Коллектив авторов
Психология, лингвистика и междисциплинарные связи
ЛИНГВИСТИКА
В ЗАЩИТУ «ПСИХОЛОГИЗМА» В ЯЗЫКОЗНАНИИ
В.М. Павлов
Обращение к истории развития науки о языке – необходимая предпосылка осмысления ее современного состояния, ее направлений и школ с их целеустановками, теориями и методами исследования. От лингвистического образования нельзя отделить Гумбольдта, Штейнталя, Потебню, Пауля, Бодуэна, Соссюра, Балли, Щербу, Шахматова, Есперсена, Мартине, Косериу, Виноградова, Кацнельсона, Адмони, Ярцеву, Серебренникова, Леонтьева и многих-многих других. Дискуссии, которые велись и пятьдесят,и сорок, и тридцать лет тому назад, теперь уже история, но это не значит, что сегодня они утратили актуальность. Существуют вопросы принципиального характера, которые можно называть «вечными», по которым мнения расходятся, часто до противоположности, на протяжении десятилетий, если не столетий, а каждому серьезному исследователю приходится принимать то или иное решение.
К таковым относится вопрос о взаимоотношениях языкознания и психологии. Это вопрос в известном смысле производный, вторичный, так как он решается на основе определенных представлений о так называемой онтологии языка. На этом мы остановимся позднее. Сначала же обратим внимание на широко представленную у отечественных лингвистов во второй половине прошлого столетия критическую оценку «психологизма» в языкознании, причем речь может идти в данной связи о лингвистах, завоевавших своими трудами весьма высокий научный авторитет. «Психологизм» постоянно ассоциируется в первую очередь с младограмматическим направлением, господствовавшим в языкознании начиная с 70-х гг. XIX в. на протяжении более полустолетия.
Критическая позиция по отношению к младограмматической концепции языка и языкознания, включая присущий ей «психологизм», ярко представлена, например, в некоторых работах С.Д.Кацнельсона. Во вступительной статье к изданию книги Г.Пауля «Принципы истории языка» в переводе на русский язык (Пауль, 1960), в которой обстоятельно излагается теория и методология младограмматической школы, С.Д. Кацнельсон относит психологизм вместе с позитивизмом, субъективизмом, идеализмом к «порокам» младограмматического направления. Что же касается принципиального историзма в подходе младограмматиков к изучению языка, то, по С.Д. Кацнельсону, с одной стороны, это одна из наиболее привлекательных позиций их концепции, с другой же стороны, их историзм носит ограниченный характер и фактически оборачивается антиисторизмом, так как «это историзм без учета созидательной роли общественно-исторического фактора» (Кацнельсон, 1960, с.16), а стало быть, и действительного языкового развития с его социальной обусловленностью. К этому добавляется свойственный позитивизму эмпиризм и, как его следствие, распадение картины конкретного языка на бессистемное скопление великого множества деталей, что принято обобщать, говоря именно о трудах младограмматиков, под знаком «атомизма».
С.Д. Кацнельсон утверждает особую приверженность «позитивистской теории языка» к психологизму, не останавливаясь на обосновании этой приверженности. Можно предполагать, что за этим стоит характерная для второй половины XIX в. общая атмосфера преимущественно естественнонаучного подхода ко всякой научной проблематике, психология же и открывала перспективу применения эксперимента в языкознании, и начинала усиленно «объективировать» себя благодаря открытию связей психических процессов с их физиологическим субстратом, с функциями мозга. Но особенно резкой критики удостаивается положение, которое Пауль формулирует следующим образом: «Мы должны признать, собственно говоря, что на свете столько же отдельных языков, сколько индивидов» (Пауль, 1960, с.58). По мнению С.Д.Кацнельсона, тем самым – в этом «кульминационном пункте психологической трактовки языка» (Кацнельсон, 1960, с.15) – Пауль отрицает социальную природу языка со всеми вытекающими из этого последствиями. Психологизм Пауля и младограмматиков вообще наделяется конкретизирующим атрибутом в виде «индивидуального психологизма». C.Д. Кацнельсон отстаивает позицию, в соответствии с которой языкознание «интересуется не психическими процессами речи, а их «результативными» образованиями, элементами языкового строя, рассматриваемыми не в индивидуально-психологическом, а в общественно-историческом плане»; психические процессы к тому же представляют собой для языковеда нечто «не подлежащее его компетенции» (там же). Впредисловии к своей книге «Типология языка и речевое мышление» С.Д. Кацнельсон пишет: «Долгие годы засилья логицизма и психологизма в грамматике и антименталистические настроения новейших течений помешали развитию собственно лингвистических методов содержательного анализа языка» (Кацнельсон, 1972,с.4).
