Корнелия Функе
Чернильная смерть
Мо сунул руку в седельную сумку, которую протянул ему юноша.
Книги.
– Виоланта дарит вам это в надежде, что вы не отвергнете предложенного ею союза.
Подземный ход казался бесконечным и почти таким же тесным, как саркофаг. Мо не помнил себя от радости, когда наконец увидал дневной свет. Выход оказался еле заметной расселиной в скале. Под деревьями дожидался конь, а внизу Мо увидел замок Омбры – стражу на стенах и солдат, устремлявшихся из ворот, словно рой саранчи. Да, придется быть осторожным. И все же он открыл седельную сумку, спрятался за скалу и открыл одну из книг.
Как ни в чем не бывало
Как жестока земля! Мерцают ивы, березы, склоняясь, вздыхают. Как жестоко, как немыслимо нежно![8]
Луиза Глик. Оплакивание
Фарид обнял Мегги. Она спрятала лицо у него на груди, а он снова и снова шептал ей, что все будет хорошо. Но Черный Принц не возвращался, а ворона, которую Гекко отправил на разведку, принесла те же вести, что и Дориа, младший брат Силача, шпионивший для разбойников с тех пор, как Хват спас их с другом от виселицы: в замке объявлена тревога. В воротах опущена решетка, и стража хвалится, что голова Перепела скоро будет смотреть на крыши Омбры с зубца крепостной стены.
Силач отвел Мегги и Резу в лагерь разбойников, хотя обе рвались в Омбру. «Так распорядился бы Перепел» – и больше от него ничего нельзя было добиться. Черный Принц с Баптистой отправились на хутор, который Мо и его семья в последние недели привыкли называть своим домом, – обманчиво мирное укрытие в кровожадном мире Фенолио.
– Мы заберем ваши вещи, – кратко пояснил Черный Принц на вопрос Резы, зачем они туда идут. – Возвращаться вам нельзя.
Ни Реза, ни Мегги не спросили, почему. Обе знали ответ: потому что Зяблик будет допрашивать Перепела, и нельзя быть уверенным, что у Мо не вырвут признания, где он скрывался в последнее время.
Разбойники также перенесли лагерь на новое место, как только услышали об аресте Мо.
– У Зяблика очень умелые пытчики, – заметил Хват.
Реза села в сторонке под деревьями и закрыла лицо руками.
Фенолио остался в Омбре.
– Может быть, меня пропустят к Виоланте. А Минерва сегодня ночью работает в замке на кухне. Может быть, она там что-нибудь узнает. Я сделаю все, что смогу, Мегги, – пообещал он на прощание.
– Да ладно, он просто уляжется в постель и выдует две фляги вина, – заметил на это Фарид и подавленно смолк, когда Мегги расплакалась.
Как она допустила, чтобы Мо поехал в Омбру? И почему не пошла с ним в замок? Конечно, ей очень хотелось остаться с Фаридом. В глазах матери она читала тот же упрек: ты могла его удержать, Мегги, только ты одна на всем свете.
Когда смерклось, Деревяга принес им поесть. Прозвище он получил за негнущуюся ногу. Двигался Деревяга медленнее других разбойников, зато отлично стряпал. Но ни Мегги, ни Реза не смогли проглотить ни куска. Стало холодно, и Фарид уговаривал Мегги посидеть с ним у костра, но она только покачала головой. Ей нужны были темнота и уединение. Силач принес ей одеяло. Вместе с ним подошел его брат, Дориа.
«В браконьеры он не годится, зато шпион из него отличный!» – шепнул ей Силач, когда их знакомил. Братья были совсем не похожи, хотя у обоих были густые темно-русые волосы, а Дориа был необычно силен для своего возраста (чему очень завидовал Фарид). Ростом он доходил старшему брату только до плеча, и глаза у него были синие, как феи Фенолио, а у Силача – карие, желудевого цвета. «У нас разные отцы, – пояснил Силач, когда Мегги удивилась такому несходству. – Правда, один другого стоит».
– Ты зря так переживаешь. – Голос у Дориа был очень взрослый.
Мегги подняла голову.
Он накинул ей на плечи одеяло, принесенное Силачом, и смущенно отступил под ее взглядом, но глаз не отвел. Дориа всем смотрел прямо в лицо, даже Хвату, при виде которого большинство втягивали голову.
