Елена Фили
Забытый человек. 23 рассказа авторов мастер-курса Анны Гутиевой
– Что-то мне вообще ничего не хочется, – ответил Сергей Сергеевич, ругая себя, что поддался при ответе своему настроению и эмоциям вместо простого согласия.
– Не хочешь – не ешь. Если передумаешь, кастрюля на плите, еще теплая.
«Что-то я все не так говорю и делаю», – подумал про себя Сергей Сергеевич, тщетно пытаясь сначала горячей, а потом холодной водой смыть с лица остатки сегодняшнего рабочего дня.
Он тщательно вытер руки и подошел на кухне к жене, взял ее за плечи и с улыбкой посмотрел в глаза.
– Ну, здравствуй. Добрый вечер!
– Добрый вечер. Так суп будешь или я его на подоконник переставлю?
– Буду.
– Только половник вымой, а то он грязный вместе с посудой в раковине. И посуду потом всю помой.
– Хорошо, все помою.
Сергей Сергеевич наклонился и поцеловал жену в щечку.
– Ну все, хватит. Ты тут сам, а мне еще стирки на всю ночь.
– Давай я что-то постираю, когда поем.
– Ты постираешь, как же! Я сама. Ты мне потом выполощешь все, а то у меня уже поясницу хватает.
– Хорошо, сделаю.
Жена снова ушла стирать, а Сергей Сергеевич занялся своим ужином.
* * *
Он заканчивал мыть посуду, когда на кухню вернулась жена.
– Что-то я устала сегодня.
– Отдохни.
– Где тут отдохнуть, когда даже сесть по-человечески негде.
– Чайник поставить?
– Себе ставь – я не хочу.
– Можно идти полоскать белье?
– Нет, я его только что залила обеззараживающим раствором. Ему минут десять надо постоять. Ну, что у тебя сегодня на работе? Как прошла планерка? Как твой Борис Мансурович?
– Ну, как? Как начальству и положено – ругался.
– Все из-за того документа?
– Да. Только теперь перед всеми начальниками отделов.
– Ну, как наработал, так и получил. Начальству виднее.
У Сергея Сергеевича на мгновение сверкнули глаза, сжались кулаки, он чуть не вскипел, но удержался от напоминания ее же слов в отношении стирки и готовки. Он промолчал, сосредоточившись на заливке воды из фильтрующего кувшина в чайник и стараясь говорить как можно спокойнее.
– Если бы это была исключительно моя вина, то было бы не так обидно. Но еще обиднее, что он из-за меня весь отдел наказывает.
– Как это весь отдел?
– Сказал, что не заплатит за выполненную работу и впредь не будет платить, пока я с этим документом не закончу.
– Так закончи.
– Это невозможно. Я же объяснял тебе не один раз, что теперь нужно другой документ разработать, чтобы утвердили этот, а это около двух лет.
– Это для тебя невозможно, для других все возможно! Вон, твой Витька Бондарев – приехал без году неделя, а уже квартиру купил, а ты меня из года в год только словами кормишь про невозможно. Вот у него, наверное, никаких проблем с Мансуровичем нет, поэтому и все возможно.
– Ну что ты опять? Я же говорил, что он на прежней работе денег сумел скопить, а я сюда с долгами переходил. У него и у жены было по своему дому, один они продали, какую-то иномарку продали. Что же ты сравниваешь?
– Да потому что ты только отговорки ищешь и оправдания, а другие все для своей семьи делают.
Сергей Сергеевич сглотнул хотевшие сорваться с языка слова и пошел заниматься стиркой.
Жена что-то продолжала говорить, чем-то возмущалась на кухне, но за шумом льющейся воды и выполаскиваемого белья слов в ванной комнате было не разобрать. Сергей Сергеевич всеми силами пытался загасить поднимающуюся и никак не желающую отступать бурю негодования от несправедливых, как ему казалось, обвинений. Он не мог понять, что и зачем сейчас говорила его жена. Она же знала, что он не слышит ее. Разве не надо подойти к человеку, если хочешь, чтобы тебя услышали и поняли? Разве тот, кто говорит, не больше других заинтересован в том, чтобы его услышали и поняли? К чему тогда весь этот монолог на кухне, для кого? Кого она убеждает, что он такой плохой, никчемный и во всем виноватый? Саму себя? Он подумал, что ей, наверное, просто надо выплеснуть эмоции, как грязную воду после стирки белья. Он постепенно успокоился.