Приведенная здесь – и подобная ей – критика ориентации языкознания на человеческую психику может быть в свою очередь подвергнута критике. С.Д. Кацнельсон не возражает против того, что речь представляет собой психический процесс. Признается, далее, что элементы языкового строя «результативно» связаны с речью (обратная связь, следовательно, генетическая «результативная» взаимозависимость языка и речи, не упомянута, по-видимому, просто чтобы в соответствующем месте не усложнять изложение). Недоумение вызывает то обстоятельство, что автор, несомненно убежденный приверженец диалектического метода научного познания, в конкретном случае словно бы забывает о том, что в соответствии с этим методом познание развития, становления вещи представляет собой необходимую предпосылку познания ее сущности. Что касается высказывания Пауля об «отдельных языках» (отдельных же) индивидов, то, в особенности учитывая его непосредственный контекст, его следует интерпретировать не в смысле отрицания социальности языка, а так, что конкретный язык, его общий состав,в буквальном смысле слова не-равно-мерно распределен по носителям этого языка (и ни у одного из них не представлен полностью).За этим вполне очевидно стоит представление о том, что конкретный язык некоторой общности людей и существует только в виде индивидуальных языков, так сказать, при их посредстве. Язык «локализуется» и в индивиде, и вне его, следовательно, по отношению к индивиду как в субъективном, так и в объективном качестве, но в последнем не иначе как в других индивидах, а до внеиндивидного, т.е. внечеловеческого, существования языка, кажется, никто еще не додумался, что можно только приветствовать. Говоря же о формировании всякого индивидуального языка, Пауль подчеркивает:«Общение – вот решительно то, что порождает язык индивида» (Пауль, 1960, с.60).
Критикуя «индивидуальный психологизм» в концепции Пауля, С.Д. Кацнельсон указывает еще на два существенных момента. Во-первых, у Пауля имеет место «злоупотребление понятием ассоциации». Это означает, что «психологизм растворяет все конкретные типы отношений, представленные в системе языка, в одном универсальном типе связи» (Кацнельсон, 1960, с.15). Во-вторых, Пауль ищет источник языковых изменений, их исходную точку, в индивидуальных отклонениях от узуса (которые через широкое распространение при посредстве все того же общения способны постепенно видоизменять сам узус). Не вступая здесь в развернутую полемику по поводу этих положений, отметим лишь, что, например, Б.А. Серебренников в главе «К проблеме сущности языка» книги «Общее языкознание» (Серебренников, 1970) оба затронутых выше вопроса трактует в сущности так же, как Пауль (в этой главе можно и вообще найти весьма многочисленные проявления «психологизма»). «Ассоциация» – понятие психологическое. Но что можно возразить против того, что, с одной стороны, разнообразные связи языковых явлений друг с другом реализуются именно в психике (вместе с ее физиологическим «базисом»), и, с другой стороны, против подведения разнообразия этих связей под одно общее понятие, применение которого беспрепятственно совместимо с выявлением своеобразия каждой из них, с их дифференциацией?
