Коллектив авторов
6 ЛИТО
© Авторы, 2015
© А. Д. Ахматов, состав, 2015
© «Геликон Плюс», макет, 2015
Литературное объединение
Алексея Машевского
Литературное объединение Алексея Машевского – одно из старейших в городе. Оно было создано в начале 90-х годов прошлого века по инициативе Александра Ефимовича Щедрецова, ратовавшего за создание в городе Союза творческой молодежи, ступенью к которому должна была стать сеть ЛИТО для старшеклассников и студентов. Тогда в этот процесс были вовлечены Ольга Бешенковская, Алексей Пурин, Вячеслав Лейкин, Алексей Машевский и другие поэты, возглавившие литературные студии в разных районах города. Первыми участниками студии Алексея Машевского были Ася Аверина и Евгения Голосова. Поэт Евгений Русаков вспоминал: «Постепенно происходило “слияние” районных студий, и через несколько лет занятия были перенесены в 239-й физико-математический лицей на Фурштатской» (кстати, в этом знаменитом учебном заведении в свое время учился Алексей Машевский, тогда еще не знавший о том, что из лагеря физиков перейдет в стан лириков). Именно в стенах лицея студию начали посещать Алексей Калинин, Сергей Николаев, Артур Кротов, Марат Басыров, Игорь Павлов.
Несколько лет – в 1993–1995 годах – ЛИТО собиралось в Музее Пушкина на Мойке. К этому времени студийцев стало больше, возрастной состав студии сильно изменился (появились Александр Куляхтин, Владимир Бауэр, Денис Датешидзе, Василий Русаков, Павел Мейлахс, Павел Выжлецов, Александра Клочкова, Игорь Гарновский, Валерий Ливенцов). Из воспоминаний Василия Русакова: «К середине 90-х годов из молодежных студий, когда-то созданных по инициативе Щедрецова, продолжала функционировать только наша. Музей Пушкина, надо сказать, не проявил подлинной заинтересованности в том, чтобы живой литературный процесс продолжался в его стенах». В результате студия переехала в Музей Анны Ахматовой. Во многом благодаря сотрудничеству с галереей «Серебряный век», которую в это время возглавлял Владимир Шубин, являвшийся одновременно главным редактором журнала «Арс» (бывшее «Искусство Ленинграда») и заместителем директора по науке Ахматовского музея. С той поры ЛИТО пользовалось неизменной поддержкой и благорасположением его сотрудников во главе с директором Ниной Поповой. И только в последнее время спущенные «сверху» бюрократические требования вынудили студийцев покинуть гостеприимные стены. Ныне занятия студии проходят в здании Дома писателей Санкт-Петербурга.
За время работы ЛИТО был выпущен коллективный сборник «Натуральное хозяйство» (1996 г.), возник сетевой альманах Folio Verso (http//folioverso.ru). Многие студийцы издали книги стихов и прозы, некоторые были приняты в члены петербургского Союза писателей. ЛИТО Алексея Машевского регулярно принимает участие в поэтическом фестивале «Петербургские мосты» и акциях, организуемых Музеем Ахматовой.
В конце 90-х – начале 2000-х годов участниками студии стали поэты Василий Ковалев, Лариса Шушунова, Александр Вергелис, Алексей Беляев, Вадим Ямпольский, Елена Литвинцева, Кира Грозная, Наталья Некрасова, Сергей Семенов и многие другие.
Увы, большой потерей для литобъединения стал уход из жизни Василия Евгеньевича Русакова. В августе 2010 года один из лучших поэтов Петербурга покинул студию навсегда. Василий Русаков пришел в ЛИТО не юношей, как многие, но вырос как поэт он именно здесь, в студии Машевского. Его пример – убедительное доказательство того, что литературная среда для одаренного человека, пишущего стихи, – необходимое условие творческого роста.
Александр Петрович Вергелис
Родился в Ленинграде в 1977 году. Работал школьным учителем, журналистом, служил офицером в пограничных войсках. Публиковался как поэт, прозаик и критик в литературной периодике России и зарубежья. Лауреат премии журнала «Звезда» (2006) Автор книги стихов «В эпизодах» (2010). В литературном объединении Алексея Машевского с 2001 года.
