Константин Душенко
История знаменитых цитат
Воруют!
«Воруют!» – один из немногих примеров, когда крылатое выражение состоит из одного слова. По краткости оно уступает только завету Козьмы Пруткова «Бди!».
Одна из популярных версий его появления изложена (заведомо несерьезно) в повести Довлатова «Чемодан» (1991):
«Двести лет назад историк Карамзин побывал во Франции. Русские эмигранты спросили его:
– Что, в двух словах, происходит на родине?
Карамзину и двух слов не понадобилось.
– Воруют, – ответил Карамзин…»
Свою версию предложил Владимир Жириновский в книжке «Спасаем Россию» (1997): «Когда Александр I попросил Карамзина в двух словах пересказать содержание его многотомного труда по истории России, ученый ответил: “Могу и одним словом” – “Каким?” – “Воруют”, – сказал Карамзин просто».
В «Усталых сонетах» (2007) Василия Бетаки появляется имя другого императора:
На просьбу Николая описать
Одним недлинным словом всю Россию,
«Воруют» – так ответил Карамзин.
Профессор МГИМО Владимир Мединский, ставший затем министром культуры, ни одной из версий не верил: «Фраза есть. Целая идеология, построенная на ней, есть. Автора – нет» («Скелеты из шкафа русской истории», 2010).
Со строго формальной точки зрения профессор был прав. Восклицание «Воруют!» ввел в оборот не историк, а сатирик. В «Голубой книге» Михаила Зощенко (1935) читаем:
«В свое время знаменитый писатель Карамзин так сказал: “Если б захотеть одним словом выразить, что делается в России, то следует сказать: воруют”».
Разумеется, Зощенко нам не указ. Другое дело – князь Петр Андреевич Вяземский, поэт, друг Пушкина и автор замечательно интересных «Старых записных книжек», опубликованных в VIII томе его «Полного собрания сочинений» (1883). Согласно Вяземскому, «Карамзин говорил, что если бы отвечать одним словом на вопрос: что делается в России, то пришлось бы сказать: крадут».
Вяземский знал великого историографа лично и вполне мог слышать эти слова. Главное же – почти то же самое пишет сам Карамзин в записке «О древней и новой России» (1811), предназначавшейся одному-единственному читателю – Александру I:
«Везде грабят, и кто наказан? Ждут доносов, улики, посылают сенаторов для исследования, и ничего не выходит!»; «Указывают пальцем на грабителей – и дают им чины, ленты»; «В два или три года наживают по нескольку сот тысяч (…)! Иногда видим, что государь, вопреки своей кротости, бывает расположен и к строгим мерам: он выгнал из службы двух или трех сенаторов и несколько других чиновников, оглашенных мздоимцами; но сии малочисленные примеры ответствуют ли бесчисленности нынешних мздоимцев?»
Выходит, по существу дела профессор Мединский все же неправ. Впрочем, воюя с мифом об исконной вороватости русского народа, он не отрицает неистребимости воровства (или, выражаясь политкорректно, коррупции) на верхах. Мало того: согласно Мединскому, коррупция в России достигает максимума как раз тогда, «когда сильнее всего укрепляется очередная “вертикаль власти” и главными людьми в стране делаются чиновники» («О русском воровстве, особом пути и долготерпении», 2008).
Сентенцию Карамзина могли бы повторить многие российские самодержцы.
По сообщению английского дипломата Джайлса Флетчера («О государстве Русском», 1591), Иван Грозный велел английскому золотых дел мастеру хорошенько смотреть за весом золотых слитков для изготовления посуды, поскольку-де «русские мои все воры». Англичанин заметил на это:
– Ваше Величество (…) забыли, что вы сами русский.
– Я не русский, предки мои германцы, – возразил царь.
Екатерина II в письме к г-же Бьельке от 12 апреля 1775 года философически замечает: «Меня обворовывают точно так же, как и других; но это хороший знак и показывает, что есть что воровать».
Куда менее благодушно писал о том же любимый внук Екатерины, цесаревич Александр Павлович: «Непостижимо, что происходит: все грабят, почти не встречаешь честного человека, это ужасно» (в письме своему воспитателю Фредерику Лагарпу от 21 февраля 1796 г.). Однако в правление самого Александра – если верить Карамзину – грабить меньше не стали.
