Константин Александрович Костин
Не спать!
Снег начался еще утром. Начался внезапно, будто в небесах порвалась гигантская подушка, выпуская в воздух миллионы ледяных перьев. Снежинки кружились в вальсе, танцуя с невидимками, укладываясь на крышу бытовки бархатным покровом, чтобы сейчас же растаять в лучах солнца. Поначалу метель притворялась нежной – целовала стекло домика, оставляя влажные следы, но после полудня сбросила игривую личину с той же пугающей легкостью и стремительностью, с какой меняется женщина, расписавшись во дворце бракосочетаний.
Снегопад превратился в одну сплошную, сумасшедшую истерику. Неистовую, дикую метель, отрезая метеорологическую станцию от большого мира молочной стеной безумия. Ветер бешеным псом завывал в ржавых ребрах профнастила, нещадно стегал плетью по металлу. Бытовка скрипела, раскачиваясь из стороны в сторону, как утлая рыбацкая лодка, унесенная отливом в открытое море. Хлопья размером с пятак накрывали пейзаж белым саваном, окна заволокло бледно-голубой паутиной инея. Столбик термометра, днем уверенно показывающий пятнадцать градусов, к вечеру рухнул вниз с отчаяньем и стремительностью самоубийцы, сиганувшего со скалы.
Володя, сосредоточенно глядя на творящееся за окном сумасшествие, застегивал теплый комбинезон, на ощупь находя шершавые пластиковые клипсы. Под ногами волчком крутился Байрон, мешая собираться. Обычно беспородный пес жил в конуре рядом с поленницей, но сегодня, в день особого ненастья, начальник станции сжалился над бедолагой и впустил его в бытовку, погреться.
Мужчина присел на корточки и почесал дворнягу за ухом, за что немедленно был награжден тычком влажного носа в лицо и мокрым следом горячего языка на щеке.
– Ты твердо решил ехать? – донесся из-за спины хриплый голос Петра Михайловича.
Начальник сидел на корточках возле раскаленного зева буржуйки, протянув руки к огню. Зажав зубами почти докуренную сигарету, он, скосив глаза, следил, чтобы уголек не дополз до пышных, седых усов – своей особой гордости.
– Твердо, – коротко кивнул коллега. – Завтра у Танюхи день рождения. Хочу сделать сюрприз. Да и ехать-то тут всего ничего – меньше ста километров!
Семьянин улыбнулся, представив восторг в глазах дочери, когда первое, что она увидит, проснувшись, будет лицо отца. Пожалуй, за последние годы этот подарок станет лучшим!
– Сколько ей стукнет?
– Двенадцать.
Михалыч покачал головой. Он сам, отвечая на вопрос о возрасте, давно уже избегал однозначных утверждений. Обычно усач говорил: "в августе может исполниться пятьдесят шесть". Потому что справедливо полагал, что достиг тех лет, когда может уже и не исполниться. Нет, не в здоровье дело. Хотя после сорока и давление пошаливало, и суставы побаливали. Да и читал он уже только в очках. Годы! Годы давили незримым, но оттого не менее тяжким грузом.
Наученный горьким опытом, к счастью, пока не на собственном примере, старший товарищ понимал, что всякое может приключиться. Конечно, оно бы хорошо, чтобы всякое не приключилось, хорошо бы дотянуть до глубокой старости, но это всякое, прежде чем приключиться, оно ведь не будет спрашивать! Оно просто приключится – и все тут.
– Возьми с собой термос с кофе, – назидательно произнес начальник. – И не гони там! Как доедешь – сразу позвони!
– Всенепременно, – пообещал Володя.
Натянув колючий свитер крупной вязки с высоким горлом, мужчина снял с вешалки куртку.
Пурга за окном продолжала устраивать безумное ралли снега и ветра, кидаясь на стекло, как голодная гиена, словно силясь пробраться в бытовку, чтобы тоже согреться у печи. Впрочем, кто еще тут безумен? Покинуть станцию в такую погоду, копившую буйство всю зиму, чтобы вывалить в один февральский день – вот оно, безумие! Самое настоящее сумасшествие.
Но Владимир не мог поступить иначе. Весь год, изо дня в день, он пропадал на работе. Было б ложью сказать, что мужчина старался не для себя, а ради дочери. Для себя тоже, чтобы знать, что ребенок всем обеспечен, устроен в жизни. Чтобы, когда наступит тот последний час, который когда-нибудь обязательно наступит, спокойно покинуть этот мир с чувством исполненного долга. Исполненного перед семьей, перед дочерью, перед собой.
Одновременно с тем Володя понимал, что материальное – деньги, вещи – не заменят отцовской любви. Нужно ли оно вообще, если ради денег приходится жертвовать самым дорогим – временем, проведенным с семьей? Хотя… об этом легко говорить сейчас, когда он, наконец-то, начал нормально зарабатывать, прекратил считать копейки от получки до получки.
– С Богом, – тряхнул головой мужчина, протягивая ладонь коллеге.
– Не гони, – напомнил Петр Михайлович, отвечая крепким рукопожатием.
Засунув за пазуху термос, семьянин распахнул дверь, еле удержав ее в напоре ветра. Пурга тут же впилась в кожу тысячей ледяных игл. Склонив голову, спрятавшись от метели за пушистой окантовкой капюшона, Владимир окунулся в белесый сумрак.
Снег хлестал по лицу, высекая слезы. Каждый шаг погружал метеоролога по колено в бледную пучину, словно сама земля не желала отпускать его в поездку, умоляя одуматься и отказаться от авантюры. "Нива", запорошенная до середины колеса, казалась в росчерках вьюги гигантским котенком, решившим вдруг свернуться калачиком и сладко вздремнуть, укрывшись пушистым белым пледом.
Дверца поддалась не сразу – влага от снежинок, растаявших днем в лучах солнца, попала на уплотнители и вцепилась в металл ледяными щупальцами. Ручка вырвалась из неуклюжего хвата ладони в толстой рукавице и с дребезжанием опустилась обратно.
Процедив сквозь стиснутые зубы крепкое ругательство, мужчина уцепился поухватистее и потянул сильнее. Дверца открылась с резким звуком рвущегося пергамента и дернулась в порыве ветра, словно спешила отправиться в путь самостоятельно, без всего остального внедорожника.
Устроившись в кресле, скрипнувшим замерзшим дерматином, Володя выдохнул облачко пара и захлопнул дверь, заглушив вой метели. Привычным движением потеребил рукоять коробки передач, чтобы убедиться, что включена нейтраль. Затем стянул зубами рукавицу и, достав из кармана ключ, выжал сцепление и крутанул стартер.