– С твоим отцом все будет в порядке, не сомневайся! Он всех победит – Зяблика, Змееглава и Свистуна.
– Конечно. Только сперва его повесят, – горько сказала Мегги.
Но Дориа только пожал плечами.
– Ерунда. Меня вот тоже хотели повесить, – сказал он. – А он – Перепел! Они с Черным Принцем спасут нас всех. Вот увидишь.
Он говорил так, словно был совершенно уверен в исходе. Как будто он один из всех прочитал повесть Фенолио до конца.
Хват, сидевший с Гекко под деревьями в нескольких метрах от них, хрипло рассмеялся.
– Брат у тебя такой же дурак, как ты сам! – крикнул он Силачу. – Только твоих мускулов у него нет, на его беду, так что вряд ли он доживет до старости. Перепелу пришел конец! И что он нам оставил в наследство? Бессмертного Змееглава!
Силач сжал кулаки и хотел броситься на Хвата, но Дориа оттащил его. Гекко выхватил нож и угрожающе шагнул к Силачу – они постоянно ссорились, – но внезапно оба подняли головы и прислушались. На дубе закричал перепел.
– Он вернулся! Мегги, он вернулся! – Фарид чуть не упал, стремглав спускаясь со сторожевого поста.
Костер уже догорел, и только звезды роняли лучи в темный овраг, где разбойники разбили новый лагерь. Мегги узнала Мо, лишь когда Деревяга шагнул с факелом навстречу ему и Черному Принцу. Был с ними и Баптиста. Похоже, все целы и невредимы. Дориа обернулся к Мегги. «Ну, дочь Перепела, – сквозило в его улыбке, – что я тебе говорил?»
Реза вскочила так резко, что запуталась в одеяле, которым укрыл ее Силач. Она растолкала разбойников, окруживших Мо и Черного Принца, и бросилась к мужу. Мегги шла за ней, словно во сне. «Это слишком хорошо, чтобы быть правдой», – думала она.
На Мо был все тот же черный наряд, сшитый Баптистой. Он явно устал, но, похоже, с ним действительно ничего не случилось.
– Все хорошо, все в порядке, – услышала Мегги голос отца.
Он стирал поцелуями слезы с лица Резы, а увидев Мегги, улыбнулся ей так, словно вернулся, как в прежние времена, из обычной поездки к больным книгам, а не из замка, где его хотели убить.
– Я привез тебе гостинец, – сказал он дочери.
И лишь по тому, как крепко он ее обнял и долго не отпускал, Мегги догадалась, что Мо пережил не меньший страх, чем она.
– Отвяжитесь от него! – прикрикнул Черный Принц на своих людей, которые тесным кольцом окружили Перепела и наперебой расспрашивали, как же он сумел уйти из замка. – Скоро все узнаете! А пока выставить двойной дозор!
Разбойники неохотно повиновались. Одни уселись, ворча, у почти потухшего костра, другие разошлись по палаткам, сшитым из одеял и старой одежды, где трудно было согреться в заметно похолодавшие ночи. Мо подвел Мегги и Резу к своему коню (это была не та лошадь, на которой он уезжал), открыл седельную сумку и бережно, словно живых существ, извлек оттуда две книги. Одну он протянул Резе, другую Мегги – и рассмеялся, когда дочь жадно выхватила томик у него из рук.
– Да, давно мы с тобой не держали в руках книг! – прошептал он заговорщически. – А ты внутрь загляни! Спорим на что хочешь, таких красивых картинок ты еще не видела!
Реза тоже взяла протянутую ей книгу, но даже не посмотрела на нее.
– Фенолио говорит, что этого миниатюриста использовали как приманку, – сказала она глухим голосом. – Что тебя схватили в его мастерской…
– Это был розыгрыш. Ты же видишь, ничего не произошло. А то как бы я здесь оказался?
Больше Мо ничего не сказал. И Реза не стала спрашивать. Она молча смотрела, как Мо сел на примятую лошадьми траву и потянул за собой Мегги.
– Фарид! – позвал он.
Фарид тут же оставил Баптисту, которого расспрашивал о том, что происходит сейчас в Омбре, и побежал на зов Мо. Он явно преклонялся перед героем. Мегги заметила, что и Дориа смотрит на ее отца с таким же благоговением в глазах.