Наконец, Николай I, создатель безукоризненной вертикали власти, говорил своему сыну, будущему императору Александру II:
– Я полагаю, что во всем государстве только мы с тобой не воруем (по записи в дневнике К. А. Варнгагена фон Энзе 5 ноября 1850 г.).
В советское время карамзинская фраза находилась в тени, и только полуюродивый Деточкин в кинокомедии Рязанова мог воскликнуть на всю страну:
– Ведь воруют! Много воруют!
Зато с 1990-х годов «Воруют!» стало по-настоящему крылатым словом и остается таковым по сей день.
Как обычно, наиболее яркими фразами на эту тему отметился Виктор Черномырдин:
– Всегда воровали и всегда будем воровать (согласно «Известиям» от 16 октября 1999 г.).
Он же с оптимизмом, достойным Екатерины Великой, заявлял:
– У нас [в России] воруют намного больше, причем нигде не убавляется, такая страна (на встрече с журналистам в Английском клубе 8 апреля 2005 г.).
А министр экономического развития Герман Греф дал такой прогноз:
– Если воровать перестанут, то мы будем жить, наверное, уже не в России, а в другой стране (на встрече с журналистами 3 марта 2005 г.).
Враг моего врага
В романе новосибирской писательницы Аглаиды Лой «Город и Художник» (1984) упоминается «старый горский кодекс»:
Враг моего друга – мой враг,
друг моего врага – мой враг,
враг моего врага – мой друг,
друг моего друга – мой друг.
Слова о «старом горском кодексе» здесь всего лишь украшение речи; эта ссылка ничуть не более достоверна, чем ссылка на «закон тайги» или «закон прерий».
Нейрохирург Иван Кудрин в своих заметках о блокадном Ленинграде («Прорыв блокады», 2008) вспоминает, что ленинградцы часто говорили об открытии «второго фронта». «На союзников, впрочем, мало надеялись. (…) Вспоминали индейскую мудрость: “У меня три друга: первый – мой друг, второй – друг моего друга и третий – враг моего врага”. Все считали, что третья степень дружбы только и объединяет нас с нашими союзниками».
Слово «индейская» у Кудрина, по-видимому, описка. В несколько ином виде эта мудрость содержится в индийских «Законах Ману», VII, 158:
«Следует считать врагом соседа и сторонника врага, другом – соседа врага, нейтральным – всякого, кроме этих двух».
Заметим, что «Законы Ману», вопреки названию, – не свод реальных законов, а сборник поучений, составленный в первые века нашей эры.
О том же говорил Фридрих Ницше: «“Наш ближний это не наш сосед, а сосед нашего соседа” – так думает каждый народ» («По ту сторону добра и зла», 1886).
Но едва ли сентенция о «враге моего врага» заимствована европейцами из «Законов Ману». В Европе с ними познакомились лишь в 1794 году, когда они были переведены на английский. Между тем уже в XVII веке существовало латинское изречение «Amicus meus, inimicus inimici mei», то есть: «Враг моего врага – мой друг».
Этой формулы мы не найдем в сочинениях древних римлян; она, по-видимому, принадлежит итальянским юристам Нового времени. Неаполитанец Франческо Мерлино Пиньятелли писал в латинском трактате «Спорные вопросы общего права» (1634): «Друг моего врага – мой враг (…). Враг моего врага будет моим другом».
Союз непримиримых, казалось бы, врагов против еще более опасного врага был обычным делом в истории. 23 августа 1939 года в Москве был подписан т. н. пакт Молотова – Риббентропа между СССР и нацистской Германией. Пять дней спустя на совещании с депутатами рейхстага и гауляйтерами Гитлер заявил:
– Это пакт с сатаной, чтобы изгнать дьявола.
А 21 июня 1941 года, накануне вторжения немецких войск в СССР, Уинстон Черчилль сказал своему личному секретарю Джону Колвиллу:
– Если бы Гитлер вторгся в ад, я по меньшей мере благожелательно отозвался бы о сатане в Палате общин.
Правило «Друг моего друга – мой друг» приводит на ум другой принцип, известный каждому со школьной скамьи: «Вассал моего вассала – не мой вассал». Он появился в латинском трактате французского правоведа Жана де Блано «О феодах и повинностях» (1256): «…Спрашивается: будет ли человек (вассал) моего человека моим человеком? И следует ответить, что нет».