Когда он вернулся на кухню, жена молча пила чай, и он обрадовался, что все уже миновало. Он налил свежезаваренного чаю в свой стакан в красивом металлическом подстаканнике, подаренном дочерью на юбилей, и тоже сел за стол.
– Ну давай, – спокойным голосом начала жена, – расскажи мне, как ты видишь нашу дальнейшую жизнь, что ты собираешься делать.
– То, о чем мы с тобой говорили, то, на что ты согласилась, то и буду делать. Уволюсь. Поеду за границу консультантом на год. Там будет две вакансии, постараюсь пройти конкурс хотя бы на одну, а это контракт на три года. Возьму вас к себе. Там накопим деньжат, если не на квартиру целиком, то хотя бы на существенный взнос.
– То есть ты собираешься уехать, бросить нас здесь, чтобы мы в этой помойке жили, а сам будешь за границей шиковать?
– Шиковать я не буду. Я же принял их предложение только после твоего согласия. Мы же вместе почти месяц обсуждали все за и против и решали. Ты же согласилась.
– А кто здесь будет по судам таскаться? Все на мне? И дом, и сын, и еще суды?
– С адвокатом мы все обсудили и обо всем договорились. Сейчас надо только ждать определения даты рассмотрения нашего дела против городских властей. Как только дата определится, он даст мне знать, и я обязательно приеду.
– А потом, после суда?
– А что после суда? Ждать официального решения, получить его на руки.
– Но с ним же надо будет по всем инстанциям ездить, чтобы нас восстановили в списках нуждающихся в жилье.
– Ну, извини, это, наверное, мне сделать будет сложнее.
– То есть все на мне?
– Наверное, да, это на тебе. Зато можно будет квартиру купить не по рыночной, а по государственной стоимости.
– Я и говорю, что опять на меня все вешаешь. А что на работе будешь делать? Ты там уже сказал?
– Нет, на работе никто не знает. Только в кадрах, да и то я в сослагательном наклонении говорил, и только про увольнение. Куда, что, как не упоминал и никому говорить не собираюсь.
– Что и Витьке Бондареву не проболтался?
– Ему тем более.
– А что так? Ты же раньше с ним вась-вась, делился абсолютно всем, даже нашими проблемами, как с другом.
– Друг у меня один, зато настоящий – это Андрей. Но я и ему ничего пока не говорил. Для него это, конечно, будет проблема.
– А для него-то с какой стати?
– Ну пока все работы для их компании выполняли мы, а я за все отвечал. Без меня будет сложнее. Конечно, я чему-то своих научил, но им без меня будет сложно.
– Хочешь для всех хорошим быть? И отделу будет тяжело, и другу, а мы тебе кто? Твой Мансурыч, когда узнает, что ты уходишь, тебе вообще не заплатит, а тебе и не надо! Ну, давай, отказывайся от наших денег, раздавай их всяким дашам и клашам, как ты уже делал, когда он им премии срезал. Конечно, тебе же деньги не нужны! Все для других! Тебе насрать, что семья живет в невыносимых условиях. Что у меня уже ни сил, ни здоровья, ни нервов не осталось, что я на сына уже срываюсь. Ты же у нас «хороший»! Что же ты для любимой жены и детей не можешь быть хорошим, заботливым мужем и настоящим отцом? В кого твой сын вырастет? Какой пример он видит перед глазами? Про себя уже не говорю. Сколько раз повторяла, что здесь жить нельзя?! Я здесь задыхаюсь, мне дышать нечем, я жить здесь не могу. Не можешь квартиру нормальную купить, как у всех, тогда сними мне отдельную, чтобы я там жить могла, если тебя здесь все устраивает! У тебя одни отговорки: я работаю, я стараюсь. А нет ни квартиры, ни денег! Ну, купи квартиру, если ты работаешь! Почему все другие живут как люди – одна я как…? Только горбачусь здесь с утра до ночи на вас всех. Я что рабыня, служанка. Работаешь – так найми себе домработницу: пусть здесь порядок и чистоту наводит, по магазинам носится, обеды готовит! Ты утром ушел, сел в своем кабинете и только лясы точишь целый день с анями-манями. Как ни слышу, так будто мужиков у тебя на работе нет – одни бабы. И сам ты как баба! Только языком мелешь, а ничего не можешь! Ни-че-го! А я в этой… Ну, нельзя же это называть квартирой! Ты всю жизнь мою загубил! Если и есть, что хорошего вспомнить, так это только в школе, с мамой, папой и сестрой. А как за тебя вышла, так и жизни больше нет, и вспомнить нечего. Ну что ты молчишь?! Сказать нечего? То мать твоя мозг выносила, теперь ты доводишь. Ну уехали от нее, но здесь же жить нельзя! Или вся твоя любовь – это одна фальшь и сплошное вранье, одни пустые слова? Что ты можешь?! Трепло, а не мужик! Ну как с тобой сын сможет стать настоящим мужчиной?!