– Ты не мог бы нам посветить? – спросил Мо.
Фарид опустился между ними на колени и засветил на ладонях танцующий огонек, хотя Мегги видела по его лицу, что он не понимает, как может Перепел, только что чудом спасшийся от солдат Зяблика, первым делом показывать дочери книгу.
– Видела ты что-нибудь прекраснее, Мегги? – прошептал ей Мо, когда она провела пальцем по обведенному золотом рисунку. – Не считая фей, конечно, – добавил он с улыбкой, сгоняя со страницы крылатую крошку, синюю, как небо на рисунках Бальбулуса.
Mo отогнал ее так, как это делал Сажерук – легонько подул между мерцающих крылышек, – и Мегги склонилась вместе с ним над страницами, забыв только что пережитый страх. Она перестала замечать и Хвата, и даже Фарида, который не видел ничего интересного в том, от чего она не могла оторвать глаз: буквы, прорисованные сепией так тонко и воздушно, словно Бальбулус писал их своим дыханием, драконы и длинношеие птицы, уткнувшие голову под крыло, инициалы, тяжелые от листового золота…
Слова танцевали с рисунками, рисунки пели для слов, выводя свою красочную мелодию.
– Это Уродина? – Мегги прикоснулась кончиком пальца к хрупкой женской фигурке на рисунке. Лицо у нее было размером с половину ногтя на мизинце Мегги, и все же на щеке можно было разобрать бледную родинку.
– Да, и Бальбулус позаботился о том, чтобы ее узнавали и много веков спустя. – Мо показал на имя, темно-синей краской выведенное над крошечной головой: Виоланта. «В» было обведено тонкой, как волосок, золотой линией. – Я видел ее сегодня. Мне кажется, она не заслуживает своего прозвища. Она немного бледная и, кажется, довольно злопамятная. Но это удивительно храбрая женщина.
На открытую книгу упал древесный лист. Мо смахнул его, но лист тонкими паучьими лапками вцепился в его палец.
– Смотри-ка, – сказал Мо, поднося его к глазам. – Это что, один из Орфеевых лиственных человечков? Его создания, похоже, быстро размножаются.
– И редко бывают приятными, – отозвался Фарид. – Эти твари, например, плюются.
– Правда? – Мо тихо рассмеялся и сбросил человечка с пальца, как раз когда тот надул губы.
Реза посмотрела на странное существо и резко встала.
– Это все обман, – сказала она. Голос у нее дрожал при каждом слове. – И вся красота этого мира – сплошной обман, она придумана только для того, чтобы отвлекать от тьмы, горя и смерти.
Мо положил книгу на колени Мегги и поднялся вслед за Резой, но она уклонилась от его протянутых рук.
– Это не наша история! – заговорила она так громко, что разбойники начали оборачиваться. – Она надрывает нам сердца своим колдовством. Я хочу домой. Я хочу забыть все это наваждение и вспомнить о нем снова, только очутившись на диване у Элинор!
Гекко тоже обернулся и с любопытством смотрел на них. Одна из его ворон воспользовалась моментом, чтобы стащить кусок мяса из хозяйской руки. Хват тоже прислушивался к разговору.
– Мы не можем вернуться, Реза, – тихо сказал Мо. – Фенолио больше не пишет, ты что, забыла? А Орфею доверять нельзя.
– Фенолио постарается для нас, если ты его попросишь. Это его долг перед тобой! Мо, прошу тебя! Эта история добром не кончится!
Мо посмотрел на Мегги, сидевшую рядом с Фаридом с книгой на коленях. На что он надеялся? Что она станет возражать матери?
Фарид бросил на Резу сердитый взгляд и потушил огонек на ладонях.
– Волшебный Язык! – окликнул он.
Мо обернулся. Да, у него теперь много имен. А ведь когда-то его звали просто Мо и больше никак. Мегги уже не могла вспомнить, как это было.
– Мне пора возвращаться в город. Что передать Орфею? – Фарид умоляюще посмотрел на Мо. – Расскажешь ты ему о Белых Женщинах?
Неугасимая, безумная надежда проступила на его лице, как ожог.
– Я ведь сказал: мне нечего рассказывать, – ответил Мо.