С этим принципом перекликается положение римского права, сформулированное знаменитым юристом Ульпианом: «Компаньон моего компаньона – не мой компаньон» («Дигесты Юстиниана», 50.17.47.1).
Враг рода человеческого
В Евангелии от Матфея, гл. 25, Иисус рассказывает притчу:
…Когда же люди спали, пришел враг его [домовладыки] и посеял между пшеницею плевелы и ушел;
когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы.
Придя же, рабы домовладыки сказали ему: господин! не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? откуда же на нем плевелы?
Он же сказал им: враг человека сделал это.
И далее: «…Враг, посеявший их [плевелы], есть диавол».
Своим более полным титулом – «Враг рода человеческого» – дьявол назван не в Новом Завете, а в латинском церковном гимне «О гех аеtеrnе, Domine» («Господи, царь вечный»). Авторство гимна приписывается Амвросию Медиоланскому (340–397), епископу Милана и одному из Отцов Церкви. Об Адаме здесь сказано, что его «соблазнил дьявол, враг человеческого рода (hostis humani generis)».
Эта латинская формула заимствована у Плиния Старшего («Естественная история», VII, 8, 6). Согласно Плинию, «врагом рода человеческого» (hostis generis humani) назвала Нерона его мать Юлия Агриппина, впоследствии убитая по приказанию сына.
Применить это определение к дьяволу было тем легче, что сам Нерон нередко отождествлялся с Антихристом. В Апокалипсисе, 13:18, говорилось:
Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть.
Традиционно «число зверя» расшифровывалось как «Кесарь (Император) Нерон».
В конце XVIII века «враг рода человеческого» попал из церковного языка в политический. 7 августа 1793 года французское Национальное собрание от имени французского народа провозгласило «врагом рода человеческого» (l’ennemi du genre humain) британского премьер-министра Уильяма Питта-младшего. В это время Англия вела войну с революционной Францией в составе второй монархической коалиции.
В антиякобинской публицистике «врагами рода человеческого» именовали Марата и Робеспьера, а с начала наполеоновских войн это звание перешло к Наполеону.
После битвы при Ватерлоо Джон Хобхаус, британский либеральный политик и друг Байрона, издал книгу в защиту свергнутого императора: «Письма, написанные англичанином во время последнего царствования Наполеона» (Лондон, 1815). Здесь говорилось:
«…Исчерпав наиболее мерзкие прозвища, мы наконец решили дать ему наименование ВРАГА РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО – титул, принадлежащий лишь демону…»
В России Наполеон был объявлен демоном и даже Антихристом почти что официально. 6 декабря 1806 года, в начале очередной военной кампании против Наполеона, было обнародовано объявление Святейшего Синода для чтения в храмах. Здесь, среди прочего, утверждалось, что узурпатор французской короны «помышляет соединить иудеев, гневом Божиим рассыпанных по всему лицу земли, и устроить их на ниспровержение Церкви Христовой и (о, дерзость ужасная, превосходящая меру всех злодеяний!) на провозглашение лжемессии в лице Наполеона».
В июне 1807 года был заключен Тильзитский мир, и Наполеон из Антихриста превратился в союзника и друга русского государя. Подписанию мира предшествовала встреча двух императоров на плоту посреди реки Неман. В «Старой записной книжке» князя Петра Вяземского приведен исторический анекдот:
«Когда узнали в России о свидании императоров, зашла о том речь у двух мужичков. “Как же это, – говорит один, – наш батюшка православный царь мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем? Ведь это страшный грех!” “Да как же ты, братец, – отвечает другой, – не разумеешь и не смекаешь дела? Наш батюшка именно с тем и велел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уж допустить его пред свои светлые царские очи”».
В июне 1812 года Великая Армия перешла Неман, и Наполеон снова превратился в Антихриста. Дерптский профессор Вильгельм Гецель прислал Барклаю-де-Толли свои исчисления, из коих с очевидностью следовало, что в имени «L’empereur Napoleon» содержится число 666, то есть «число зверя».
20 сентября, когда французы были уже в Москве, московский генерал-губернатор Федор Ростопчин обнародовал послание к подмосковным крестьянам, где Наполеон именовался «врагом рода человеческого, наказанием Божиим за грехи наши, дьявольским наваждением».