Дождь
Мы не умрем, пока, шепча и плача,
он топчется за дверью. Ничего,
что вынуждена вымокшая дача
выслушивать все жалобы его.
Мы будем жить, пока, у нас воруя
бесценный день, нас держат взаперти.
Мы не умрем сегодня, говорю я,
поскольку время замерло в пути,
поскольку мир, прислушиваясь, замер,
забыв себя, остановив свое
сердцебиенье, мокрыми глазами
разглядывая мокрое белье,
которое забыли на веревке…
Весь в капельках, велосипед блестит.
Застыло всё. Но после остановки
еще быстрее время полетит.
И старые часы, опережая
ход времени, торопятся туда,
где наша жизнь проходит, как чужая,
и где другая капает вода,
где серебристой галочкой нечетко
на небе нарисован самолет,
где поезда стучат свою чечетку
и смерть, как ливень, по земле идет.
* * *
Уходит день за дальние поля,
вдали блестит моей звезды осколок.
Жизнь просится быть начатой с нуля,
и выхожу один я на проселок,
жуя ежевечерний бутерброд
рефлексии под ветра злую фугу,
и думаю, что я иду вперед,
иду вперед, а сам хожу по кругу.
А если так – то лучше не спеша
наговориться с грустною моею
душою, хоть слова «моя душа»
в который раз произнести не смею.
Душа моя – такая уж моя?
Не видно мне, о Господи, не ясно,
где Ты кончаешься, где начинаюсь я…
Мне спрашивать об этом ежечасно,
и мне нести ответственность – за нас,
за нас с Тобой, поскольку Ты в ответе
за эти сумерки, за этот поздний час,
за эту тишину и звезды эти,
за тень мою, что с темнотой ночной
уже слилась… И если я заплачу,
заплачешь Ты – Тот, кто рискнул со мной
и разделил со мною неудачу.
* * *
Нет, наверное, рай – это все-таки город, не сад.
Что нам делать в саду, где унылые сливы висят?
На посмертный гамак променять эту улицу? Нет уж!
Я в кафе на углу буду вечность свою коротать,
пригубив капучино, я с шелестом нежным листать
буду нашу земную – смешную словесную ветошь.
Если можно все книги с собой невозбранно в багаж
запихнуть, отбывая в последний и главный вояж,
если можно однажды обнять собеседников милых,
если с ними вдоль этих домов бесконечно идти,
в сувенирные лавки вторгаясь гурьбой по пути,
я поверю, что смерть – это только трава на могилах.
* * *
Какое безумье – на дачу зимой
приехать и в сумрак уткнуться немой
(как рано темнеет, однако).
Какое кощунство – войти в этот дом,
обложенный снегом и скованный льдом,
и сесть посреди полумрака
в доспехах из пуха и ваты – смотреть
на весь этот ужас и думать, что смерть
имеет фамильное сходство
с зимою (так страшен нетающий снег
на этих ботинках) – вот тут человек
теряет свое превосходство
над миром прирученным, дачным – таким,
каким он придуман тобой, городским
мечтателем, севшим в июле
на стул со стаканчиком морса в руке…
Но кто этот умник, в январской тоске
сидящий на этом же стуле?
Ниен
Усильем воображенья,
на пыльный взглянув макет,
ты всё приведешь в движенье —
и вот Петербурга нет.
А есть – городок у дальней
границы, за коей – сплошь
леса. Городка печальней,
наверное, не найдешь.
Кто в кирху идет молиться,
кто в лавку зеленщика.
В музейном тепле томится
пластмассовая река,
и в домик из пенопласта
спешит молодой герой —
его голова вихраста,
и шляпа его с дырой.
Еще не чудак Евгений,
но кто-то похожий – кто ж?
Его ты от наводнений
грядущих убережешь,
оставив навечно в этом
игрушечном далеке
овеянным невским ветром,
с любовным письмом в руке.
Аркадий Ратнер
63 года. Коренной петербуржец. Закончил Ленинградский государственный университет, кандидат химических наук. Стихи пишет с 2000 года. Член Российского союза профессиональных литераторов с 2010 года.