Резко открылась дверь в комнату, оттуда вышел сын, встал в коридоре и с исказившимся лицом закричал во всю силу своих легких:
– Хва-тит-а-рать! Оба!
О вернулся к себе и громко захлопнул за собой дверь.
В квартире на мгновение повисла тишина, сквозь которую просачивались казавшиеся теперь не раздражающими, а мирными звуки шумной улицы за окном.
Жена молча ушла в ванную комнату, а Сергею Сергеевичу вдруг в голову пришла чудная мысль: «Эх, знал бы Борис Мансурович, что мне приходится выслушивать дома. Это от своей семьи мне уйти некуда, а на работе всегда можно сделать выбор. Может быть, тогда понял бы, что оскорблениями и публичной поркой от меня вряд ли чего можно добиться. Ну, так незачем мне еще и его проблемы на себя взваливать – своих хватает».
Сергей Сергеевич раздвинул диван-кровать, постелил, лег и задремал. Когда пришла жена, он подвинулся к ней, обнял за плечи и попытался поцеловать.
– Отстань! Отодвинься. От тебя воняет! Фу!
Остатки сна моментально сняло как рукой. Он отодвинулся, насколько это было возможно, повернулся на спину и попытался сдержать подступающие слезы. Справившись с эмоциями, он тихонько встал, взял одежду, вышел на кухню и поплотнее задернул штору.
Он оделся, сел за стол и уставился пустыми глазами в стену. Внутри было абсолютно пусто. Не было ни обиды, ни боли, ни мыслей, ни желаний. Даже чисто женский вопрос «За что?» лишь на миг мелькнул в подсознании и растворился в пустоте. Снова захотелось плакать от собственного бессилия и от того, что его не понимают самые близкие и дорогие ему люди. Даже сын в этом сегодняшнем скандале считал их равно виноватыми, как будто это он, Сергей Сергеевич, кого-то в чем-то обвинял или упрекал, а не просто пытался объяснять, что все не обязательно так, как видится другим.
Вдруг в его голове промелькнула сумасшедшая мысль, и он начал лихорадочно искать бумагу и хоть что-то пишущее, чтобы ее не упустить. Закончив писать, он уже взял себя в руки, постелил на полу кожаное пальто, скрутил куртку себе под голову и, накрывшись банным халатом, заснул.
Утром автопилот, конечно, уже не работал и все требовало от него осознанных действий. Ему не хотелось ни кофе, ни чаю. Он оделся, потом все-таки не удержался и бесшумно подошел к спящей на кровати жене.
Он видел всю ту же молоденькую девушку, в которую когда-то влюбился и которую хотел сделать счастливой. Ему было до боли обидно, и он чувствовал себя виноватым в том, что не может ей объяснить, а она не может понять, что счастье не приходит с квартирой или деньгами, что человека нельзя сделать счастливым – счастливым человек может стать только сам. Он не стал ни касаться, ни целовать ее, как накануне, боясь потревожить сон или вызвать негативные эмоции. С печалью он долго смотрел на нее, потом очень тихо ушел, бесшумно закрыв за собой дверь.
Рядом с кроватью остался листок бумаги, на котором он утром переписал то, что пришло к нему перед сном.
Есть песни, которые люди поют
Без устали и без намека на лень.
И песни им новые силы дают
Из месяца в месяц и изо дня в день.
– Ты самый никчемный мужик на земле!
Да ты и мужик, и отец никакой!