Ущерб, который обращение к психологическим понятиям и представлениям наносит языкознанию, во вступительной статье С.Д. Кацнельсона к книге Г. Пауля не показан. Но приходится отметить и нечто вообще не совсем понятное. Существуют работы С.Д. Кацнельсона, о которых можно сказать, что они насквозь пронизаны принципиально отвергаемым им «психологизмом».Одна из книг С.Д. Кацнельсона, посвященная фундаментальным вопросам общей теории языка и блестящая по глубине и оригинальности мысли, носит заглавие «Типология языка и речевое мышление» (Кацнельсон, 1972). Постановка вопроса о различении универсального и идиоэтнического компонентов в языковых явлениях (в самом широком смысле слова) по своей неумолимой внутренней логике влечет за собой обращение исследовательской мысли к проблематике порождения речи, высказывания – в процессуальном значении этого термина, – к языковому сознанию,к речемыслительной деятельности. Отсюда и совершенно обоснованная «связка» терминов в заглавии книги. Отсюда и многочисленные упоминания втексте книги о процессах, происходящих «в уме» говорящего ислушающего1, о том, что языковое значение есть некоторое знание явлений действительности, о том, что сознание (с нашей точки зрения точнее: сознавание) неразрывно связано с речью (произносимой или внутренней). И т.п. Очевидное «двоение» позиции С.Д. Кацнельсона – и далеко не только его – по отношению к кооперации языкознания и психологии находит наиболее вероятное объяснение в определенных «внешних условиях»: было время, когда нашему ученому буквально вменялось в обязанность разоблачать «реакционную буржуазную науку»,и это приводило к тому, что признания прогресса зарубежной науки в тех или иных отношениях (они присутствуют в оценке младограмматического направления, излагаемой С.Д. Кацнельсоном) по возможности заслонялись критикой, которую в данном случаеувенчивает клеймо «метафизической философии языка» (Кацнельсон, 1960, с.18).
Иное отношение к взаимосвязи психологии и языкознания может иллюстрировать пример В.Г. Адмони, одного из ведущих методологов прежде всего в сфере грамматических исследований.Показательна в этом плане его статья о понятии обобщенного грамматического значения (Адмони, 1975). В.Г. Адмони пишет:«Выступая как внеоперационная система, грамматический строй перебрасывает мост через стихию психоречевой деятельности и непосредственно образуется двумя конкретно представленными в социальной действительности, объективирующимися сторонами: формальной и смысловой»; обе эти «вершины» «выявляют тесную связь друг с другом, обособившуюся от конкретных условий психофизиологического формирования речи» (там же, с.42).Короче, по общему смыслу цитированных высказываний обращение к «психофизиологическому формированию речи» для лингвиста в принципе излишне. Мало того, оно чревато опасностью отклониться от таких «связок» формы и содержания, которые «прочно и объективно» закреплены в языке, в его социальной ипостаси, к проявлениям «специфической настроенности говорящего или слушающего», «случайной ассоциативной связи» и т.п.(Адмони, 1961, с.43). О младограмматическом «антиисторическом психологизме» В.Г. Адмони также говорит (Адмони, 1949, с.34).Вместе с тем он открыто признает и зависимость лингвистического анализа от «подспудного психофизиологического механизма» (Адмони, 1975, с.42). Логика достаточно очевидна: если грамматика «не может быть сведена» к «актам речемыслительной деятельности», то она – как и все языковое вообще – не только обнаруживает себя в речевых актах, но и существует «внеоперационально», а ее способ «внеоперационального» существования есть существование в памяти. Другого способа не дано. Кроме этого,и определенные собственно аналитические процедуры носят психологический характер. К ним можно отнести существенное для синтаксиса выявление минимальных структурных моделей разных типов предложений посредством испытания составных частей предложения методом их «опущения», «вычеркивания», т.е. посредством психологического эксперимента. В.Г. Адмони упоминает и важный с точки зрения типологии синтаксических структур (и их исторического развития) признак их напряженности/ненапряженности, который также относится к сфере психических феноменов (Адмони, 1975, с.41 – 42; ср.: Адмони, 1960).