* * *
Дней суету забыть посмей.
Почаще приходи на место,
где славный конь, и мерзкий змей,
и Петр, хранимые ЮНЕСКО;
невесты, в черном – женихи
и в круглосуточном кружении
машины. Почитай стихи.
Наплюй на привкус поражения.
Слезясь, ползет в залив Нева.
Гранитом берег облицован.
Да, демонтирован трамвай,
что в детстве вез на острова
через Труда и мост Дворцовый,
но это, право, ерунда,
прогресс бурлит. Все принимаю,
хоть жаль бесцельные года
и светлый праздник Первомая.
Восьмое сентября
Табло Московского вокзала.
Тут хочешь – падай, хочешь – стой.
Власть, видно, спьяну называла
платформы, типа Невдубстрой,
куда на выходной поехал,
в райцентр Кировск на Неве.
Нормальный город, дочка Пьехи
в ДК там пела в январе.
Торчат пятиэтажек соты
южней медвежьего угла,
где брата маминого рота
вся в сорок первом полегла.
Купил сосиску в тесте, пиво
(все прочее привез с собой).
Два дворника с осенней пылью
вступили в безнадежный бой.
Кобель ухаживал за сукой,
ворона мне смотрела в рот,
размякшие грибы и клюкву
несли с Синявинских болот…
Путей назад, конечно, масса:
на электричке через Мгу,
автобусом по жутко тряской
старинной Шлиссельбургской трассе
(терпеть автобус не могу).
Я выбрал железнодорожный
мост, тот, что ниже над Невой:
с него до Ладожского можно
и через пять минут домой.
Монолог золушки
Маргарите Токажевской
Рожна какого фея мне сдалась,
приперлась и листом пристала банным.
Я терла пол. Я выгребала грязь
и распаковывала чемоданы.
В кастрюле булькал будущий обед,
вернее завтрак, а возможно – ужин.
На сайте перечитывала бред
от принца, не рискнувшего стать мужем.
«До смерти будешь в девках куковать?» —
как зуб больной под ухом фея ноет.
Я застелила узкую кровать
надушенной лавандой простынею,
велела фее: «Закругляй базар
и, уходя потом, закрой ворота».
Она росой плеснула мне в глаза,
и захотелось плакать отчего-то.
* * *
Разыскал в сундуке – саркофаге,
где хранятся ненужные сны,
пару строк на обрывке бумаги
из карельской столетней сосны,
в щелоках не единожды верченной,
чтобы выглядеть гладким листом:
«Жизнь из девочки сделала женщину.
Собирался писать не о том:
о катарсисе, то есть о совести,
но иначе сложились слова…»
Героиня распавшейся повести
до сих пор, я надеюсь, жива,
любит утром заваривать «Мокко»
и мои ненавидит стихи.
Надо выбросить хлам на помойку,
но сегодня опять не с руки.
Василий Евгеньевич Русаков
(1958–2010)
Автор пяти книг стихов. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Жил в Петербурге.
* * *
Если что останется, то не дети,
И не внуки-правнуки, жалко всё же…
Но стихи, и может случиться, эти,
Что тебе других в этот миг дороже.
Впрочем, не загадывай и не пробуй
Предсказать… молчу, говорю – куда мне?
Нужен ли им памятник меднолобый?
В лопухах тропа иль тропа на камне?
Косари придут и в твою Пальмиру,
Пропадут славяне-евреи-греки…
Но поди верни, Аполлону лиру —
Приросла к рукам, приросла навеки…
Ничего, что звуки не слишком громки,
Но и тихий звук нестерпимо жжётся.
Не меня – простите других, потомки…
Если что останется – то пожрётся…
* * *
Я сказал – уходи! И ушла она,
Провела на вокзале ночь,
Потому что потребовала жена,
Потому что и сам не прочь
Проучить бездельницу, воспитать,
Потому что я старший брат,
Потому что… Как много пришлось отдать
За непрочный семейный лад!
А она простила меня, она
Говорила мне – ты поэт,
И когда б не потребовала жена…
А с тебя, мол, и спросу нет…
Годы лица отметили той резьбой,
Что не красит… и где семья?