Фарид понурил голову и уставился на свои покрытые копотью ладони, словно Мо вынул надежду у него из рук. Медленно поднялся. Он все еще ходил босиком, хотя по ночам уже бывали заморозки.
– Будь здорова, Мегги, – сказал он, легонько целуя ее в щеку.
И пошел прочь не оборачиваясь. Мегги начала скучать по нему, как только он сел на своего осла…
Да, наверное, им и правда лучше вернуться домой.
Она вздрогнула, когда Мо положил руку ей на плечо.
– Заверни книжку в тряпицу, когда закончишь читать, – сказал он. – По ночам тут сыро.
И пошел мимо Резы к разбойникам, сидевшим у догоравшего костра тихо, как дети в ожидании сказки.
А Реза так и стояла с пергаментным томиком в руках и смотрела на переплет, будто видела перед собой другую книгу – ту, что вобрала ее в себя и не выпускала десять лет. Потом она подняла глаза на Мегги.
– Что с тобой? – спросила она. – Разве ты хочешь остаться здесь, как и твой отец? Неужели ты не соскучилась по подружкам, по Элинор и Дариусу? По теплой постели без единой блохи, по кафе у озера, по мирным улицам, где тебе ничего не грозит?
Мегги дорого бы дала, чтобы ответить так, как хотела Реза, но у нее не получалось.
– Не знаю, – сказала она тихо.
И это была чистая правда.
Больна с горя
Мир привелось мне потерять!
Не находили вы?
Узнать легко его – венок
Из звезд вкруг головы.
Он вам – пустяк, я ж без него
Не проживу и дня —
Молю, найди его скорей —
О, Боже – для меня![9]
Эмили Дикинсон. Потеря
Элинор прочла в своей жизни несчетное количество книг, где герой или героиня заболевали от душевных страданий. Эта идея всегда казалась ей очень романтичной, но не имеющей никакого отношения к действительности. Все эти безвременно вянущие юноши и девушки, умирающие только потому, что они несчастливо влюблены или тоскуют по непоправимой утрате! Элинор с большим удовольствием сопереживала их страданиям – как читатель. Ведь люди ищут в книгах именно этого: сильных, никогда не испытанных чувств и мучительных страданий, от которых можно избавиться в любой момент, просто захлопнув книгу. Правильно подобранные слова доводили утрату и гибель до самого сердца, позволяли дегустировать горе, как хорошее вино, и снова ставить на полку.
Да, Элинор от души упивалась выдуманной болью, и даже представить себе не могла, что в ее настоящей жизни, напрочь лишенной событий, монотонно-серой на протяжении многих лет, может случиться нечто подобное. «Что ж, такова расплата! – твердила она себе. – Такова расплата за счастье последних месяцев. Разве ты не читала, что за счастье всегда приходится платить? Как ты могла подумать, что так вот запросто обретешь его – и сохранишь? Какая глупость. Глупая Элинор».
Когда ей расхотелось вставать по утрам, когда сердце стало ни с того ни с сего запинаться, словно ему надоело регулярно биться, когда у нее пропал аппетит даже по утрам (хотя она всю жизнь проповедовала, что завтрак – главная еда дня), и Дариус, озабоченно моргая совиными глазами, стал все чаще спрашивать, как она себя чувствует, – Элинор задумалась, уж не правду ли говорят книги, уверяя, что с горя можно заболеть. Ведь она нутром чувствовала, что именно горе, и ничто другое, высасывает из нее силу, аппетит и даже интерес к книгам.
Дариус предлагал проехаться по аукционам, посетить крупнейшие книжные магазины, где она давно уже не была, составлял списки книг, отсутствующих в ее библиотеке. Еще год назад эти списки привели бы Элинор в лихорадочный ажиотаж. А сейчас ее глаза скользили по заголовкам так равнодушно, словно она читает перечень моющих средств из ближайшего супермаркета. Куда делась ее любовь к печатным страницам и дорогим переплетам, к словам на бумаге и пергаменте? Она дорого дала бы за то, чтобы вновь ощутить замирание сердца от одного вида книги, потребность нежно погладить ее по корешку, раскрыть, затеряться в ней. Но, похоже, сердце ее одеревенело, горе сделало его нечувствительным ко всему, кроме одного – тоски по Мегги и ее родителям. Да, Элинор поняла за это время: горе от утраты книг – не горе по сравнению с тоской по потерянным близким. Книги рассказывали об этом чувстве. Они рассказывали о любви, и эти рассказы были прекрасны, но книги не могли заменить того, о чем в них говорилось. Они не могли поцеловать, как Мегги, обнять, как Реза, рассмеяться, как Мо. Бедные книги – и бедная Элинор.