Приведенные примеры суждений и рассуждений лингвистов о взаимоотношениях языкознания и психологии, в общем и целом достаточно типичные, свидетельствуют о своеобразном раздвоении лингвистического самосознания. С одной стороны, отстаивается представление о суверенной лингвистике, предмет которой имманентно свободен от посягательств других наук. С другой стороны, как только лингвист начинает заниматься своим конкретным делом,он тут же наталкивается на необходимость оперировать понятиями памяти, связей, которые неотличимы от того, что психолог называет ассоциациями, понятиями сознания, мышления, речи, – и многими другими составляющими психологического понятийного арсенала. И хотя за подтверждениями этой неутешительной ситуации мы обратились к воззрениям, представленным в работах, отстоящих от сегодняшнего дня на довольно значительном временном расстоянии, вряд ли можно сказать, что она уже благополучно разрешена.
Теоретик, организатор и лидер психолингвистики в нашей стране А.А. Леонтьев с самого начала своей деятельности взял курс на разграничение сфер компетенции психолингвистики и собственно лингвистики – не по объекту, которым является языкоречевая действительность в целом, а по выделяемым в этом объекте предметам научного исследования, по «аспектам» соответствующего объекта, если следовать предложенному Л.В. Щербой способу выражения (Щерба, 1974). Представляет безусловный интерес то, как взгляды А.А. Леонтьева соотносятся с теоретическими воззрениями И.А. Бодуэна де Куртенэ и Л.В. Щербы, которые с полным на то основанием считаются в отечественной науке предшественниками лингвистики под психологическим углом зрения. В одной из своих работ А.А. Леонтьев следующим образом выделяет в научном наследии Бодуэна одно из важных положений, сохраняющих актуальность для современных дискуссий:«Бодуэн, верный своему основному тезису о том, что «существуют не какие-то витающие в воздухе языки, а только люди, одаренные языковым мышлением» (Бодуэн, 1963, с.181), только тогда считал возможным говорить о существовании тех или иных внутриязыковых закономерностей, когда представлял себе их психофизиологический механизм, и только тогда выдвигал то или иное понятие, когда мог определить его, хотя бы в самых общих чертах, с помощью материального психофизиологического субстрата» (Леонтьев, 1969а, с.178). Сам «язык» Бодуэн определял как «орудие и деятельность» (Бодуэн, 1963, с.181). Даны две потенциальные возможности интерпретации такой формулы. Одна из них состоит в том, что «орудие» в онтологическом видении «деятельности» целиком содержится в соответствующих процессах и может быть осознано и выделено в них и из них в качестве их постоянных, повторяющихся, опорных компонентов и стереотипов комбинирования последних, в этом и только в этом смысле представляющих собой средство осуществления данных процессов.«Орудие» и осуществляет себя, таким образом, в процессе своего применения. Более чем спорное допущение, однако чем, как не этим допущением, можно объяснить, например, тезис А.С. Чикобавы о том, что «язык и есть то общее, что обнаруживается в речевой деятельности индивидуумов, входящих в соответствующий языковой коллектив», из чего делается вывод, что «противопоставлять «язык» и «речь», таким образом, невозможно». Ср.также утверждение А.И. Смирницкого о том, что «язык действительно и полностью существует в речи» и что это «подлинное существование языка» (Чикобава, 1959, с.118 – 119; курсив мой. —В.П.; Смирницкий, 1954, с.29 – 30)2.