Я не знаю, что сделал бы с тем собой,
Я не верю, что это я.
* * *
Она сбегала вниз, не тронув перил,
Она мне казалась чудом в шестнадцать лет,
Ах, как я любил! Сам не знал, как же я любил…
Хотя намекал, но заранее знал ответ,
Вернее, ответа и не было, так – ха-ха,
Танцульки-свистульки, последний десятый класс,
Я пел под гитару и врал и давал петуха,
Она всё терпела, и это сближало нас.
Потом институт, разлука, я был пленён
Советской армией и увезён туда,
Где жизнь засыпает и нет никаких имён,
Лишь номер на бирке, но время бежит, как вода,
Два года мелькнули, мне было не жалко их,
Вся жизнь впереди, и бессчётен годов запас,
И мир, представлялось, был создан для нас двоих,
Она соглашалась, и это сближало нас.
Потом мы разъехались снова на много лет,
Она вышла замуж, не сразу, а так к тридцати,
Детей родила – пребанальнейший, брат, сюжет,
И всё хорошо, даже в гости зовёт – заходи…
И я захожу, и на кухне сижу, как гвоздь,
И глаз не свожу с её чёрных восточных глаз,
И муж её, славный мужик, меня видит насквозь
И потчует пивом, и это сближает нас.
* * *
Царь, который носит две короны,
Тот, чья пирамида высока
И крепки оплоты обороны —
Лотосы, папирус и река…
Ты ли, целовавшийся с богами,
Имя, словно в вечность, в камень вбил,
Разглядев и небо под ногами
В черепках разграбленных могил?
Ка твои кружатся в хороводе.
Кто есть ты – навряд ли отличу…
Я всего лишь следую природе,
Как душа по тонкому лучу.
* * *
Берег, пресный речной прибой.
Всё, что имею, ношу с собой:
Осени рваный флаг,
Ветром простреленный наповал,
Лес, потерявший своих запевал…
Что-то со мной не так —
Мир оказался, как кегля, сбит,
Сдвинулось небо с бетонных плит,
И пилигримом я
Трогаю край, а за краем – твердь.
Кто-то твердит мне: не сметь, не сметь!
Здесь всё ещё земля.
Здесь, на краю, есть тростник, камыш,
Здесь ты ещё говоришь, стоишь,
Слушаешь, видишь свет
Серого неба, речной воды,
Здесь не бывает такой беды…
Да никакой здесь нет.
* * *
Помню, что ветер пригнал грозовые тучи.
Помню, что это было намного лучше,
Чем сплошная жара и асфальт текучий,
Впрочем, любая погода – несчастный случай,
Особенно в Петербурге, её капризы
Протыкают крыши, сносят долой карнизы…
И я проживал под этим слепым, проточным,
Укрыт от мира только зонтом непрочным.
Я становился тем, чем ты хотела,
Я появлялся там, куда глядела
Ты, и когда в темноту плутонью
Протягивала ладонь, я был ладонью…
Ладно, прости цитату, я – вор и циник,
Жизнь обожгла, едва разменял полтинник.
Вот и тяну под чужую дудку свои печали,
Лишь бы слова звучали.
* * *
Припадочная зима не сулит добра,
То в плюсе она, то в минусе. Лихорадит
Прохожих, они скользят вдоль домов с утра
До вечера и теряются в снегопаде.
Твои холода пострашнее моей зимы,
Обильно посоленной серой дорожной каши…
Я помню тебя, я хожу в те места, где мы
Бывали, где ласковой ждали тьмы…
Но выбрал тебя жених посильнее наших.
Он просто пришёл, безответственно, наобум,
Не зная отказа, не зная тоски и муки…
Так что же я чувствую, чем наполняю ум,
Уверен, что нет никакой, никакой разлуки…
* * *
Восьмой этаж. Крутая лестница,
а лифт сгорел. Сойти с ума!
Естественный порыв – повеситься
остановило понима…
что так и так однажды сдохну,
как Сартр и Сальвадор Дали,
что ингалятор, данный доктором,
навряд ли сильно отдалит
смерть, может, сделает комфортной,
и буду выглядеть вполне
достойно на последнем фото.