Она стала проводить целые дни в постели. Почти ничего не ела, а иногда, наоборот, переедала. У нее болел живот, болела голова, мучительно трепыхалось сердце. Она стала мрачной, рассеянной, проливала слезы над любой сентиментальной чепухой, потому что читать она, конечно, не перестала. А чем ей было еще заняться? Она читала без конца, объедалась чтением, как горюющий ребенок – шоколадом. Шоколад был вкусный, но горе не проходило. А уродливый пес Орфея лежал у ее кровати, пускал слюни на ковер и так смотрел на нее своими грустными глазами, словно один на всем свете был способен понять ее печаль.
Ну, последнее было не совсем справедливо. Дариус, видимо, тоже все отлично понимал.
– Элинор, а ты не хочешь выйти погулять? – спрашивал он, поставив завтрак у ее кровати, поскольку она опять до полудня так и не вышла на кухню.
– Элинор, я тут нашел в каталоге невероятно красивое издание «Айвенго». Давай съездим, посмотрим? Это недалеко.
И, наконец, на днях:
– Элинор, умоляю тебя, сходи к врачу. Дальше так продолжаться не может!
– К врачу? – рявкнула она на беднягу Дариуса. – И что я ему скажу? – «Знаете, доктор, это все от сердца. Оно исходит идиотской тоской по трем родным людям, исчезнувшим в книге. У вас не найдется таблеток на такой случай?»
Разумеется, Дариус ничего не ответил. Он молча поставил чай – с лимоном и медом, как она любит, – на заваленный книгами столик у ее кровати и молча пошел вниз. Лицо у него было при этом такое грустное, что Элинор почувствовала пренеприятные уколы совести. Но встать так и не встала.
Она провела в постели еще три дня, а когда на четвертый тихонько прокралась в библиотеку – в халате, накинутом на ночную рубашку, – там стоял Дариус, держа в руках листок, отправивший Орфея в тот мир, где, вероятно, находились сейчас Реза, Мегги и Мортимер.
– Что ты делаешь? – помертвев, спросила Элинор. – К этому листку никто не должен прикасаться! Слышишь? Никто!
Дариус положил листок обратно в витрину.
– Я только взглянул на него, – сказал он мягко. – Орфей действительно неплохо пишет. Хотя, конечно, сильно подражает Фенолио.
– Так сильно, что это не называется «писать», – презрительно сказала Элинор. – Орфей – вошь, паразитирующая на других писателях, только сосет он не кровь, а слова… Даже имя украл у другого поэта. Орфей!
– Да, ты, пожалуй, права, – отозвался Дариус, аккуратно запирая витрину на ключ. – Но точнее будет назвать его имитатором. Он так хорошо копирует стиль Фенолио, что разница на первый взгляд почти незаметна. Интересно было бы посмотреть, как он пишет, когда у него нет образца. Способен он рисовать собственные картины, не вдохновляясь чужой фантазией?
Дариус взглянул на листок под стеклом, как будто мог получить от него ответ.
– Меня лично это не интересует. Надеюсь, он давно уже сдох. – Элинор с мрачной миной подошла к полке и вытащила сразу полдюжины книг – запас на очередной тоскливый день в постели. – Надеюсь, его великан раздавил! Нет, погоди, я лучше придумала – надеюсь, что его говорливый язык выпал изо рта, посиневший и раздутый, потому что сам Орфей болтается на виселице!
На совином лице Дариуса мелькнула улыбка.
– Ох, Элинор, Элинор! Ты, пожалуй, напугала бы самого Змееглава, хотя Реза рассказывала, что он никогда и ничего не боится.
– Конечно, можешь не сомневаться! – ответила Элинор. – Белые Женщины по сравнению со мной – кроткие сестры милосердия! Но мне суждено до конца дней оставаться в истории, где для меня есть только одна роль – комической старухи.
Дариус промолчал. Но когда Элинор поздно вечером еще раз зашла в библиотеку, он снова стоял перед витриной и смотрел на листок Орфея.
