемьдесят. И если из этих восьмидесяти тысяч там бывает человек двадцать-тридцать, разве это много? А кроме того, процентов шестьдесят из тех, кто ходит в «Камелию», – люди случайные, как, например, я. Как ни приятна беззаботная жизнь, в конце концов и она человеку приедается. Беззаботность того, кто думает лишь о том, чтобы подзаработать, в конце концов оборачивается меланхолией. Хотя и костюм на нем самый лучший, и ботинки самые лучшие, и часы у него импортные, а он всегда в суете и беспокойстве, иногда и до драк доходит. Лет пять подшибалой поработаешь – даже лицо совсем другим становится, с первого взгляда видно, что за птица.
Я. Нэмуро-сан догадывался об этой скрытой деятельности «Камелии»?
Томияма. Я, помнится, говорил ему об этом.
Я. А есть еще такие же кафе, как «Камелия»?
Томияма. Думаю, что есть. Ведь временная работа – излюбленное занятие многих шоферов. Совсем недавно в газете была статья о налете полиции на одну такую посредническую контору, не имевшую на то разрешения.
Я. За этим, наверно, следят?
Томияма. Еще бы – это ведь нарушение закона о трудоустройстве. С теми, кто его нарушает, поступают как с содержателями воровских притонов.
Я. Интересно, с кем связана «Камелия»?
Томияма. Не знаю. Так глубоко в их деятельность я не влезал, да и не собирался влезать.
Я. Нельзя ли предположить возможность того, что Нэмуро-сан и сейчас прибегает к услугам «Камелии» или другой аналогичной посреднической конторы?
Томияма (несколько удивлен, серьезно обдумывает сказанное мной). Но ведь Нэмуро-сан, кажется, был начальником отдела солидной торговой фирмы. Если только он допустил какую-то серьезную оплошность… конечно, среди шоферов есть люди, которые в прошлом чем только не занимались… бывшие школьные учителя, бывшие рыбаки, бывшие монахи, бывшие художники… работа трудная, но зато, в отличие от любой другой, ты все время на людях. Хорошая профессия для человека, который по своему характеру в любой толчее способен остаться самим собой. И приходится тебе без всякой надежды на будущее круглый год носиться по городу ради других, и даже не представляешь себе, куда в конце концов прибьешься. Когда-то таких людей называли перелетными птицами – они и есть перелетные птицы. Носятся по свету из одного конца в другой и думают, наверно, что они связывают мир, но ничего похожего – ни одна профессия не разобщает мир так, как эта. И шумные центральные улицы, и тихие переулки – дорога есть дорога. И богатые, и бедные, и мужчины, и женщины – пассажиры есть пассажиры, и пассажиры эти порой не столько люди, сколько отвратительный болтливый груз. Каждый день носишься, продираясь сквозь тысячи, десятки тысяч людей, а тебе представляется, что ты несешься в пустыне, где нет ни живой души, так что можно даже проникнуться любовью к людям. Такая работа по мне, и, если бы мне кто и предложил подыскать другую, потому что, мол, эта уже поперек горла стоит, я б даже и слушать не стал. Но чтобы начать все заново, здесь нужна большая смелость, верно? Конечно, если у человека есть собственный грузовичок, для него все просто, а вот с Нэмуро-сан дело обстоит иначе – ему трудно было бы на такое решиться, не будь какой-то крайности.
Я. Допустим, попадет человек в «Камелию», может он там что-либо выведать?
Томияма. Трудно. Если речь идет о солидной компании, то во время вступительных экзаменов очень тщательно выясняют личность претендента, и никто, в общем, не выражает недовольства по поводу такого расследования… Если же речь идет о «Камелии»…
Я. Возникнут сложности?
Томияма. Там существует обыкновение не интересоваться биографиями друг друга, это уж само собой, и даже имени не спрашивать.
Я. А в случае если будут объяснены обстоятельства, заставившие обратиться к ним?
Томияма. Узнав об этих обстоятельствах, постараются выгородить человека.
Я. Вы, зная, чем занимаются в «Камелии», тоже откажетесь представить сведения, если их у вас запросят?
Томияма (немного подумав). Почему это люди решили, что имеют право следовать по пятам за человеком?.. Он ведь, кажется, преступления не совершил… никак в толк не возьму, почему люди думают, что имеют право и считают совершенно естественным преследовать человека, скрывшегося по своей собственной воле?
Я. Но я хочу подчеркнуть, что, следуя подобной логике, скрывшийся тоже не имеет права скрываться.
Томияма. Скрыться – это не право, а воля.
Я. Может быть, преследовать – тоже воля.