Другая интерпретация формулы о «языке» как «орудии и деятельности» состоит в том, что в ней различены «орудие» как психофизиологический механизм и «деятельность» как процесс, осуществляемый этим механизмом (а в силу генетической и постоянной функциональной взаимообусловленности этих явлений они вкупе образуют предмет психосоциальной, по Бодуэну, науки – языкознания). Тексты Бодуэна дают полное основание понимать его именно таким образом. Толкование же позиции Бодуэна, которое мы находим у А.А. Леонтьева, на наш взгляд, дает повод для дискуссии, и обсуждение нашего расхождения, хотя бы краткое, может представлять известный интерес в плане прояснения противополагаемых подходов. А.А. Леонтьев пишет: у Бодуэна «язык как абстракция противопоставляется языку как реальному, беспрерывно повторяющемуся языковому процессу» (Леонтьев, 1969а,с.183). Всякому объекту может противостоять знание о нем (его «абстракция»). Имманентно несовпадение (неполное совпадение)знания с объектом. Бодуэн выступал против смешения «абстракции» языка с языком как таковым, и в указании на такое противопоставление А.А. Леонтьев безусловно прав. Но язык, язык именно «как таковой» здесь же представлен как «языковой процесс», в соответствующем качестве. Из «орудия и деятельности»«орудие» как нечто существующее до и вне деятельности («внеоперационально», по В.Г. Адмони) куда-то исчезло.
Бодуэн не прибегал в явной форме к подразделению «языка»на «аспекты». Это сделал его ученик Л.В. Щерба, и в своих работах 60 – 70-х гг. А.А. Леонтьев соотносит свое членение языковых явлений с «аспектами», разработанными Л.В. Щербой. Последний различает «речевую деятельность» (вместе с обеспечивающей ее психофизиологической «речевой организацией человека», она же – «речевой механизм»), «языковую систему» (словарь и грамматику; говоря о «языковой системе», Л.В. Щерба особо подчеркивает ее «социальную ценность») и «языковой материал» – как «совокупность всего говоримого и понимаемого3 <…> в ту или другую эпоху жизни данной общественной группы» (Щерба, 1974,с.25 – 27). Триада А.А. Леонтьева выражена в терминах «языковая способность» (соответствует индивидной «речевой организации»Л.В. Щербы), «языковой процесс» («речевая деятельность» Л.В.Щербы) и «языковой стандарт», который ставится в соответствие «языковой системе» (Леонтьев, 1965, с.53 – 56). Неясно, какой из этих трех аспектов включает в себя «языковой материал» Л.В.Щербы (скорее всего, это «языковой процесс»), но здесь данный вопрос можно оставить в стороне.
Независимо от того, рефлектирует или не рефлектирует лингвист на то, что он погружается в ходе своей работы во всю «троякую структурность» целокупной «речевой деятельности» (там же,с.56), его конечная цель есть адекватное описание языка как социальной данности, и из обрисованных «аспектов» это выдвигает для него на передний план «языковую систему» Л.В. Щербы и, соответственно, «языковой стандарт» А.А. Леонтьева. Напомним сначала проводимое Бодуэном (приведенное выше в изложении А.А. Леонтьева) противоположение «языка» как «реальности» и как «абстракции». У Л.В. Щербы можно отметить некоторое колебание между двумя трактовками термина «языковая система». В одном месте статьи «О трояком аспекте…» говорится, что «на основе актов говорения и понимания» путем «умозаключений» создаются грамматики и словари, которые «мы будем называть “языковыми системами”»; непосредственно же после этого читаем: «Правильно составленные словарь и грамматика должны исчерпывать знание данного языка» (Щерба, 1974, с.25; курсив мой. – В.П.). О смешении здесь знания и его объекта не приходится говорить, так что отнесение термина «языковая система» к содержанию лингвистических книг можно, пожалуй, считать случайной оговоркой. В этом укрепляет сравнение с другим положением в статье Л.В. Щербы, где он решительно отвергает представление о грамматике и словаре как «лишь ученой абстракции» (там же, с.27).