О детях не думаешь и обо мне.
Всегда и во всем занят только собой!
Твердишь о работе, но это обман.
Когда бы ты делом был занят хоть чуть,
То не был бы вечно пустым твой карман
И вверх продвигался твой жизненный путь!
На что ты способен? Ну, сам посмотри!
Ни кран починить, ни с детьми поиграть.
Живешь эгоистом, один, без семьи.
Что будет твой сын о тебе вспоминать?
Как изредка с папой в «Макдональдс» ходил?
Не лыжи, хоккей и футбол во дворе,
А лишь «Чупа-чупс», ди-ви-ди, «Хэппи мил» —
Хорошая память о детской поре!
Хоть что-нибудь сделал ты в жизни своей,
За что благодарность бы мог заслужить?
Зачем заводил ты семью и детей?
Хотелось «как все», «как положено» жить?
Живем в тесноте, в нищете, как скоты!
Я разве мечтала о жизни такой?!
Мечтала о счастье, а что сделал ты?
Да я просто дура, что стала женой!
Что было хорошего в жизни моей?
Что вспомнить – так только до встречи с тобой,
Из школьных да ранних студенческих дней,
Пока я не стала «замужней вдовой».
Хоть мужа нашел бы ты мне наконец,
Пока я не стала старухой седой.
Я б тут же ушла от тебя под венец,
Узнала бы счастье, любовь и покой.
А ты только нервы мне день ото дня
Изводишь бездельем и ленью своей.
Уж лучше одной, чем такая «семья».
Ушла бы, да жалко невинных детей.
Устала тебе каждый день повторять:
Квартира нужна, а не это «купе».
Но ты ничего не готов предпринять,
Что есть – и за то благодарен судьбе.
Нет сил и нет слов мне бороться с тобой.
Как будто со стенкою я говорю.
Как только твоею я стала женой?!
Как смел ты сказать мне когда-то: «Люблю»?!
– Слова этой песни, как музыка мне.
Я с ними сроднился, и я к ним привык.
Я слышу их всюду, порою во сне
Мне кто-то поет, что, мол, я не мужик.
День свадьбы тебе как поминки и боль.
Ты пой, если это тебе по душе,
О счастье, надеждах, загубленных мной,
О так и не сбывшейся светлой мечте.
Ты пой, но при этом, прошу, не сердись,
Что в искренность слов я не верю твоих.
Я знаю, нелегкая выпала жизнь,
Связав наши судьбы в одну для двоих.
Я знаю, что сил не хватает порой,
Что многое нужно и многого нет,
Что муж твой не гений, совсем не герой…
Но я помолчу, если можно, в ответ.
Ты пой, если песня тебе по душе.
А я потерплю – это мне не впервой.
Веками об этом поют для мужей.
Так пой же и ты мне, любимая, пой!
Конечно, приятнее было бы мне,
Когда бы иные слова ты нашла.
Но, видимо, рано и в жизни моей
Пора эта просто еще не пришла.
Но я и сейчас не ропщу ни о чем,
Завидна и радостна доля моя —
И в будни, и в праздники, ночью и днем
Любимая песню поет для меня!
Артур Каджар
Ангел
Бабушка распахнула шторы и проворчала:
– Сколько можно спать, день давно на дворе!
Утреннее летнее солнце ворвалось через щели в зеленых деревянных ставнях, широкими теплыми полосами освещая пляшущие пылинки в воздухе. Комната, в которой спали я, младшая сестренка и две двоюродные сестры, отделялась от гостиной белой застекленной панельной перегородкой.
Сестры были младше меня, я только-только вступал в подростковый возраст, очень сильно вымахал за последний год, обогнав сверстников и остро ощущая чрезмерную худобу и неуклюжесть.
Бабушка намазала бутерброды маслом и медом, мне – без меда, у меня болел коренной зуб слева.
– Доедайте и марш за водой, по десять раз каждый. Мыть вас буду.
Я сказал, что не хочу сегодня мыться, и разозлил бабушку.
– Это еще что такое? Думаешь, вымахал и можешь свои порядки устанавливать? – прикрикнула она. – Мыться не будете – вши заведутся, и что я вашим родителям скажу?
– Как будто мы в детском саду, – буркнул я в ответ, но все равно как миленький потащился вниз за ведрами.
