Коллектив авторов
Артикль. №4 (36)
***
Нам повезло даже и в метеорологическом смысле: колючий зимний дождик покропил нас лишь в первое утро. Зато лохмотья тумана чуть не до полудня носились над лагуной, цепляясь за колокольни и купола, – как безумные тени Паоло и Франчески.
Мы выходили из отеля еще затемно, когда карнавальная Венеция уже засыпала после буйной ночи. Февральский холод немедленно запускал ледяные щупальца за шиворот. Немилосердно стыли руки, глотки тумана оставляли на губах вязкий водорослевый привкус. В тишине спящего города, в рассветной мгле лагуны перекликались лишь гондольеры, торопящиеся выпить чашку кофе в ближайшем заведении:
– Микеле! Бонжорно, команданте! – голоса глохли в тихом плеске воды…
Безлюдье улиц и набережных на рассвете было само по себе удивительным – в этом городе в дни карнавала, – но в нем-то и заключалась притягательная странность наших прогулок по зыбкому краю ночи. Впрочем, редкие туманные тени то и дело возникали перед нами на мостах, подозрительно юркали в переулок, стыли в парадных и нишах домов.
Однажды из-под моста вынырнула крыса, бросилась в воду и переплыла канал…
В первое же утро (все – в сепии, все являет собой рассветный пепельный дагерротип: арка со ступенями к воде, смутный мостик вдали, черный проем дверей уже открытой церкви, вода цвета зеленой меди, взвесь острых капель на лице…) – нас обогнал и проследовал дальше длинный и тонкий господин в норковой шубе до пят. Словно мангуста или еще какой хищный зверек вдруг поднялся на задние лапы, виляя нижней частью туловища, быстро взбежал на мостик и, прежде чем исчезнуть в рассветном сумраке, вдруг обернулся на миг – я схватила Бориса за руку, – в маске мангусты или хорька блеснули черные глазки.
Можно было лишь гадать о ночных похождениях данного хищника…
2
В какой момент мы стали придумывать сюжет для тех двоих, – для пары с нашего катера? Когда встретили их в галерее Академии? Да нет, в ту минуту мы лишь переглянулись – надо же, какие бывают невероятные совпадения: в третий раз столкнуться в городе, – допустим, это маленькая Венеция, допустим даже – карнавал, то есть, бесконечное кружение по одним и тем же улицам, неизбежные пересечения в густом вареве многолюдья… И все же…
В Академию мы попали после утреннего похода на воскресный рыбный рынок. Но еще раньше, выйдя из отеля и понимая, что буквально через час-другой пестрая толпа вывалит на улицы, решили обойти несколько площадей в районе Дорсодуро и Сан-Поло. Мы охотились за окнами исконно византийского кроя, и радовались, когда удавалось обнаружить на фасаде какого-нибудь палаццо не замеченную прежде разновидность этого стиля – с навершиями, точно ладони, со сложенными легонько пальцами в характерном жесте индуистского танца, или дружную чету высоких узких окон, похожих на островерхие шапки кочевников.
Тогда Борис выхватывал фотоаппарат и принимался искать нужную точку обзора – отбегал, приближался, закидывая голову, делал помногу снимков.
И вновь сожалел, что среди романтического размаха этой невероятной архитектуры уже не встретишь роковых игрищ средневековых страстей… Полет плюс три ночи в отеле, повторял он, саркастически улыбаясь, – жалкая участь туриста! Даже не знаю, на что ты собираешься нанизать всю эту красоту, говорил; мне-то что, – я живопись в каждой подворотне найду. А вот ты? Где сюжет? Сюжет где?! И высоким трагедийным голосом в десятый раз за эти дни читал Вяземского:
Экипажи – точно гробы,
Кучера – одни гребцы.
Рядом – грязные трущобы
И роскошные дворцы.
Нищеты, великолепья
Изумительная смесь;
Злато, мрамор и отрепья:
Падшей славы скорбь и спесь!
Я огрызалась: не трави, мол, душу. Однако в чем-то он был прав: такие фасады взывали к страстям и драмам отнюдь не туристической температуры.
Между тем, в нашей «венецианской котомке» уже было изрядно собрано окон: угловых балконных, трехчастных палладианских, готических, ренессансных, с полуциркульными арками и с арками в форме взметнувшегося пламени; с витыми миниатюрными колонками, разделяющими полукруглых близнецов. Были окна, что стояли в низкой ограде балкончика, точно стакан в подстаканнике. Встречались и парадные, со звонкими витражами в свинцовых переплетах, и таинственные – со стеклами в дутых кругляшах, словно заводи с икринками…
Когда раздвигались складчатые кулисы их ставен, – зеленых, темно-голубых или карминных, – казалось, что вот-вот начнется действие. Любому персонажу в окне, любой, случайно возникшей там фигуре, это придавало восхитительную театральную загадочность.