Томияма. В таком случае я сохраняю нейтралитет. Я не хочу быть ничьим врагом и не хочу быть ничьим другом.
– Какое голубое.
Эти слова удивленно произносит мальчик в школьной форме, посмотрев на небо. Привлеченный словами товарища, другой школьник удивленно открывает рот, сощуривается, ослепленный ярким светом, и вздыхает:
– Смотри, и правда – голубое-голубое.
Однако по мере того, как небо голубеет, постепенно усиливается и ветер, и мальчики, дожидаясь, пока поднимут шлагбаум, прижимая портфелями полы пальто и вцепившись в козырьки фуражек, сгибаются в три погибели. За переездом налево сразу же станция пригородной электрички. К выходу на платформу, где стоит контролер, ведут четыре бетонные ступени. Поднимаешься по ступеням, и тут же газетный киоск, на прилавке разложены газеты и журналы, сверху они накрыты тонкой полиэтиленовой пленкой, и поэтому киоскер, немолодая женщина в ватном капюшоне, ладонями, локтями и даже грудью вынуждена воевать с полиэтиленом, который рвется улететь. Небо холодно сверкает, точно присыпанное алюминиевым порошком: напоминающие растрепанную вату облака бешено несутся с северо-запада на юго-восток. Солнце справа, и тени пересекают дорогу под прямым углом.
По небу стремительно мчатся облака, по земле беспорядочно носятся обрывки бумаги. Даже не верится, что на дороге их может быть разбросано так много. Я, разумеется, никогда не думал, что улицы сверкают чистотой. Но впервые вижу, чтобы обрывки бумаги вот так занимали главное место в пейзаже. Есть и белая бумага, но большей частью она цвета палых листьев – бумага, несомненно, пропылилась, наметенная ветром в кучи. А теперь эти обрывки пляшут по дороге и железнодорожным путям. Почему-то выше двух метров от земли они не поднимаются и, будто заигрывая с людьми и машинами, беспрерывно вьются вокруг них в каком-то причудливом танце. Беспорядочное движение бумажных обрывков предугадать невозможно, и для людей оно так же неожиданно, как немыслимые пируэты, которые проделывают в воде рыбы. Так снова постигаешь, что воздух материален. Обрывки бумаги скользят по земле, неожиданно взмывают вверх, меняя направление, летят в противоположную сторону и липнут к дверцам машины, а потом, снова бессильно опускаясь на землю, превращаются в мягкую подстилку под колесами. Но стоит машине проехать по ним, как это уже не обрывки бумаги – мгновенно превратившись в маленьких собачонок, они вцепляются в ноги идущих навстречу пешеходов.
Вместе с обрывками бумаги в потоки и водовороты втягиваются, естественно, и песок и пыль – они точно прошивают насквозь полотно ветра. Моя грязная машина должна была бы, казалось, затеряться в этом месиве, но происходит обратное – она еще больше бросается в глаза. Кажется, будто в водовороте носятся не пылинки, а лучи света, лишь принявшие облик пыли. Поэтому вкус и запах февральской пыли ассоциируется с ранней весной. Сегодня лучи солнца особенно золотисты. Значит, чтобы моя машина не бросалась в глаза, лучше всего вымыть ее как следует на заправочной станции – а я уже больше двух недель ленюсь и езжу на грязной.
Предупредительный сигнал умолкает, стрелка, указывающая направление, в котором шла электричка, гаснет, шлагбаум, ограждающий широкий переезд – здесь ходят экспрессы и поэтому железнодорожных путей очень много, – подскакивает вверх. В узкую горловину, как песок в песочных часах, устремляется поток людей, среди которых медленно ползут машины. Не успевают миновать переезд первые машины, как снова раздается предупредительный сигнал – моя машина последняя, которой с трудом удается проскочить.
Поворачиваю на вторую улицу слева. К счастью, у первого же столба нахожу крохотное свободное пространство. Чтобы припарковаться, места мало, но я все же с трудом втискиваюсь в промежуток. Выхожу из машины. Сбоку, на пыльной дверце, огромными иероглифами написано «дурак» – просто представить себе не могу, когда это успели сделать. Видимо, очень торопились – конец слова едва дописан, и остался след перчатки.
На правом углу широкой улицы, пересекающей узкую улочку, куда я приехал, – броская современная витрина, выполненная в фиолетовых тонах… на тонких золотых спицах висят отдельные части манекенов – рука, кисть, туловище, нога, – они прекрасно демонстрируют различные предметы туалета. Ничем другим витрина не украшена, но она притягивает прохожих, а искусно расположенные в глубине зеркала создают иллюзию, что в витрине расставлено с десяток манекенов.