Деревянная лестница со второго этажа двумя пролетами спускалась в центр сада, по периметру обложенного каменной кладкой. Во дворе с раннего утра до захода солнца слышалось кудахтанье беспокойных кур и гудение пчел.
На первом этаже двухэтажного дома была тихая и полупустая комната со старым диваном и сундуком, набитым дядиными книгами. В жаркие дневные часы больше всего я любил, завалившись на диван, читать. И сейчас я глянул с тоской на недочитанную книгу, но на крыльце стояла готовая батарея ведер и бидонов разных размеров, которые бабушка выдавала нам согласно возрасту, и о чтении пришлось на время позабыть
– Десять раз, – крикнула сверху бабушка, – буду считать!
Улочка, обсаженная тополями, делала крюк и заканчивалась у старой церкви из темного замшелого туфа. Тут же был и единственный на все село родник, который бил сильной струей из бронзового наконечника, торчащего из полуразбитого хачкара. Вода набиралась в длинную поилку, возле толпились вперемешку куры, гуси и воробьи.
Здесь было место встреч деревенских женщин, которые не торопились расходиться, судача о новостях, знакомых, погоде – обо всем вперемешку. У входа в церковь на плоских, нагретых солнцем камнях всегда сидели несколько старушек в платочках. Шум, гам, смех женщин, кудахтанье кур, колокольный перезвон – эти звуки примешивались к шуму воды из родника, которая била так мощно, что ведро заполнялось буквально за несколько секунд и нужно было изловчиться, чтобы не обрызгаться при этом.
На пятом по счету походе за водой, когда я наполнял и отдавал сестрам их ведерки и бидончики, я увидел позади в очереди высокую девочку, явно не деревенскую, одетую по городской моде и в слишком короткой по деревенским меркам синей юбке. Она весело смеялась и говорила о чем-то с другой девочкой, смуглолицей толстушкой в длинном сарафане.
Перед тем как заполнить свои ведра, я пропустил стоявшую сзади женщину с бидоном в одной руке и младенцем в другой, а затем и подружку-толстушку. В итоге оказался рядом с высокой девочкой, и чем больше я на нее смотрел, тем больше она мне нравилась. Она оказалась одного роста со мной, большеглазая, с немного круглыми щеками и черными вьющимися волосами до плеч. На шее блестел медальон.
Незнакомка смело улыбнулась, и на щеке появилась ямочка. Точно такая же имелась и у меня, из-за чего я старался поменьше улыбаться. Я вдруг увидел себя со стороны – худой неуклюжий мальчишка, с ободранными коленками, пропустил свою очередь, чтобы таращиться на красивую взрослую девушку-старшеклассницу.
Но в этой улыбке незнакомки и ясном искрящемся взгляде мне почудилось, что я ей понравился и она одобряет мою уловку. Никому я так долго не смотрел в глаза и продолжал бы смотреть, если бы она не рассмеялась:
– Ну, чего ждешь? Наливай.
Я моргнул, проглотил слова и жестом показал ей, что уступаю. За моей спиной кто-то недовольно заворчал.
На обратном пути я чувствовал, что лицо у меня горит, оставшиеся походы к роднику пролетели незаметно. Каждый раз, огибая церковь, я искал глазами в толпе у родника белую блузку и синюю юбку, но, видимо, в том доме, куда она приехала погостить, сегодня был не банный день.
Вечером бабушка по очереди купала нас в большом тазу и, когда дошла моя очередь, я заявил, что сам помоюсь.
– Меня застеснялся? Или, думаешь, подался в длину и сразу взрослым стал? – рассердилась бабушка. – Давай раздевайся, и без разговоров.
После купания я отправился поиграть в карты к Валерику, который жил двумя домами подальше от нас. Его из Тбилиси привозили обычно на все лето, как и нас из Еревана. Но по сравнению с нашим его пребывание в деревне было просто королевским. Во-первых, ему повезло с бабушкой, которая не контролировала каждый шаг. Во-вторых, у него водились деньги, и он мог покупать сладости в деревенском магазине. И в-третьих, у него был переносной японский кассетник. Он делился со мной своими благами, больше из-за того, что я обладал лучшей в мире рогаткой и временами одалживал ее на пару часов.