А.А. Леонтьев подчеркивает социальный статус «языкового стандарта» и утверждает его объективность как в его (относительно)статическом состоянии, так и в его исторических изменениях. Здесь же отмечается, что «языковая система» (она же – «языковой стандарт») может трактоваться двояко – и как объективная система языка, и как «форма интерпретации лингвистом языковых фактов» (Леонтьев, 1965, с.56). Против этого не приходится возражать. Возражения возникают в связи с тенденцией к такому размежеванию лингвистики и психолингвистики, при котором вырисовываются две – в пределах возможного – не пересекающиеся сферы научных изысканий. Дело лингвиста – изучение и описание «языкового стандарта» («языковой системы»). Психолингвистика же занимается всем остальным в «речевой деятельности», т.е. «речевой деятельностью» (этот термин указывает на подвергаемое аспектизации целое) за вычетом «языкового стандарта»4. В одной из своих ипостасей «языковой стандарт» представляет собой «исторически развивающуюся объективную систему языка, актуализируемую во множестве конкретных говорений», он также «есть определенным образом упорядоченная совокупность константных элементов языковой деятельности» (там же, с.44, 56). «Совокупность константных элементов» может оказываться «упорядоченной» в результате саморегулирования системы, но можно придавать «упорядочению» и смысл деятельности, осуществляемой по отношению к системе извне, в порядке ее познания, в ее модели (или моделях). У А.А. Леонтьева понятие «языкового стандарта» явно выполняет модельную функцию. Ср.: «язык не существует как что-то отдельное вне речевой деятельности» (Леонтьев, 1970, с.327; «язык» как явление социальное здесь безусловно совпадает с «языковым стандартом»). Где и как «язык» существует независимо от моделирующих его лингвистов, не проясняется. Психолингвистику и «не занимают проблемы, связанные с языком как объективной системой» (там же).
Образ «языковой системы» как модели, в которой лингвист «упорядочивает» «константные элементы речевой деятельности»,представляемой в данном случае в аспекте «конкретных говорений» и непосредственно – в виде текстов, подкрепляется положением о том, что текст, с которым имеет дело лингвист, сам представляет собой модель реального речевого процесса, так что лингвист разрабатывает, так сказать, модель второй ступени абстракции (Леонтьев, 1965, с.56). В том же направлении идет различение рядов психолингвистических и лингвистических единиц, на котором мы не будем подробно останавливаться, отметив лишь, что психолингвистическому ряду – слогу, слову, предложению – придается как объектный статус (они потенциально или актуально осознаваемы и представляют собой поэтому психологическую реальность), так и статус моделей, а относительно лингвистического ряда – фонемы, морфемы, лексемы – всемерно подчеркивается модельная функция соответствующих понятий (там же,с.72, 123, 191).
В сущности А.А. Леонтьев солидарен с С.Д. Кацнельсоном во мнении, что языкознание – именно языкознание, лингвистика – не интересуется психическими процессами речи, что его занимают только продукты речевых процессов, соответствующие «результативные образования». Это прокладывает четкий раздел между лингвистикой и психолингвистикой, и так тому и быть. Консервируется традиционный образ лингвиста, которому в качестве исходного материала для анализа, обобщений, систематизации дана «речь», а последняя за вычетом процесса ее порождения предстает не иначе как в виде письменного текста; из этой «речи» лингвист и «извлекает», например, по А.И. Смирницкому, «язык»,единственно в «речи» и существующий (Смирницкий, 1954, с.19,29 – 30). Венчается такое представление о лингвисте замечанием А.А. Леонтьева о том, что «лингвист органически не способен думать в терминах процессов: он оперирует только единицами и их свойствами» (Леонтьев, 1969б, с.104).