Во время одной из прогулок мы видели, как в темно-красных кулисах на третьем этаже небольшого палаццо возник молодой человек. Он быстро и раздраженно что-то говорил по телефону, протягивая руку с сигаретой в окно, словно обращался к публике внизу, на площади. Это был весьма пылкий монолог, изумительно оркестрованный интонационно: голос то взлетал в вопросительном броске, то скандировал слова в патетическом утверждении, то бессильно соскальзывал в стонущей просьбе вниз…
Здание явно стояло на ремонте.
– А это подрядчик базарит с поставщиком, – предположил Боря. – Что-то там не завезли, бригада простаивает. Но какая убедительность, какие пластичные жесты, какое византийское величие мизансцен!
И вот, первая утренняя «заметка»: на кампо Санта-Мария Формоза о чем-то долго препирается и договаривается группа престарелых американских туристов (возможно, члены ассоциации друзей карнавала) – в помпезных, явно дорогих костюмах дам и кавалеров шестнадцатого века. Затем, они долго выстраиваются попарно (дама об руку с кавалером), и, наконец, – очень серьезные, даже насупленные, – медленно и торжественно пересекают площадь, в полном молчании шаркая средневековыми туфлями, и удаляются в арку с указателем: «Реальто»…
Мы нырнули туда же, миновали гребенку Реальто, задраенную плотной рябью металлических жалюзи, и оказались на задах Рыбного рынка. Здесь еще были спущены кулисы – синие, красные и зеленые брезентовые полотнища. Но рынок уже проснулся, уже расправлялась его морская душа, его торговые щупальца уже тянулись к самым дальним прилавкам.
По мере разгрузки моторок, барок и барж, что чалятся на боковом к рынку канале, по мере того, как солнце все ярче румянит докторские раструбы старинных каминных труб, а заодно и жирных голенастых чаек, сидящих на них в ожидании законного завтрака, – брезентовые кулисы взвиваются и сворачиваются, как цветные паруса, превращаясь в тяжелые бревна перевитых свиных колбас. Зрению зевак, туристов и хозяек предстают интимные внутренности лагуны, разложенные на прилавках в изысканно продуманном порядке, как жемчужные и коралловые нити, браслеты и диадемы – в витринах ювелирных лавок.
Черные, как гондолы, раковины мидий, буро-зеленые орешки вонголе, бледные лоскуты камбалы, перламутровые россыпи осьминогов, опаловые коконы креветок, панически растопыренные ладони морских звезд, будто вырезанных из раскрашенного картона, и – неисчислимые ломти рыбной плоти: алые, розовые, лиловые, голубоватые…
И все время от причала к прилавкам снует неугомонная массовка, пронося на головах тяжелые ящики, полные серебристого шелка какой-нибудь макрели.
Тут мы видели одно из самых завораживающих зрелищ карнавала, будто поставленных все тем же вездесущим сценографом Ла Скалы: уже сгрузив товар, на пустой грузовой гондоле стремительно уносились по Гранд-Каналу два рыбака в одинаковых накидках, сшитых из множества треугольных лоскутков – бирюзовых, солнечно-желтых, винно-красных, фиолетовых, черных и белых – какая веселая пестрядь лопотала в той безумной чешуе! Каждый лоскут, как флажок, пришит лишь одной стороной, и трепыхался на ветру, отчего накидка шевелилась на спине, как живая шкура. И два эти цветастых сказочных дракона летели гонцами по Гранд-Каналу, синхронно погружая в воду багры и синхронно выпрямляясь, взрезая ножом гондолы серо-зеленую толщу воды…
…В Академии Борис собирался показать мне только две картины. Он всегда клятвенно уверяет меня, что мы лишь «заскочим на минутку в один зал, бросить взгляд», и всегда мы застреваем там на полдня, после чего, еле передвигая пудовые ноги (как известно, ни один военный поход по изнурительной тяжести не может сравниться с топтанием по залам музеев) – я годна лишь на то, чтобы добрести до койки в отеле и надолго обратиться в святые мощи…
На сей раз он торжественно обещал, что речь идет максимум о часе, ну… двух, «вот, смотри – мы буквально пробегаем все первые залы: Карпаччо – на фиг, Беллини – на фиг, Джорджоне и Бассано – свободны навек…
Вот, да, – именно этот зал, по нашей оконной теме… Подойди-ка сюда… Стань по центру, отсюда лучше смотреть. Вот и смотри… и смотри…»
И умолк: кот, добравшийся до сметаны.