Иронически это наименование обыгрывает дипломат Билибин во II томе «Войны и мира», рассказывая о событиях октября 1806 года (цитирую авторский перевод с французского):
«Враг рода человеческого, вам известный, аттакует пруссаков. Пруссаки – наши верные союзники, которые нас обманули только три раза в три года. Мы заступаемся за них. Но оказывается, что враг рода человеческого не обращает никакого внимания на наши прелестные [т. е. прельстительные] речи, и с своей неучтивой и дикой манерой бросается на пруссаков, не давая им времени кончить их начатый парад, вдребезги разбивает их и поселяется в потсдамском дворце».
Один из анахронизмов «Войны и мира» связан с другим прозвищем Наполеона – «корсиканское чудовище». Летом 1805 года Жюли Карагина в письме к княжне Марии Болконской называет Наполеона «le monstre corsicain». Однако впервые «корсиканским чудовищем», пожирающим по 200 тысяч человек зараз, Наполеон был назван в анонимной эпиграмме, опубликованной в 1810 году в эмигрантском французском журнале «L’Ambigu» (Лондон). Широкую известность это прозвище получило и того позже, в 1814 году, – как подпись к антинаполеоновской карикатуре, напечатанной в Англии. Вдобавок здесь использовалось выражение «l’ogre corse», а не «le monstre corsicain».
Время – деньги
21 июля 1748 года в издававшейся Бенджамином Франклином «Пенсильванской газете» (Филадельфия) появилось извещение о выходе из печати новой книги: «Американский наставник, или Лучший спутник молодого человека». Это была переработка книги англичанина Джорджа Фишера «Наставник» – универсального пособия по грамматике, письмоводству, арифметике, бухгалтерскому учету, географии и всему остальному, что должен знать юноша, вступающий в деловую жизнь.
Три последние страницы книги занимали «Советы молодому купцу, написанные старым купцом». Этим «старым купцом» был Франклин. Здесь говорилось:
Помни, что ВРЕМЯ – деньги. Если ты можешь заработать десять шиллингов в день (…) и (…) сидишь полдня без дела (…), ты теряешь пять шиллингов. (…)
Помни, что деньги обладают способностью размножаться. Деньги могут производить деньги, и эти новые деньги могут тоже рождать деньги и т. д. Пять шиллингов превращаются в шесть, которые затем превращаются в семь шиллингов и три пенса и т. д., до тех пор, пока не превратятся в сто фунтов.
В последующие столетия «Советы молодому купцу» перепечатывались едва ли не тысячи раз, поэтому формула «Время – деньги» неразрывно связана с именем Франклина. Однако появилась она раньше.
Номер лондонской газеты «Свободомыслящий» («The Free-Thinker») от 18 мая 1719 года целиком состоял из неподписанного эссе о суточном времени. В древности, говорилось здесь, сутки делились лишь на часы, потом появилось деление на минуты, а теперь даже и на секунды:
И тот, кто расточает свои часы, является, по сути, расточителем денег. Я (…) слышал об одной почтенной женщине, которая как нельзя лучше понимала всю ценность времени. Ее муж был обувщик и превосходный ремесленник, но никогда не задумывался о том, как быстро летят минуты. Напрасно жена внушала ему, что время – это деньги (Time is Money); он был чересчур умен для того, чтобы прислушаться к ней, и каждый вечер проклинал бой приходских часов. В конце концов это привело его к разорению.
О важности времени говорили уже древние греки. У Диогена Лаэртского приведено изречение Феофраста, ученика Аристотеля: «Самая дорогая трата – это время». Плутарх в биографии Марка Антония замечает: «В Александрии он вел жизнь мальчишки-бездельника и проматывал самое драгоценное, как говорит Антифонт, достояние – время» (перевод С. Маркиша).
Но отсюда как раз и видно, что древние греки и Франклин говорили о разном. Плутарх отнюдь не имел в виду, что Антоний тратит время на удовольствия, когда мог бы потратить его на увеличение своего капитала. Франклин же говорит именно об эквивалентности времени и денег: потерянное время – это потерянный капитал. «Франклин, – замечает польская исследовательница Мария Оссовская, – призывает не к скопидомству рантье, но к ускоренному обороту капитала – призыв, столь важный для юного капитализма» («Буржуазная мораль», 1956).