Снова на службе Орфея
Подойди и взгляни на слова:
У каждого из них есть тысяча тайных лиц
под нейтральным лицом,
И каждое спрашивает тебя,
не интересуясь твоим ответом,
Каждое, хоть жалкое, хоть страшное:
Ты захватил ключ?
Карлос Друммонд де Андраде. В поисках поэзии
Конечно, ворота Омбры были уже закрыты, когда Фарид наконец добрался до города на своем упрямом осле. Тонкий месяц светил на башни замка, а стражники разгоняли скуку, кидая камушки по скелетам, болтавшимся на виселицах перед городской стеной. Скелеты велел развесить Зяблик, хотя виселицы не использовались здесь по прямому назначению, чтобы пощадить его чувствительный нос. Вероятно, ему казалось, что оставлять виселицы совсем пустыми на глазах подданных – непедагогично.
– Это кто еще тут бродит? – хмыкнул один из стражников, долговязый худой парень, опиравшийся на копье, как будто ноги его не держат. – Ты только посмотри на этого смугляшку! – Он грубо выхватил у Фарида повод. – Разъезжает тут один по ночам! Ты не боишься, что Перепел вытащит осла из-под твоей тощей задницы? Лошадь-то ему пришлось сегодня оставить в замке, так что ослик ему очень бы пригодился. А тебя он скормит медведю Черного Принца!
– Я слыхал, медведь жрет только латников – любит, чтобы на зубах похрустывало, – ответил Фарид, незаметно нащупывая нож.
Он слишком устал, чтобы изображать смирение. Отчасти его легкомыслие объяснялось и тем, что Перепелу удалось-таки уйти из замка невредимым. Перепелу. Да, он тоже все чаще называл Волшебного Языка этим именем, хотя Мегги всякий раз очень сердилась.
– Хо-хо, Риццо, ты только послушай мальчугана! – крикнул стражник своему товарищу. – Он, наверное, сам украл этого осла, чтобы продать колбасникам в городе, если бедная животина не сдохнет под ним раньше.
Риццо со злобной усмешкой подошел поближе и поднял копье, нацелившись прямо в грудь Фариду.
– Я знаю этого парниш-ш-шку, – сказал он. У него не хватало двух зубов, и слова звучали как шипение змеи. – Видел пару раз, как он на рынке рассыпает искры. Не про тебя ли рассказывают, будто ты выучился жонглировать у Огненного Танцора?
– Да. И что? – У Фарида свело желудок, как всегда, когда при нем упоминали Сажерука.
– А то, что слезай-ка ты со своей дохлой скотины и устрой нам представление! А мы пока подумаем, пускать ли тебя в город.
В конце концов они открыли ворота, вдоволь насмотревшись на взмывающие в воздух огненные цветы, которые получались у Фарида не хуже, чем у Сажерука. Фарид по-прежнему любил огонь, хотя сухое потрескивание пламени болезненно напоминало ему того, кто обучил его этому искусству. Но он не устраивал больше представлений на публику, только для себя. Ведь огонь – это все, что оставалось у него от Сажерука, и когда сердце его совсем изнывало от тоски, он писал это имя огненными буквами на какой-нибудь стене в Омбре и смотрел на него до тех пор, пока огонь не гаснул, оставив его в одиночестве, как Сажерук.
По ночам в лишившейся мужчин Омбре обычно царила гробовая тишина. Но сегодня Фарид всюду натыкался на отряды латников. Перепел вспугнул их, и они кружили по улицам, как осы вокруг разворошенного гнезда, надеясь изловить наглого обидчика. Фарид низко опускал голову, проезжая мимо них, и вздохнул с облегчением, добравшись наконец до дома Орфея.
Это был великолепный дом, один из самых роскошных в Омбре, и только здесь во всем городе еще светились окна в эту беспокойную ночь. У входа горели факелы – Орфей опасался воров – и в их неверном свете страшные каменные маски над входом казались живыми. Фарид всякий раз вздрагивал, когда они смотрели на него сверху своими выпученными глазами – рты разинуты, ноздри раздуты, словно чудища собираются фыркнуть ему в лицо. Он попытался усыпить факелы тихими уговорами, как часто делал Сажерук, но пламя его не слушалось. Это случалось все чаще, словно огонь хотел напомнить ему, что ученик и после смерти учителя остается всего лишь учеником.
