Константин Станюкович
Смотр
I
За несколько лет до Крымской войны на севастопольском рейде, словно замлевшем в мертвом штиле, стояла щегольская эскадра парусного Черноморского флота.
Палящая жара начинала спадать. Августовский день догорал.
На полуюте флагманского трехдечного корабля «Султан Махмуд» под адмиральским флагом, повисшим на фор-брам-стеньге, маленький молодой сигнальщик Ткаченко не спускал подзорной трубы с Графской пристани, у которой дожидалась белая адмиральская гичка.
Адмирал приказал ей быть к семи часам, и время приближалось.
И как только на судах эскадры колокола пробили шесть склянок, в колоннаде пристани показался высокий, слегка сутуловатый, плотный адмирал Воротынцев, крепкий и необыкновенно моложавый для своих пятидесяти семи лет, которые он называл «средним возрастом».
Он глядел молодцом в сюртуке с эполетами, с «Владимиром» на шее и Георгиевским крестом в петлице. Из-под черного шейного платка белели маленькие брыжи сорочки – «лиселя», как называли черноморские моряки, носившие их, отступая от формы, даже и в николаевские времена.
Быстрой, легкой походкой, перескакивая через две ступеньки лестницы, с легкостью мичмана, адмирал спускался к гичке.
Офицеры, встречавшиеся с адмиралом, кланялись, снимая фуражки. Снимал фуражку, отдавая поклоны, и адмирал. Матросам, останавливающимся с фуражками в руках, говорил:
– Зря не торчи, матрос. Проходи!
Сигнальщик с флагманского корабля увидал адмирала, со всех ног шарахнулся к вахтенному лейтенанту Адрианову и несколько взволнованно и громко воскликнул:
– Адмирал, ваше благородие!
– Где?
– Идет к гичке, ваше благородие!
– Доложи, как отвалит.
– Есть, ваше благородие!..
И через минуту крикнул:
– Отваливают, ваше благородие!
– Оповести капитана и офицеров.
– Есть! – ответил сигнальщик и побежал с полуюта.
Щеголяя своим сипловатым баском, лейтенант крикнул:
– Фалрепные, караул и музыка наверх, адмирала встречать!
Старый боцман Кряква засвистал и закончил команду руладой артистического сквернословия.
Здоровые на подбор гребцы на гичке наваливались изо всех сил, откидываясь совсем назад, чтобы сильнее сделать гребки, и минут через десять гичка с разбега зашабашила и, удержанная крюком, остановилась как раз кормой к середине решетчатой доски трапа.
– По чарке, молодцы! – отрывисто бросил адмирал, выскакивая из шлюпки.
И, видимо, довольный своими гребцами, сдобрил свои слова кратким комплиментом в виде своеобычного морского приветствия.
– Ради стараться, ваше превосходительство! – ответил загребной от имени всех красных, вспотевших и тяжело дышавших гребцов.
Адмирал не поднялся, а взбежал с маху мимо фалрепных, по двое стоявших у фалрепов на поворотах коленчатого высокого парадного трапа, и у входа был встречен капитаном и вахтенным начальником. Офицеры стояли во фронте на шканцах. По другой стороне караул отдавал честь, держа ружья «на караул». Хор музыкантов играл любимый тогда во флоте венгерский марш в честь Кошута.
И, словно бы избегая этих парадных встреч, отменить которые было неудобно, адмирал, раскланиваясь, торопливо скрылся под полуют, в свое просторное адмиральское помещение.
В большой светлой каюте, служившей приемной и столовой, с проходившей посредине бизань-мачтой, с балконом вокруг кормы и убранной хорошо, но далеко без кричащей роскоши адмиральских кают на современных судах, адмирала встретил вестовой, носящий странную фамилию Суслика, пожилой, рябоватый и серьезный матрос, с медной серьгой в оттопыренном ухе, в матросской форменной рубахе и босой.
Жил он безотлучно вестовым у Воротынцева лет пятнадцать. Но денег у Суслика не было, и он не пользовался своим положением адмиральского любимца вестового и пьянствовал на берегу с матросами, а с «баковыми аристократами» не водил компании.
– Снасть с меня убрать и трубку, Суслик! – не говорил, а кричал адмирал по привычке моряков, командовавших на палубе.
И он нетерпеливо расстегнул и сбросил сюртук, пойманный на лету вестовым, снял орден и размотал шейный черный платок.
В минуту Суслик снял с больших ног адмирала сапоги, подал мягкие башмаки и старенький люстриновый «походный» сюртук с золотыми «кондриками» для эполет. И тотчас же принес длинный чубук с янтарем, подал адмиралу и приложил горящий фитиль к трубке.
– Ловко… Отлично! – произнес адмирал сквозь белые, крепкие, все до одного зубы, закуривая трубку.
Он почувствовал себя «дома» в каюте, без «снасти» удовлетворенно довольным и, развалившись с протянутыми ногами в большом плетеном кресле у стола, с наслаждением затягивался из трубки крепким и вкусным сухумским табаком по рублю за око [1], и по временам насмешливая улыбка светилась в его маленьких острых глазах.
Вестовой хотел было уйти, как адмирал сказал:
– Подожди, Суслик!
– Есть! – ответил Суслик и притулился у двери в спальную.
Адмирал молчал, покуривая трубку.
– «А то гаванскую сигару, адмирал?» – вдруг проговорил он, стараясь изменить и смягчить свой резкий голос, несколько гнусавя и протягивая слова, словно передразнивал кого-то.
Адмирал усмехнулся и уже продолжал своим голосом в добродушно-ироническом тоне:
– И марсалы не подавали за обедом у его светлости князя Собакина… Да-с… Высокая государственная особа-с приехала в наш Севастополь… Первый аристократ-с… Разговор на дипломатии… Одна деликатность… Гляди, мол, моряки, какие вы грубые и необразованные… И все го-сотерны, го-лафиты… А шампанское после супа пошло… А после пирожного тут же рот полощи… Аглицкая мода… Плюй при публике, а громко сказать неприлично-с… Понял, Суслик?
– Точно так, Максим Иваныч.
– Таких не видал, Суслик?
– Не доводилось, Максим Иваныч.
– Завтра покажу. Его светлость и дочка его приедут посмотреть корабль, и мы дадим завтракать… Да чтобы ты был у меня в полном параде… Понял?
– Есть!
– Чтобы чистая рубаха… Побрейся и обуйся. Нельзя босому подавать важной даме. Скажут: грубая матрозня! – не без иронии вставил адмирал и прибавил: – Да смотри, идол, рукой не сморкайся…
– Не оконфузю, Максим Иваныч! – уверенно и не без горделивости ответил Суслик.
И в черноволосой, коротко остриженной его голове промелькнула мысль:
«Ты-то не оконфузь своим языком!»
– Ты у меня вестовщина с башкой! То-то черти играли в свайку на твоей чертовой роже.
– Небось по своему матросскому рассудку могу обмозговать и марсалу завтра подам к столу, дарма что по-столичному не подают…
Адмирал засмеялся.
– Сметлив ты, Суслик, когда трезвый! – произнес он.
– Я только отпущенный вами на берег занимаюсь вином… И редко! – угрюмо и сердито промолвил вестовой, хорошо зная, как основательно он «занимается» во время редких отлучек на берег и какие бывали с ним разделки от адмирала, когда он, случалось, очень «намарсаливался».
– Ты, Суслик, не вороти рожи… Я к слову…
– Так прикажете принести графин марсалы, Максим Иваныч?