Способности лингвистов вряд ли имеют отношение к рассматриваемому вопросу, и их можно не касаться. В том же, что касается действительной деятельности лингвиста, все обстоит в определенном отношении в точности наоборот. Ибо материал лингвиста, называемый текстом, представляет собой, во всяком случае в исходный момент обращения к нему, процесс: зрительные (и тем более звуковые) сигналы, поступающие на соответствующие органы субъекта восприятия из интерсубъективной среды,не «несут» в себе информацию, а возбуждают ее в воспринимающем их воздействие индивиде, в частности в лингвисте, и функционируют в качестве языковых знаков в его голове, при посредстве его психофизиологического «языкового механизма». Адресат речи воспроизводит в своем сознании – с той или иной мерой адекватности – осуществленный отправителем речи процесс соотнесения смыслового задания высказывания с значениями языковых знаков (включая, разумеется, значения синтагматических моделей), которые вовлечены в его выражение. Лингвист – в качестве адресата речи, к которой он обращается как к своему материалу, – может, конечно, мысленно отвлекаться от процесса формирования речевого потока и представлять себе его сегменты как «результативные образования». Это может быть полезно и необходимо для постановки и решения некоторых задач. Но «результативным образованиям» («продуктам») речевой деятельности нельзя приписывать статус непосредственных объектов (объектов наблюдения), ибо «продукт» есть нечто получающее самостоятельное существование после завершения породившей его деятельности, а сегменты речевого потока осуществляются только в нем самом. И даже занимаясь парадигматическими отношениями между элементами языковой системы, лингвист фактически имеет дело с отношениями динамического типа, так как за ассоциациями (связями) стоит ассоциирование (связывание), и если игнорировать эту динамику, то вместе с ней лишается логического основания вся плоскость языкового развития.
Вспоминается один эпизод сорокалетней давности. А.А. Леонтьев готовил материалы для сборника «Теория речевой деятельности (Проблемы психолингвистики)» (вышел в свет в 1968 г.).Автор настоящих заметок предложил раздел под заглавием «Язык человека как объект лингвистической науки». В качестве объекта лингвистики, представляемого как общий объект лингвистики и психолингвистики, в этой статье рассматривается «язык человека», т.е. психофизиологическая система индивида – вместе с переходом от нее к системе таких (непрерывно взаимодействующих в общении) систем как действительности социального языка.А.А. Леонтьев настоял на том, чтобы в заголовке (только в заголовке) выражение «язык человека» было заменено термином «языковая способность человека». Этим было достигнуто совмещение (индивидуального) «психофизиологического речевого механизма» Л.В. Щербы с «языковой способностью» в системе понятий А.А. Леонтьева, хотя и возникло противоречащее этой системе указание на подведомственность «языковой способности» лингвистике (а не исключительно психолингвистике).
В упоминаемой статье (Павлов, 1968) утверждается представление о языке («языковой системе» Л.В. Щербы, «языковом стандарте» А.А. Леонтьева), как о том общем, что воплощено в совокупности языковых систем индивидов, составляющих конкретно-языковой коллектив. Общее существует не менее объективно, чем единичные, в которых оно содержится. И нет никакой надобности снабжать «язык» в его качестве «языковой системы»атрибутом виртуальности, а затем напоминать о тезисе, согласно которому идеальное столь же реально и объективно, как и материальное, чтобы представить существование языковой системы в свете ничем не ущемленной объективности (Леонтьев, 1970,с.327). Языковая система объективна в своем качестве константных, постоянно повторяющихся, регулярно воспроизводимых, контролируемых чувством нормы элементов варьирующихся индивидуальных проявлений речевой деятельности, которую осуществляют индивидуальные же психофизиологические речевые механизмы.
Совершенно независимо от того, думает или не думает лингвист в терминах процессов и вообще в психологических терминах, он постоянно и неотвратимо имеет дело с психическими феноменами. За подтверждениями этого далеко ходить не требуется. Уже выполняя исходное условие своей аналитико-синтетической деятельности, а именно сегментируя текст с целью выделить в нем какие-либо компоненты, подлежащие моделированию в качестве «лингвистических единиц», исследователь не может не ориентироваться на признак воспроизводимости образований, которые презентирует ему речевой поток. Воспроизводимость основывается на памяти. Память же содержит в себе языковые образования, так или иначе соотнесенные, ассоциированные друг с другом, и обсуждая вопрос о выборе говорящим конкретного способа выражения, лингвист обращается к элементам языковой системы, которые объединены в сообщества посредством именно ассоциаций в «языковом сознании» индивидов – будь то синонимы или антонимы, тематические объединения лексем разных уровней обобщенности, перифрастический арсенал синтаксических конструкций и т.п.