Фарид страшно устал. Собаки лаяли на него, пока он вел осла на конюшню. Вот он и вернулся. Вернулся к Орфею на службу. Хотя так хорошо было сидеть с Мегги, положив голову ей на колени, или беседовать у костра с ее отцом и Черным Принцем. Но из-за Сажерука он всякий раз возвращался сюда. Всякий раз.
Фарид развязал рюкзак – Пролаза тут же залез ему на плечо – и посмотрел вверх на звезды, словно мог увидеть среди них лицо Сажерука. Почему тот не явится ему во сне и не расскажет, как его вернуть? Ведь мертвые иногда показываются тем, кого любят! Или Сажерук приходит только к Роксане, как обещал, да еще, может быть, к своей дочери? Нет, если к Брианне кто и является из царства мертвых, то только Козимо. Служанки рассказывали, что она во сне шепчет его имя и иногда протягивает руку, словно ищет его рядом с собой.
«Может быть, мне он не является, потому что знает, что я боюсь призраков», – думал Фарид, подымаясь на заднее крыльцо. Парадные ворота, выходившие прямо на площадь, предназначались, разумеется, только для самого Орфея и его знатных заказчиков. Слуги, комедианты и поставщики шлепали по грязному двору к черному ходу.
Фарид трижды позвонил в колокольчик, но никто не откликнулся. Во имя всех демонов пустыни, куда подевался Дуботряс? Это ведь единственная его работа – открывать дверь. Наверное, дрыхнет, как пес, у порога Орфея.
В конце концов Фариду открыла Брианна. Она уже две недели работала у Орфея, а Сырная Голова, кажется, и не подозревал, чья дочь стирает ему белье и чистит кастрюли. Орфей вообще мало что замечал вокруг.
Брианна молча впустила его, и он так же молча прошел мимо. У них не было слов друг для друга, кроме тех, которые невозможно выговорить: «Мой отец умер из-за тебя. Из-за тебя он оставил нас с матерью, все из-за тебя». Каждую слезинку своей матери Брианна ставила в счет Фариду, она сказала ему об этом злым шепотом в первый же день, когда они встретились у Орфея: «Каждую, слышишь, каждую!» И сейчас он затылком чувствовал ее ненавидящий взгляд.
– Где ты шлялся? – Осс перехватил Фарида, надеявшегося неслышно прошмыгнуть к своей койке в подполе. Пролаза зашипел и спрыгнул наземь. Осс успел пнуть зверька так, что чуть не переломал ему ребра. – Хозяин уже раз сто про тебя спрашивал! Заставил искать тебя по всему городу! Я из-за тебя полночи не спал!
– Да ладно, ты только и делаешь, что спишь.
Осс ударил его кулаком в лицо.
– Попридержи язык! Пошли, хозяин ждет!
Служанка, встретившаяся им на лестнице, покраснела, пропуская Фарида. Как бишь ее зовут? Дана? Милая девочка, вечно отложит Фариду кусочек мяса посочнее, когда Осс, бывало, сожрет его ужин. Фарид за это иногда целовал ее на кухне. Но она была далеко не так красива, как Мегги. Или Брианна.
– Надеюсь, мне позволят отколотить тебя хорошенько! – прошипел Осс на ухо Фариду, занося руку, чтобы постучаться в рабочий кабинет Орфея.
Так называл эту комнату сам Орфей, хотя гораздо чаще он тискал здесь очередную служанку или обжирался яствами, которые кухарка готовила для него в любое время дня и ночи. Но сейчас он и в самом деле сидел за письменным столом, низко склонившись над листом бумаги, а два стеклянных человечка за его спиной приглушенными голосами препирались о том, как лучше размешивать чернила – слева направо или справа налево. Это были два брата – Сланец и Халцедон, разные, как день и ночь. Халцедон, старший, обожал командовать младшим братом и поучать его. Фариду, глядя на них, хотелось свернуть Халцедону стеклянную шею. У него было целых два старших брата, и отчасти из-за них он сбежал из родительского дома к разбойникам.
– Заткнитесь! – прикрикнул Орфей на стеклянных человечков. – Что за нелепые создания! Слева направо, справа налево! Смотрите не забрызгайте мне стол!