Я привыкла. Я даже знаю, сколько нужно помолчать, прежде чем мой муж начнет говорить, объясняя – почему мы стоим именно перед данной картиной. Но на сей раз ничего объяснять ему не пришлось: передо мной развернулась аркада с пиршеством такого размаха, что дух захватывало; сквозь высокие арки мраморной колоннады празднично сияли вдали небо Венеции, розовый камень ее церквей и колоколен, округлые чалмы ее куполов, балконы и балюстрады ее палаццо. А за длинным столом и вокруг него пребывали в кипучем движении знатные патриции и горожане, купцы, карлики и арапчата, и целая гурьба беспокойных расторопных слуг. «Пир в доме Левия» – грандиозное, во всю стену огромной залы полотно кисти Паоло Веронезе.
Будто карнавальная толпа хлынула сюда с пьяццы Сан-Марко и застыла в детской игре «замри!» Во всяком случае, персонажи на картине были одеты в те же костюмы, что и утренняя группа американских туристов на кампо Санта-Мария Формоза. Движение каждого началось минуту назад, и в любую минуту было готово продолжиться.
Казалось, можно войти в картину, усесться за стол, налить себе вина, побродить среди колонн, потрепать за щечку девочку на переднем плане… Можно было без конца рассматривать и открывать все новые бытовые детали, – например, как идет носом кровь у одного из персонажей…
– Какая сила, а? какая легкость цветовых сочетаний… – проговорил мой художник с явным удовольствием. – Краски прямо звенят, кипят!.. И ведь ему, в сущности, плевать на историческую основу евангелий: разве это древняя Иудея? Какой там Левий, при чем тут времена Иисуса! Его интересуют только Венеция и венецианцы – их жизнь, быт, одежда.
– Да уж, – заметила я. – Некоторая цветовая э-э-э… отвага в одежде присутствует: тона, прямо скажем, витражные… Такая книжка-раскраска в детском саду. Вон, Иисус – хитон розовый, плащ на плечах темно-зеленый. Воображаю кого-то из моих знакомых в подобном прикиде в общественном городском транспорте, например.
– Ну и что, это были джинсы и блейзеры того времени, – возразил Борис. – Хотя, насчет цветовой жизнерадостности ты права – она и вышла ему боком: его вызывали в суд святейшей инквизиции, за богохульство – как, мол, посмел в евангельской сцене изображать шутов, карликов, пьяных немцев и прочие непристойности… Между прочим, есть протокол допроса.
– Да что ты! А он?
– Он держался молодцом: а что, говорит, у художника есть те же права, что у поэтов и безумцев…
– Неплохо. А инквизиция в те годы уже не сжигала художников?
– Не помню подробностей, но с Веронезе как-то обошлось. Он много чего еще написал, и везде – праздник, свет, огромные окна или арки в голубое небо. В конце концов, все дело в самоощущении художника. Веронезе всегда стремился вовне, его привлекал внешний мир, выход в него, отсюда и окна, и все эти сквозистые арки… А теперь вот сюда посмотри… – Он взял за плечи и развернул меня лицом к картине на соседней стене. – Совсем иной мир, правда? А жили в одном городе, наверняка хорошо знали друг друга.
Это была «Пьета» Тициана. Классический сюжет – оплакивание Христа. Сцена, как и полагается, мрачная по настроению: мертвое тело, окаменевшая в своей скорби Мария, вопящая в пустоту Мария Магдалина и коленопреклоненный старик Никодим, в котором Тициан, говорят, изобразил себя самого.
Да, это не пир… Вот уж где мрачный тупик – глухая ниша в стене, темный камень, полное отсутствие окон или арок; ни воздуха, ни света, ни надежды. Все сумрачно в этой последней картине Тициана.
– Похожа на надгробную плиту…
– Именно. Он и замыслил ее как собственное надгробье в любимой церкви Фрари, мечтал, что его там и похоронят. Но не вышло… Он ведь не закончил картины – ухаживал за больным сыном (была очередная эпидемия чумы), заразился и умер… Так что, заканчивал картину его ученик Пальма-Младший, и одному богу известно – сколько там напортачил.