Валерик, полненький и громогласный, несмотря на то, что был младше меня на год, на все имел готовое мнение и, казалось, был в курсе всего на свете.
Я боялся, что он поднимет меня на смех, но все равно почему-то не удержался и рассказал ему про встречу у родника. Когда я описал девушек, Валерик облизнул ложку, которой ел халву из банки, и заявил:
– Знаю, кто такая. Тоже из Тбилиси, Анжела зовут, приезжает сюда к двоюродной сестре, на лето. Сестру зовут Ася, ее мать какой-то дальней родственницей моей бабо приходится.
Потом добавил, начав тасовать карты:
– Мне бабо не разрешает к ним ходить, когда эта Анжела у них. Не связывайся с ней, она старше тебя. К тому же испорченная.
– Это в каком смысле испорченная? – поразился я.
– Ну, мини-юбку носит. Шуры-муры крутила с кем-то, встречалась, говорят.
– Ну и что, что встречалась?
Валерик как-то противно скривил губы.
– Уж не знаю, что они там на этих встречах делали, – хихикнул он.
Я разозлился:
– Ни фига не знаешь, а языком треплешь. Еще раз про нее так скажешь – по башке врежу!
Мы с Валериком уже несколько раз в драках выясняли отношения, и он знал, что я сильнее его, так что он просто промолчал. Играл я невнимательно и проиграл партию.
– Влюбился, что ли? – Валерик кинул на меня взгляд поверх карт.
Я строго посмотрел на него, но, убедившись, что он не собирается смеяться, отбросил карты и сказал как можно равнодушнее:
– Просто неохота играть сегодня.
Валерик с задумчивым видом собрал карты в колоду и прищурил левый глаз, как делал всегда, когда решался на какой-нибудь дерзкий шаг.
– Отдашь рогатку на неделю, если познакомлю?
– Еще чего! Зачем мне с ней знакомиться?
Валерик пожал плечами.
– Мне показалось, тебе хочется. Зачем тогда расспрашивал о ней?
Из кухни послышался зычный голос:
– Валери-и-ик! Я пошла к соседям! В чайнике шиповник с медом заварила.
– Хорошо! – крикнул в ответ Валерик и спросил меня: – Ну что, давай решай. Или боишься?
Мы пошли на кухню и разлили горячий напиток в эмалированные кружки.
– Нет, на две недели, – сказал Валерик, глядя на меня и отхлебывая из кружки.
Я к этому моменту уже решился и был на все согласен, но все же сказал:
– Посмотрим. Еще ничего не сделал, а уже торгуешься. Мы же не можем просто так взять и пойти к ним домой? Или что?
– Вставай, долго идти. Они под той горой живут, где кладбище. По дороге что-нибудь придумаем.
Во дворе Валерик спохватился, что не захватил магнитофон, и вернулся в дом, а я вышел на дорогу, по которой пастухи с криками гнали коров и овец. Уже вечерело, жара спала, скалы на вершине горной гряды за окраиной деревни отдавали багровым от заходящего солнца.
Я одновременно и хотел, и страшился возможной встречи с Анжелой. Хотел, потому что весь день прокручивал в памяти детали встречи и не мог от этого избавиться. Ни одна девочка не смотрела на меня так, как она. А боялся того, что опять выставлю себя идиотом, впавшим в ступор, как там, у родника. Да и о чем мне с ней говорить, со старшеклассницей? У нее ведь другие интересы наверняка, круг знакомых из сверстников.
Но, с другой стороны, я ведь жутко начитанный, по крайней мере так все говорят. Если захочу, могу на любую тему разговаривать. Особенно тут, в деревне, где ей найти достойного собеседника? Я немного приободрился от этой мысли. Да, мы с ней могли бы неплохо подружиться, оба городские, высокие, и даже ямочки на щеках одинаковые.
Что такое гадкое Валерик говорил про нее?
Я на миг зажмурился и тут же ясно увидел темно-карие глаза вблизи и открытую улыбку с ямочкой на щеке. Нет, не может она ничего плохого сделать!
Валерик вернулся с магнитофоном. Возле домов хозяева встречали своих овец и загоняли во дворы, либо ухватившись за мохнатые шкуры, либо просто пинками задавая нужное направление. Блеяние овец, коровье мычание и лай пастушьих собак, к которым присоединялись все собаки в деревне, – в этой какофонии никакого магнитофона, конечно, слышно не было.