Халцедон укоризненно посмотрел на Сланца – доигрался, мол! Если кто и брызгает чернилами на хозяйский стол, то уж конечно младший брат! – и погрузился в мрачное молчание. Орфей продолжал писать.
«Фарид, ты должен научиться читать», – постоянно твердила Мегги. Несколько букв он с ее помощью уже заучил, хоть и не без труда. М – «медведь», Р – «разбойники», М – «Мегги», Ф – «Фарид» и С… С – «Сажерук». Остальные путались у него в голове. Да и как можно запомнить всю эту мелочь с завитушками с разных сторон? А О У И К Т Н П… У него голова начинала болеть от одного их вида. И все же придется их выучить! Ведь иначе он так и не узнает, пытается ли Орфей на самом деле вернуть Сажерука.
– Чушь, бессвязная чушь! – Орфей оттолкнул Сланца, пытавшегося посыпать написанное песком, и с ненавистью разорвал лист на мелкие клочки.
Фарид наблюдал такие сцены постоянно. Орфей редко бывал доволен своей работой. Он комкал, рвал, с руганью бросал в огонь исписанную бумагу, грозил стеклянным человечкам, напивался. Но когда работа ему удавалась, он делался еще невыносимее – раздувался, как индюк, разъезжал по Омбре с видом владетельного принца, целовал служанок наглыми влажными губами и заявлял, что равных ему нет. «Пусть называют старика Чернильным Шелкопрядом! – орал он на весь дом. – Большего он и не заслужил, этот ремесленник! Зато я – я волшебник, маг. Чернильный Маг – вот как меня надо называть! И меня будут так называть!»
Но сегодня магия, похоже, опять не клеилась.
– Лягушачье кваканье! Сорочья стрекотня! Слова-жестянки! – бранился он, не поднимая головы. – Словесная каша! Да, Орфей, сегодня ты мараешь бумагу словесной кашей – жидкой, недосоленной, склизкой кашей!
Стеклянные человечки торопливо спустились по ножкам письменного стола и принялись разглаживать скомканные обрывки.
– Хозяин! Мальчишка вернулся! – Осс умел изображать раболепие, как никто. Голос Дуботряса кланялся и прогибался так же легко, как его огромное тело, но пальцы сжимали затылок Фарида, как железные клещи.
Орфей недовольно обернулся и уставился на Фарида, словно нашел наконец причину своих неудач.
– Где ты шлялся, черт бы тебя побрал! Сидел все время у Фенолио? Или помогал отцу своей подружки пробраться в замок и выбраться невредимым обратно? Да, я уже слышал о его последнем подвиге. Надо думать, завтра о нем уже будут распевать дурацкие песни. Этот дурак-переплетчик играет идиотскую роль, которую написал ему старик, с настоящей отдачей – даже трогательно!
В голосе Орфея слышались одновременно презрение и зависть – как обычно, когда он говорил о Волшебном Языке.
– Он не играет роль. Он действительно Перепел. – Фарид изо всех сил наступил Оссу на ногу, так что тот выпустил его затылок, и увернулся от снова протянутых к нему пальцев. Дуботряс поднял было огромный кулак, но его остановил строгий взгляд Орфея.
– Ах вот как! Ты, стало быть, присоединился к сонму его поклонников? – Орфей уставился на чистый лист, словно ожидая, что пергамент под его взглядом сам покроется правильными словами. – Сланец, что ты делаешь там внизу? – рявкнул он. – Сколько можно вам говорить? Это все подметут служанки. Очини мне новое перо!
Фарид поднял Сланца на письменный стол, и тот благодарно улыбнулся мальчику. Младший человечек должен был выполнять всю неприятную работу, так уж было у них с братом заведено. Хуже всего была очинка перьев, потому что крошечное лезвие, которым пользовались стеклянные человечки, постоянно соскальзывало. На днях оно вонзилось Сланцу в тонюсенькую руку, и тут Фарид узнал, что у стеклянных человечков есть кровь – прозрачная, конечно. Она капала на бумагу, как жидкое стекло, а Халцедон отвесил брату затрещину и обозвал безруким болваном. Фарид за это подмешал пива в песок, который он ел. С тех пор прозрачное, как вода, тело Халцедона (он очень гордился своей безупречной прозрачностью) стало желтым, как ослиная моча.