Существует немало переделок формулы «Время – деньги»; вот некоторые из них:
Время – потеря денег. (Оскар Уайльд, «Фразы и поучения на пользу юношеству», 1894.)
Время и деньги большей частью взаимозаменяемы. (Уинстон Черчилль, выступление в парламентском комитете 19 июля 1926 г. при обсуждении проблемы внешних долгов.)
Время – наше сокровище; это деньги, за которые мы должны купить вечность. (Испанский богослов Хосемария де Балагер (1902–1975), сборник афоризмов «Борозда».)
Все выше, выше и выше
Это было в 1920 году. Красная Армия вступила в Киев, и Политуправление армии поручило двум активистам эвакопункта сочинить авиамарш. Их повезли на аэродром, где стояли два странных сооружения из дерева, полотна и металла. Именно эту военную авиацию поручалось воспеть 25-летнему музыканту Юлию Хайту и 26-летнему поэту-песеннику Павлу Герману. Так, по словам Хайта, появилась песня «Все выше, выше и выше».
Рассказ Хайта появился в печати уже после смерти композитора, в книге Евгения Долматовского «50 твоих песен» (1967). Долматовский принял его на веру, а зря. Приглядимся внимательнее к тексту «Авиамарша».
Нам разум дал стальные руки-крылья.
Но в Гражданскую войну, как и в Первую мировую, вся авиация была деревянная. Лишь в 1922 году появился особый сплав на основе алюминия, а с ним и металлические крылья.
И в каждом пропеллере дышит
спокойствие наших границ.
Летом 1920-го на Западе Советской России не было не только спокойствия, но и самих границ, а большевики жили ожиданием революции в Европе, которая навсегда покончит с границами.
Наш острый взгляд пронзает каждый атом.
«…Атом был как бы предсказан Германом», – замечает Долматовский, хотя об атомах говорилось в учебниках физики задолго до «Авиамарша», а Герберт Уэллс в романе «Освобожденный мир» (1914) писал об атомных бомбах.
И верьте нам: на всякий ультиматум
воздушный флот сумеет дать ответ.
Тут (как будет видно из дальнейшего) речь идет об ответе на «ультиматум лорда Керзона», т. е. на британские ноты советскому правительству от 8 и 29 мая 1923 года. Именно тогда появился лозунг «Наш ответ Керзону».
1-е издание «Авиамарша» появилось в Киеве между 8 марта и 15 мая 1923 года. Это установил авторитетный исследователь истории песен Валентин Антонов в серии статей, опубликованных в сетевом журнале «Солнечный ветер» за 2009 год. Учитывая же упоминание о вражеском ультиматуме, Антонов датирует 1-е издание периодом между 8 и 15 мая. Мелодия и первые две строфы песни, вероятно, были готовы еще до 8 мая, а 3-я строфа – с упоминанием ультиматума – дописана или изменена Павлом Германом в последний момент.
Версия о том, что музыка «Авиамарша» заимствована, высказывалась не раз. Надежного подтверждения она не получила. Однако в 1930 году ленинградский журнал «Рабочий и театр» с неодобрением писал о «всевозможных Хайтах, переделывающих старые напевы шансонеток на “революционные” песни и романсы» (№ 21, статья «Выкорчевывать пошлятину!»).
Замечание весьма любопытное. Переделка эстрадных напевов в революционные началась еще до 1917-го; так, по наблюдению историка русской эстрады Е. Уваровой, мелодия песни «Мы кузнецы, и дух наш молод» (1906) восходит к модной в те годы песенке «Я – шансонетка».
Вскоре после создания «Авиамарша» текст Германа был переведен на немецкий, став «Песней красного воздушного флота» («Lied der roten Luftflotte»). В свою очередь, эта песня около 1926 года была переделана в марш нацистских штурмовиков «Herbei zum Kampf, Ihr Knechte der Maschinen…» – «Идите на борьбу, рабы машин…» В обоих маршах повторялась строка:
Und höher und höher und höher.
(Все выше, выше и выше.)
Гораздо подробнее о «немецкой» главе истории «Авиамарша» рассказано в серии статей Валентина Антонова «Два марша» в журнале «Солнечный ветер» за 2006–2008 гг.