Деревня была большая, а идти пришлось чуть ли ни в самый ее конец. Тут царила тишина, солнце зашло, и стало быстро темнеть. Каменистая узкая дорога, поднимающаяся в гору, была мне знакома, по ней мы часто забирались на кладбище, чтобы поиграть там в прятки или, забравшись повыше к ложбине на верхушке горы, поваляться в высокой траве.
По дороге мы не смогли придумать ничего толкового, как нам напроситься в гости, к тому же изрядно стемнело, мы устали и немного приуныли.
Но когда Валерик остановился и кивнул в сторону дома с ярко освещенной верандой, еле видимого из-за фруктовых деревьев, у меня забилось сердце.
Я думал о том, что Анжела где-то рядом, и от этого внутри разлилось тепло. Валерик включил кассетник, и едва братья Bee Gees сыграли вступление, как вдруг зашлась резким лаем собака. Это было настолько неожиданно в вечерней тишине, что мы посмотрели друг на друга с явным намерением дать деру оттуда. Но Валерик быстро сориентировался.
– Похоже, это их овчарка, за воротами, – сказал он. – Сейчас кто-нибудь выйдет.
Он прибавил звук магнитофона, и собака за воротами стала лаять еще громче.
Я вдруг испугался того, что Анжела и Ася тут же догадаются о цели нашего прихода. Скорее всего, Анжела уже рассказала ей о неуклюжем худом остолопе возле родника, который при виде нее словно воды набрал в рот. Вот потеха будет для них! Я сказал:
– Слышишь, пойдем! Давай в другой раз!
– Сдрейфил, что ли? Все нормально.
Я уже приготовился к тому, чтобы развернуться и убежать, но в этот момент Валерик произнес:
– Смотри, вроде кто-то выходит!
И правда, калитка в створе ворот приоткрылась, и оттуда появилась женская голова в белом платке. Свет ручного фонарика ударил по глазам.. Женщина что-то крикнула, но мы ничего не расслышали, пока Валерик не убавил звук магнитофона.
– Валерик, ты, что ли?
– Да, тетя Мариам, с другом, с кладбища возвращаемся, – бойко соврал Валерик.
Тетя наконец выключила фонарь и сказала:
– Чего стоите? Заходите, мы как раз гату в тонире испекли.
Я продолжал стоять на месте, но Валерик схватил меня за рукав и чуть ли не насильно потащил за собой.
Когда мы зашли во двор, замолкнувшая было овчарка снова проявила бдение, дежурно облаяв нас, но, завидев, что мы с хозяйкой, подбежала и завиляла хвостом. Двор был небольшой и хорошо освещался, от калитки веером расходились несколько дорожек, выложенных плоскими камнями.
Тетя Мариам схватила собаку за ошейник и сказала нам, махнув рукой в сторону постройки, темнеющей справа от дома:
– Идите туда, там Ася с Анжелой, а я пока Мухтара на цепь посажу.
Мы дошли по крайней дорожке до старой, просевшей от времени пекарни. Постучавшись и не услышав ответа, мы толкнули растрескавшуюся дубовую дверь и вошли внутрь. Внутри было заметно теплее, чем во дворе, ароматно пахло выпечкой. Электрического света не было, и поначалу мы лишь щурились, пытаясь привыкнуть к скудному освещению лампы и пары свечей, стоящих на земле возле тонира.
– Кто там? Валерик? – раздался из темноты голос, который спустя несколько секунд добавил, – осторожней, там ступенька!
Но было уже поздно. Я, шагнув в пустоту, покачнулся, не удержался на ногах и растянулся на твердом земляном полу. Раздался короткий смех, затем с лампой в руке кто-то подошел ко мне. Правое колено сильно саднило.
Я поднял голову, скользнув взглядом по белым колготкам, и уставился на Анжелу, позабыв о боли. Она что-то спросила, и я точно так же, как утром возле родника, ничего не расслышал, наблюдая лишь за движением красиво изогнутых губ и неуловимо появляющейся ямочкой на щеке.
– Сильно ушибся? Где болит?
Я согнул ногу и показал, колено успело опухнуть, а небольшая царапина слегка кровоточила.