Знакомые до посине…
сто раз повторят без иронии:
«Поэт и кандидат наук»,
и женщина слезу уронит,
шинкуя под селедку лук.
Директор фирмы выдаст ссуду
на черный бархат или шелк.
Отмоют грязную посуду…
Благополучно до абсурда
и вашей двери я дошел,
забрался на восьмое небо,
как ангел или тать в ночи.
«Давно у нас в квартире не был.
Вот, заскочил вернуть ключи».
Владимир Бауэр
Родился в 1969 г. в Тбилиси, с 1986 года живет в Санкт-Петербурге. Автор трех поэтических книг («Начало охотничьего сезона», «ПАПА РАЦИЙ», «TERRA CIORANI»), участник международных и российских поэтических фестивалей и конкурсов, неоднократно публиковался в различных литературных журналах и коллективных поэтических сборниках.
* * *
Моя муза ездит на «мазератти»,
по ночам бухает на грязных пати,
доползает едва до моей кровати.
Ни словца не добиться, одно мычанье.
Не пора ли суровой начать леченье
прозой, спрятать шампанское и печенье?
Жаль беднягу: штук двести – и что ж, что мёртвых? —
родила стишков мне, все в муках, в спёртых
вдохновением тиглях, котлах, ретортах.
Никогда, бездыханный плодя детинец,
не шептала в бреду: «Сумасшедший немец.
Слаб твой дар, убог, так сказать, с мизинец».
Аль не знала, когда оставалась греться?
«Хочешь жить, – острит, – так умей иметься,
а сумев, добела умудрись отмыться».
…Что, когда за плечами гудят руины,
станет делать прошедший до половины
путь напрасный?
Не резать же, право, вены,
вспоминая мерзавки душистой крики
над костром (прежарки его языки!),
над амбарною книгой смежая веки.
* * *
Во мне живёт воспоминанье,
а в нём живёт переживанье,
в переживаньи тож живёт
какой-нибудь нелепый плод.
Вот так клубится бестелесый
и молчаливый мир во мне.
О нём прекрасно знают бесы,
все в вожделения огне.
Змеясь, вокруг меня оне
плетут хвостаты политесы.
Вяжу им мысленно хвосты,
чтоб, слабины не дав, забыться
упрямым сном. А в нём плоды
спасённые летят резвиться
бесовски чёрной близ воды.
Морзянка медлит, горн трубит,
гетера мудрая хохочет.
Ревёт, и стонет, и кипит,
и никого рожать не хочет
изнемогающий пиит.
А ты, моих седых оплот
Ночей, наездница-отрада,
зачем завесть желаешь плод
из крови и соплей?
Не надо
бояться смерти так и ада!
Уж в нас они.
Стучат в живот.
* * *
Вот, вдохновеньем даровит,
но обделён талантом тщетным,
увлечь старается пиит
очей огнем и слогом бедным.
Грешно куражиться над ним,
но и внимать невыносимо.
Закройся поскорей, сим-сим,
лишь молишь, словно раб сим-сима.
Зачем вообще сюда…
А где
дышать надежде неподвижной,
прозрачной от житья в среде
непревзойденной, мёртвой, книжной?
А здесь и гендер, и гормон,
и губ азарт, и плоти морок
витают с четырех сторон,
щекочут переборки створок.
И что ж, что нету на земли
таланта?
Мир и сам бездарно
устроен. Сколь его не зли —
в горсти сжимает благодарно.
Дыши, терпи, кривись, вбирай
флюиды чёртовы.
Лопатки
до тошноты набей, и в прятки
бодрей с монадами играй!
Лора
Зимою открываю форточку,
впускаю воздух, чтобы пах,
и подставляю снегу мордочку —
аж прямо иней на клыках!
С любимым вечер, слаще патоки,
вдруг вспоминаю хищным телом
(он предложение мне так-таки,
как ни стонала я, не сделал).
Весна уж чуется в скукоженном
промерзшем воздухе из фортки.
Ах, помню, в приступе восторженном
я все его сожрала фотки!
Кому теперь вилять с приязнию
тугим хвостом?