Обратим в этой связи внимание также на явления языкового строя, которые принято называть переходными или промежуточными и которые в теории полевой структуры языковой системы рассматриваются как органические компоненты языковой системы, закономерно основывающиеся на «многоаспектности», на комплексном характере их качественных определенностей (Адмони, 1961; Павлов, 2001). Явление, занимающее в системе место в зоне пересечения двух разноименных «полей», характеризуется тем, что в его качестве совмещаются признаки, по которым соответствующие поля не просто различаются, но – на некотором общем основании – противополагаются друг другу, что равносильно внутренней противоречивости такого явления. При их изучении исследователь совершает переходы от общей характеристики класса к его отдельным «экземплярам» (и обратные переходы)и – с высокой мерой вероятности – вычленяет в переходном явлении, в его единичных представителях и их группах, континуум постепенного нарастания-ослабления выраженности противостоящих друг другу признаков. Ср. высказывания В. Б. Касевича о релевантности «принципа триплетного кодирования» и о «возрастающей/убывающей близости» образований, составляющих переходную зону, «к одному из полюсов» (Касевич, 1988, с.274).
Например, в немецком языке обширная масса глагольно-наречных соединений располагается между полюсами синтаксиса и (лексемного) словообразования. Это означает, что они специфическим для них образом причастны к характернейшему для языковых (и собственно речевых) образований вообще противоречию расчлененных целостностей, обусловленному линейностью комбинаций языковых знаков. Это противоречие сопряжено с конкурентным соотношением анализа и синтеза и в формировании, и в восприятии соответствующих образований. Не вдаваясь в неуместные здесь подробности, укажем на то, что в зависимости от ряда «привходящих» факторов, таких как порядок слов, наличие или отсутствие в предложении элементов, «распространяющих» само наречие и тем самым (относительно) автономизирующих его по отношению к глаголу, наличие или отсутствие в ближайшем контексте элементов, в связи с которыми наречие может проявлять свои местоименно-заместительные потенции,а также в зависимости от уровней и конкретного характера идиоматичности отдельных глагольно-наречных соединений они оказываются в разной степени близости или удаленности от названных выше полюсов. Cр. Der Bauer ist in das Haus hineingegangen и Der Bauer ist in das Haus hinein gegangen. Здесь различие слитного и раздельного написания недвусмысленно указывает на отличие значения hineingehen как обобщенного отражения таких действий,(референтно, денотативно) отнесенного к некоему единичному случаю, от представления данного действия как gehen с ситуативной конкретизацией в виде hinein. На фоне однословного – учитываемого словарями – глагола hineingehen (в связи с ним)словосочетание hinein gehen может восприниматься также как устойчивое, лексемное, и этот лексемный момент сближает обе формы выражения друг с другом на какую-то долю разделяющего их в системе расстояния. Вместе с тем hinein «по-местоименному» соотносится с in das Haus, и это его собственная синтаксическая связь, что придает синтаксическую автономность не только отделенному hinein во втором предложении, но – в некоторой мере – и hinein- как компоненту сложного глагола в первом предложении. Относительное равновесие между противоположными началами устанавливается при следовании правилу конечной позиции отделяемых компонентов составных глаголов в предложении, ср. Der Bauer geht ins Haus hinein. Проекция hinein в глагол при отделении наречия от глагола ослабляется, усиливается автономность наречия, когда оно отделено, но помещено не на последнее место, а входит в состав словосочетания вида hinein ins Haus: Der Bauer geht hinein ins Haus. В последнем случае мы имеем не «отклонение от рамочной конструкции», а типовое сочетание наречия с конкретизирующей его смысловое содержание предложной группой, следующей за наречием, и такое сочетание может занимать в предложении различные позиции, сохраняя единство своего построения, ср., например, … da der Bauer hinein ins Haus gegangen ist.