– Какой-то бурый сумрак… – почему-то перейдя на шепот, сказала я.
– Да, краски скрытые, приглушенные, но смотри, какая – в каждом ударе кисти, – мощная осязательная пластика!
Он повторил, задумчиво продолжая разглядывать картину:
– Да: невероятная пластическая мощь. В сравнении с нею даже персонажи Веронезе кажутся фанерными… И ведь это писал глубокий старик, изживший все, кроме своего могучего дара!
– Нет, не вижу, – в сомнении пробормотала я, – не понимаю… Будто все под водой.
– Совершенно справедливо. Это – отчаяние человеческого существа, что погружается на дно небытия. Или, если хочешь – судьба Венеции, уходящей под воду. Во всяком случае, о Венеции это говорит мне больше, чем все литературные и исторические…
– А ему было п-п-п-левать, что Господь т-т-т-трахнул его жену?
Звонкий молодой голос раскатился по залу, подпрыгивая на согласных… Мы оглянулись, и я тихо пихнула мужа локтем в бок. Вот уж кого совсем не ожидала тут увидеть.
Наши мимолетные попутчики с катера стояли недалеко от нас, перед картиной с очередным поклонением волхвов. Неясно было – что, собственно, они нашли именно в данной картине, являвшей типовую мизансцену этого евангельского эпизода: в красноватой полутьме пещеры – благообразный старик Иосиф, слишком миловидная и ухоженная для хлева Дева Мария над колыбелью с Младенцем, а также овцы, козочка, ослик…
В ответ на резонный вопрос девушки (который, признаться, и меня когда-то интересовал), ее плечистый спутник что-то раздраженно и неразборчиво пробормотал.
– И он ей п-п-поверил?! – простодушно настаивала юная дева. – П-поверил, что у них н-н-не было настоящего секса?!!
Мы переглянулись и поспешили к выходу из зала…
… – Знаешь, что мне напомнили эти любители прекрасного? – сказал мой муж, улыбаясь и ссыпая в кофе сахар из пакетика. – Одну сцену, которую я видел в Русском музее.
Мы сидели неподалеку от моста Академии, за столиком кафе на фондамента Ферро. В двух шагах от нас, у причала вапоретто, на пяти толстенных сине-красных сваях сидели пять толстенных нахохленных чаек, – по одной на насесте. Тонкий змеиный ветер штопором закручивал в зеленой воде канала мелкие гребешки пены.
Кофе нам принесла официантка с внушительной корзиной цветов на голове. Непонятно, как она с этим грузом умудрялась обслуживать клиентов, да и просто держать равновесие. При виде нее я вспомнила сразу и ящики с рыбой у торговцев на сегодняшнем рынке, и пожилых узбечек моего детства, с тазами, полными яблок на головах.
– Я оказался там в один из приездов в Питер, – где-то в конце семидесятых. Ну и, в очередной раз выстаивал перед «Последним днем Помпеи». Как я стою, ты знаешь – пятнадцать, двадцать, сорок минут… Рядом со мною стоит какой-то мужик, по виду – совершенный работяга. Ну совсем уж странный в окружении изящного искусства. Он стоял и как-то ошалело разглядывал всю эту багровую вакханалию Везувия, всю, так сказать, роскошь сюжета – понятно, что живописные и композиционные глупости его не волновали… И вот на какой-нибудь двадцатой минуте этого остолбенения он вдруг широко развел руками и всей грудью выдохнул великую фразу: – «Усе попадало!!!»
Я кивнула:
– Бывает, конечно. Шофер-дальнобойщик, выперли его из гостиницы раньше времени за вчерашнюю пьянку. А тут дождь, спрятаться негде, деньги пропил, а билет в музей стоит копейки… Согласись, что эти в зале Академии выглядели примерно таким же образом, несмотря на дорогой прикид.
– А что ты про них знаешь? – усмехнулся Борис. – Может, это члены международной банды грабителей музеев на полевых учениях? Разведка боем, так сказать. Проверка сигнализации, расположения залов и переходов…
– Не годится, – отмахнулась я. – С их ростом? С ее внешностью, с таким звонким заиканием? Их же за версту видать обоих.