Поджавши оный,
удрал мил-друг, пропал за Клязьмою,
забыл мой облик лунно-лонный.
Ловлю снежинки, обреченные
на смерть в каморке с батареей…
Зачем сердца ожесточенные
с моей душою-лорелеей
играют в эти игры зверские,
беспечно мчат на рифы страсти?!
На мой златой лобок плебейские
слюнявые раззявив пасти.
* * *
Ах, кто бы дырочку протёр,
в которую верблюд с иглою
следит, горбатый вуаёр,
как дерзкий Дафнис клеит Хлою.
Прикидываясь тюфяком,
ласкает как бы неумело…
Трепещет Хлоя мотыльком,
не умолкает филомела.
Верблюду хочется.
Хотя
сквозь пыль античную детали
протискиваются, кряхтя,
а вздохи – те совсем застряли.
Так у небесных райских врат,
куда верблюд иглу дотащит,
сей низкой жизни аромат,
в ушко не просочась, обрящет
тоску животную, и стыд
взамен овечьей неги лона,
да на загон – для Аполлона
предавших – выморочный вид.
Памятник (сиквел)
Ты не отвертишься от вечности своей,
она верна без колебаний.
Согласных суета и слово-воробей
не избегут её лобзаний.
Как смыслы ни тумань, как в терниях ни тырь
напрасный и случайный дар свой —
найдёт и ясности безумной нашатырь
вручит: живи со мной и царствуй.
С опаской, нехотя, не горячась ничуть,
томленью грозному покорен,
мнёшь трансцендентную, немыслимую грудь,
в угрюмой нежности проворен.
Всплывает с грохотом названье корабля,
кадабру коего не всякий спишет школьник.
Заиндевеет детскосельская земля,
когда по ней нечести вольник,
зело осклабившись, прошествует, ища
упруго-ветренной податливой поживы,
не лавра хрупкого, но грубого плюща,
объятья чьи смертельно лживы
(как все слова на свете).
Ирина Остроумова
Родилась в Ленинграде. Образование высшее гуманитарное. В 2007 году окончила курсы «Литератор». Печатается в различных некоммерческих изданиях Петербурга. Автор-исполнитель песен (стихи, мелодии).
* * *
Опустел поселок. Гололедица.
Дачников крикливых не видать.
Покрывало белое расстелется,
И под утро стану замерзать.
Не протопишь душу. Но старается
День приветливый устроить благодать…
Каждый год душа в предзимье мается,
Пряча частность в общую тетрадь.
Может, кто хороший присоседится
Хмель мой на две чашки разливать?
И тоска, как старая медведица,
Побредет подальше помирать.
Слива первая
Сентябрь созрел. Он цвета спелой сливы,
Налет белесый, как туман в полях.
Мне плакать не идет – я некрасиво
Кусаю губы. Этот вечный страх,
Что не успею надышаться летом,
Не удержу жар полдня на щеках,
Тебя не сохраню… Из-под запрета
Слова поспевшие, что сливами в горстях,
Вот-вот просыпятся: доверчиво нагие,
Белесые, как этот странный дождь —
C пришедшим снегом… До смерти живые
И сочные… И ты их подберешь.
Слива вторая
Прощальная слеза для бензобака,
Пуста канистра. А мотор уж не слыхать.
И ввечеру соседская собака
Придет со мною лето отпевать.
Поголосим. Намажем хлеб вареньем,
О, Господи, мне ж сливы перебрать…
С ней, непривязанной, я поделюсь сомненьем,
А смысл какой собакам к ночи врать?
Что за напасть моим ваняткой движет?
Под зиму расставаться так нелепо…
И сука-ночь краюху дня долижет
Как жучка славная – варенье с хлеба.
* * *
Птица серая заплакала
У оврага на краю…
Навидалась в жизни всякого,
Перед осенью стою.
Солнце к западу наклонится,
Охладит реки купель.
Красота рукой дотронется —
Запоет души свирель.
Я печаль из дома выгоню,
За бедой закрою дверь.
И, как девушка на выданье,
Буду справна я теперь.
А в ночи к оврагу выбегу,
Загляну судьбе в глаза.
И тебя для счастья выберу,
Кто бы что бы ни сказал.