– Вот почему не надо в деревне в шортах ходить, – нравоучительно заявил Валерик у меня за спиной, – был бы в штанах, ничего бы не было. Всем привет! Как дела, Ася? А мы мимо проходили, твоя мама увидела нас и позвала гату есть.
Я почувствовал, что краснею от такого вранья, но успел подумать о том, что в темноте никто этого не увидит. Анжела поставила лампу на землю и присела, отчего ее лицо оказалось совсем рядом.
Ася тоже присела на корточки, осмотрела колено и вскрикнула:
– Надо йодом помазать. Не трогай, я схожу в дом за ним!
Валерик положил магнитофон, потом незаметно отвесил мне щелбан и крикнул Асе вслед:
– Подожди, вместе пойдем!
Все произошло так быстро, что я не сразу осознал, что мы с Анжелой сидим рядом, совсем одни, под тихо звучащую из магнитофона музыку – «Отель „Калифорния“». Я смотрел, как желтоватый свет керосиновой лампы огоньками плясал в ее темных глазах.
– Ну что, сильно болит?
Голос был немного низкий и протяжный. Я мужественно помотал головой. Она улыбнулась. Зубы белые, передние два чуточку длиннее остальных.
– Только сейчас поняла! Ты же немой?
Я прочистил горло и попытался что-то сказать, одновременно снова отрицательно покачав головой.
– То есть говорить ты можешь. Кивни, если да.
Я кивнул. Она не выдержала и прыснула от смеха, потом сделала страшные глаза и произнесла шепотом:
– Принца заколдовала злая ведьма. А я добрая фея и сейчас попробую тебя расколдовать, закрой глаза!
Я почувствовал на лице легкое дыхание, затем ее горячие мягкие губы мимолетно коснулись моих. Я сидел с закрытыми глазами, не дыша, пока она вновь не засмеялась.
– Открывай глаза, принц! А теперь можешь говорить?
Я открыл глаза, голова немного кружилась, и я снова закрыл их.
– Какой хитрый принц! – продолжала она со смехом. – Не надейся, больше расколдовывать не буду, все равно не помогает!
Я открыл глаза и начал смеяться вместе с ней. Анжела ткнула пальцем в мою щеку.
– А у тебя, оказывается, такая же ямочка, как у меня!
Она одним легким движением вскочила на ноги и протянула руку, помогая мне встать.
– Хватит на земле сидеть, еще и простудишься. Пойдем погреемся!
Я встал и скрипнул зубами, чтобы не застонать, но она заметила, как скривилось мое лицо. Откинув волосы руками, она сняла с шеи медальон на веревочке, приложила его к губам и протянула мне.
– Вот, будешь прикладывать к колену. Эта монетка с ангелом, энджел называется. Бабушка подарила, говорит, английские короли таким лечили людей.
Я пощупал круглую рельефную монету, для настоящей она была слишком легкой. Я поднял голову, ее глаза были серьезными.
– Только не смейся, ладно? Она не настоящая, это копия, но тоже помогает, честно. Не говори про него никому, хорошо? Заживет – вернешь.
Я засунул медальон в карман, и в это время сзади скрипнула дверь и кто-то сказал:
– Валерик, не забудь про ступеньку!
Мы с Анжелой рассмеялись.
– Ну, раз смеются, значит, ничего страшного, – это был голос тети Мариам.
За ней шли Валерик и Ася с чайником и кружками на подносах. Когда мое колено было обработано йодом и забинтовано, мы стали усаживаться вокруг тонира. Я сел на теплые камни, которыми был обложен край колодца, и осторожно свесил туда ноги. Приятная, почти горячая волна шла снизу, где на самом дне тлели угли. Валерик сидел слева от меня, а Анжела справа.
Ася протянула мне алюминиевую кружку с чаем и спросила:
– Ну как, болит?
– До свадьбы заживет, – хохотнул Валерик.
Тетя Мариам отломила кусок от круглой плоской гаты, лежащей на низком деревянном столике, протянула мне и сказала:
– Да через неделю и следа не останется от этой ранки.
Валерик не мог угомониться:
– Ну, значит, через неделю можно готовиться к свадьбе!
Ася тоже засмеялась, и, судя по тому, как она поочередно кидала взгляды на меня и Анжелу, этот дебил Валерик явно проболтался ей.