Боря внимательно проследил взглядом плавное приземление какой-то морской птицы – то ли чайки, то ли альбатроса – на крыше каюты белого катера, и сказал: – Вот и придумай для них сюжет. Сочини – с какой это стати они в карнавальных костюмах оказались вчера на окраине Венеции? Заблудились? А может где— то в сыром подвале была у них тайная встреча с главой нарко-картеля? И как это их в музей сегодня занесло – шли в казино, ошиблись дверью?…И не маши на меня, чего руками-то махать. Мое дело маленькое: ты придумай, а я тебе картинку с ними напишу…
Сваи у причала набережной торчали вкривь и вкось, как иглы в портновской подушечке. Едва ли не на каждом балконе палаццо, за именем которого лень было лезть в путеводитель, колотились на ветру малиновые с желтым флаги Венеции: крылатый лев, по-хозяйски положивший лапу на евангелие от святого Марка.
***
Ночью я проснулась от гулких веселых выкриков.
Чертыхаясь, поднялась выпить воды и подошла к окну.
Оживленная компания, не успевшая за ночь растратить силы, возвращалась, надо полагать, с костюмированного бала, какие в период карнавала устраивают для избранных персон дирекции знаменитых палаццо и дорогих ресторанов.
Наше окно выходило на крошечную площадь со старинным колодцем, похожим на могучий, кудрявый от мраморных кружев, пень. В глубокой чаше площади золотой – в свете круглых фонарей – туман; еще не вязкий студень неббии, но вполне ощутимые клубни холодных паров Лагуны. В этом подводном тумане четырьмя резвящимися рыбами плавали двое мужчин в черных треуголках и черных плащах, и две женщины, закутанные в белые накидки. Один из мужчин что-то выкрикнул басом по-немецки – дамы дружно и очень заразительно засмеялись. У себя в Ганновере или в Саарбрюкене, подумала я, они в это время видят десятый сон и соблюдают покой соседей…
Компания пересекла площадь и удалилась в низкую арку в дальнем ее краю. И там, внутри, еще похохатывало гулкое эхо ответной женской шутки, потом все звуки проглотил и зачавкал туман.
В этот миг – такое со всеми случается – мне показалось, что я не раз видала этих людей, закутанных в плащи и накидки, ныряющих в эту, вот, гулкую старую арку; что в другой жизни я, вероятно, здесь родилась, и вид гуляк, под утро бредущих домой, старый колодец в центре площади, и томительное эхо поздних голосов в тумане венецианских дворов, – когда-то были мне привычны, и мною любимы, как в нынешнем воплощении любимы и привычны испепеленная жарой небесная твердь над Иудейской пустыней…
– Что там, гульба? – сонно пробормотал Борис.
Я легла и сказала вполголоса:
– Насчет тех двоих: это дядя с племянницей…
Он приподнял голову с подушки, молча вглядываясь в темноте в мое лицо.
– Он – азербайджанский нефтяной воротила, – продолжала я шепотом. – Отец девушки недавно умер, мать не в состоянии сладить с дочерью: слишком уж резва. Тогда младший брат отца – а он давно тайно влюблен в племянницу, – сбегает с ней в Венецию на три дня. Предлог – сироту надо пристроить в приличный европейский колледж…
– …и заодно потренироваться здесь в английском, – буркнул Борис, снова откидываясь на подушку, – а то азербайджанский им обоим надоел. Слушай, какой колледж в феврале? Нет, это полная чушь, они вовсе не родственники. Он – турок, глава крупной страховой компании. У него в Риме встреча с партнерами. Он берет с собой юную секретаршу и вылетает на три дня раньше, чтобы…
– …чтобы, опять-таки, потренироваться в английском, – подхватила я. – Не годится! У турчанки семеро строгих братьев-мусульман, которые за подобную вольность с сестрой оторвут главе страховой компании яйца… И еще: ни азербайджанский воротила, ни турецкий страховщик не попрутся в галерею Академии, будучи в Венеции в период карнавала.
– Согласен… – он похмыкал, подумал. – Тогда вот что: мужик – владелец одной из лондонских картинных галерей. Вообще-то, он албанец.
– С какой стати?
– Родился таким. Но закончил Кембридж.
– Ах, вот как… Ну а она?
– А ее он как раз подцепил в Риме, в гостинице. Она не совсем проститутка, просто девушка в обслуге отеля. Отсюда приличный английский. Вполне возможно, что она студентка; она фантастически красива, привыкла к ошарашенным взглядам мужчин, на сей раз решила чуток подзаработать: мужик явно богат, обещал хороший отель, шикарный карнавальный костюм, то, се… Причем, обещания свои выполнил, хотя надоела она ему уже на второй день знакомства.
– Такая красавица? Вряд ли…
– Тогда не знаю. Видимо, у меня творческий кризис… Вообще, я бы еще поспал часик…