Константин Томилов
Босиком по зелёной траве
–Ты убит!
Девчонки, максимум, на что соглашались, это быть медсёстрами. Но, лежать "перевязанными", быть "раненными" под неусыпной опекой "сердобольных", голосами и поведением копирующих своих матерей, "сестёр милосердия", было так скучно, что все переругались вдрызг.
–Ага! Попались! – торжествующе заклекотал, как с неба свалившийся, рыжий, горбоносый пятнадцатилетний дылда, – не хотят, эти, сопляки, чтоб вы с ними нянчились?! А я хочу!
Дети испуганно шарахнулись от взгляда округло таращащихся, зеленовато-белесых глаз, чуждого всем местным, подростка. Решительно прыгнувший к бросившейся врассыпную детворе, пацан схватил истошно завизжавшую Верку и повалил её на землю:
–Давай! Давай поиграемся с тобой! Давай, в "маму и сыночка".
Собравшийся было убежать вслед за всеми Алёшка, услышав звук рвущегося ситца, и, по-взрослому болезненный, стон родной сестры, дрожа как в лихорадке, схватил свой "автомат" и начал, что есть силы, колотить им "стервятника" ёрзающего, прижимающего к земле, изо всех сил сопротивляющуюся девочку. Стараясь почаще попадать по голове. Очумевший от градом сыплющихся на него ударов, горбоносый вскочил и схватил Алёшу за горло.
–Ах, ты, сучонок! – дважды ткнул костистым кулаком в лицо пятилетнего защитника чести сестры. Посмотрев вслед, подскочившей и стрелой летящей прочь, "несостоявшейся жертве", раздражённо оттолкнул хлюпающего кровью Алёшку и бросился под защиту своего дома.
Алёша угрюмо всхлипнув и погрозив кулачком в спину неудавшегося насильника, засеменил вслед за сестрой.
–Ой-ой-ой!!! – простонала мама увидев забежавшего во двор Алёшку. Заметавшись между судорожно дрожащей, запахивающей разорванное на груди платьице дочерью и пораненным героем защитником, застыла остановленная грозным рыком отца:
–Ша, мать!!!
Пётр шагнув к дочери, нежно и крепко взяв её за плечи, легонько встряхнул:
–Доченька, родная моя, любимая, тихо! Тихо! Ты дома! Всё, ты дома! Скажи мне только, кто?!
–Ёська…, Шлиссельман, – просипела, рыдая, Верка.
–Хорошо, ничего-ничего, всё будет хорошо, – задумчиво пробормотал отец, отдавая плачущую дочь в руки притихших женщин, – чего вы так на меня смотрите? Всё нормально. Он ещё ничего не успел. Алёша молодец. Мой помощник, – обняв и взяв на руки сына, повелел, – вы, девочки, сами, своими делами, а мы, мужики, тоже сами, – ободряюще кивнув маме, завершил, – Олечка, я когда Алёшу умою и успокою, сразу же к вам, а вы, идите в дом, идите…
Выслушав повествование кое-как умытого, изредка всхлипывающего сынишки, каменно-спокойный глава семейства, ввёл Алёшу в дом, где укутанная в плед, тихонько поскуливающая Верка, сидела обнимаемая одновременно мамой и бабушкой. Отдав его в руки бабушки и доложившись: "пойду я, пока перекурю…", вышел во двор.
Бабушка, понянчив Алёшу, метнулась к аптечке:
–Надо же нос ватой, так и течёт ещё, – посадив на табурет и положив его голову затылком на подоконник, указала, – посиди пока так, я сейчас всё возьму и обработаю тебя. Здесь пусть будет, чтоб на свету, а то не видно, – договорила сама себе.
Терпеливо переносящий ноющую головную боль Алёшка, покосился во двор, где переминающийся с ноги на ногу отец, неторопливо затушивший в пепельнице окурок папиросы, пристально обвёл взглядом дом, огород, сараи и глубоко тяжело вздохнув, выдернув тюкнутый в доску топор, быстро и решительно вышел со двора.
–Маааам, – тоскливо проскулил Алёша, – папа куда-то пошёл, взял топор и пошёл. Что-то делать пошёл, а меня не позвал.
Мама охнула, как от удара под дых. Толкнув мгновенно умолкнувшую Верку в руки бабушки, подскочила и причитая выбежала из дома. Заметалась в растерянности по двору.
–Господи! Помилуй нас, грешных, – построжавшая, сосредоточившаяся бабушка, вышла на кухню и посмотрела на икону, – Боже мой, что же это?
Поразмышляв несколько секунд, вернулась в комнату и решительно положив на родительскую кровать, рядом брата и сестру, строго наказала:
