Хулио Кортасар
Экзамен
(«я хотела послушать маркополо») —
Да, Хуан, прочитай —
– Куда он пошел?
– К Калимано, – сказал репортер. – По сути дела, для вас с Кларой это лучший выход.
– Ладно, – сказал Хуан и достал еще одну сигарету.
– Я… – сказала Клара, глядя на Андреса, склонившегося над столиком в глубине, на его худощавое тело, четко рисовавшееся на фоне дощатой стены, где вверху – поддельный (поддельный ли?) занавес, как в варьете, а рядом – дверь туалета, а на ней нарисована рука, указывающая направление, и все это в голубоватом мареве дыма и тумана, сочащегося в отверстие неработающей вытяжки. В бар вбежал мужчина и что-то сказал парню за стойкой. Когда он выбегал, наткнувшись по дороге на стул, бармен крикнул ему: «Погоди!» – но увидел, как тот выскочил в дверь, и тогда одним прыжком —
(«поистине, золотистый оцелот»)
перемахнул через стойку и стремглав помчался за ним следом.
– Кто же теперь принесет нам пиво? – посетовал репортер. – По-моему, официант не имеет права на такую самостоятельность, однако, кажется, все уже смылись. А пивные краны без присмотра? Представляю, что тут начнется, когда оживут насосы.
Хуан улыбнулся ему почти спокойно. «Хороший заключительный аккорд для сегодняшнего дня, – подумал он. – Каждый вечер мы видим, как люди расходятся по домам, с кем-то из них мы прощаемся, вешаем одежду в шкаф – и все это проделываем не задумываясь, без драматизма – завтра все начнется сначала. Но эти двое уже не придут сюда больше. Этот бар завтра для нас не откроется».
– Хотим маркополо, – сказала Стелла. – Наверное, красивое.
– Давай маркополо, – сказал репортер. – Разобьем, по крайней мере, монотонность, единственное, что осталось неразбитым.
– Боюсь, не вспомню, – сказал Хуан. – Дурацкое стихотворение, написано совсем в иные времена.
– Именно поэтому, – сказала Клара и легла щекою ему на плечо. – Именно поэтому, Хуан.
– Ладно, ладно, сейчас, – пробормотал Хуан. – Я написал его, когда мне нравились слова, эта поэтическая игра. Иди сюда, Андрес, присоединись к публике. Тайфер вновь шествует по Гастингскому полю, но вместо песни о сражении дарит нам утреннюю серенаду или мадригал —
– видишь, все возвращается, слова dont je fus dupe[91].
Да, старуха, мы достойны маркополо, а потому —
МАРКО ПОЛО вспоминает:
Твои рабы искали дни за днями
мой след, чтоб для меня открыть ворота.
Пути и годы сбили их со счета -
вернулся караван, гремя цепями.
Но лунная тропа со мной, как прежде,
и шелка шум, и грозный гул ночами…
Вернулся караван, гремя цепями,
а отплывал я – с парусом надежды!
Твой край далекий, крохотный и строгий,
где карлики-деревья длят досаду,
кроты взрыхляют борозды по саду
и рой огнистый реет над дорогой!
Твоих земель размытая граница -
в пометках ливня, в зелени таможен.
В мою котомку амулет положен,
что на границе чуждой пригодится.
А речь твоя – лишь те ее узнали,
кто облаков следил метаморфозы -
дыханье ночи, лезвие угрозы
и ожиданье, там, на перевале.
Ворота выгнул времени избыток,
ты – за преградой из обсидиана,
за временем, и гонг звучит нежданно –
к дверям бросаю имя, точно свиток.
Тринадцать лун в кровавом омовенье,
цикад хрустальных музыка слепая,
луна в воде скользит, не утопая,
и ты – стократ прекрасней в отдаленье![92]
– Замечательно, – сказал репортер. – Сверкающее, многоцветное стихотворение.
– Помолчите, – сказала Клара. – Это – мое, оно мне нравится, и, кроме того, оно из иной поры. Небольшое воспоминание специально для меня, колечко на память.
– Действительно, отдает иным миром, – сказал Хуан. – А вообще-то, Клара, тому назад совсем немного лет…
Сердце – калейдоскоп живой,
шаг, другой – и ты сам иной!
– Ты прав, – сказал Андрес, наклоняясь к репортеру, который уставился в стакан. – Этот тип повторил мне свое предложение.
– Понятно, но они не хотят уезжать.
– Конечно, не хотим, – сказал Хуан, и ему вдруг вспомнилась его квартира и ваза, а в ней – цветной кочан, один в доме, цветной кочан в квартире, один-одинешенек.
– И плохо делают, – сказал репортер. – Потому что, кроме всего прочего, там, на улице, человек, который все время ходит за ними по пятам.
– Как? – сказал Хуан и выпрямился. Рука Андреса легла на его плечо. Он сел на стул. Клара схватила его за пиджак. – Абель —
– Спокойно, – сказал Андрес. – Бежать на улицу – не выход.
– Как странно, но я это понял только сейчас, – сказал репортер Стелле. – А все из-за теплого пива —
этой мерзкой мочи, сваренной орангутангом в полотняном костюме, тухлой мочи, приготовленной женщиной, питающей пустые иллюзии —
из-за этого пива, что бродит у меня под кожей лица.
– Да, вижу, ты здорово набрался, – сказал Андрес. – Но ты его видел или нет?
– Сигарету закуривал, – сказал репортер. – На углу Бушара.
– Дайте я выйду на минуту, – сказал Хуан очень спокойно. – Посмотрю – и все. Ты не представляешь, как мне хочется поговорить с Абелем.
– А поговорить тебе надо не с Абелем, а с Калимано, – сказал Андрес. – Стелла, пойми хоть ты, что —
Стелла взвизгнула, бабочка (а за ней еще одна) запуталась у нее в волосах. Матрос в глубине зала передразнил ее – тоже взвизгнул, а следом за ним и другой. Женщина, только что вошедшая в зал, быстро обернулась на визг и вскинула вверх руки, словно защищаясь.
– Бедное чешуекрылое, – сказал репортер. – Вот оно, смотрите, какое у него шелковистое брюшко.
– Жуть, – сказала Стелла. – На крыльях – как будто буквы.
– Реклама, – сказал репортер. – Какие-нибудь мерзкие призывы. Смотри-ка, Джонни, смотри, начинается. Пошли отсюда скорее, пахнет жареным.
Кто-то на улице, видно, бросил камень, и тот гулко ударился о крышу. В глубине зала закричали, визгливо захохотали и полупьяный матрос —
So I dream in vain
but in my heart it always will remain –
сгреб в охапку бутылки с полки за стойкой, —
my Stardust melody[93].
но одна (с граппой) выскользнула и разлетелась вдребезги, наполнив воздух сладковатым запахом, заглушившим и табачный дым, и туман —
the memory of love – refrained[94].
«Куда дальше, – подумал Андрес, вскакивая на ноги. – Ну, старик, теперь каждый думает сам. В такой миг каждая жаба ищет свой колодец».
– А теперь, когда ты решилась оставить в покое мой пиджак, – сказал Хуан, – я думаю, ты не станешь противиться тому, чтобы я вышел и посмотрел, там ли Абелито.
– Бывают поступки и поступки, – устало сказал Андрес. – Настоящие и все остальные. И лучший твой поступок на данный момент называется Калимано.
– Но мы не хотим уезжать, – сказала Клара, глядя на него с нежностью.
– Остаться означает Абель, – сказал Андрес. – Послушайте, ребята, вам никак нельзя остаться. Этот камень, брошенный в крышу, предназначался не ему, не Стелле и не мне. Его бросили в вас. – В зале стоял такой гвалт, что Андресу пришлось повысить голос. – Какая жара… Посмотри на свои руки, Клара. Дотронься до лица. Нужен другой воздух, чтобы твоя кожа высохла от пота.
– Дело не в том, что я хочу остаться, – сказала Клара. – Просто я не вижу, почему надо уезжать.
– Давайте втроем выйдем на улицу, – пробормотал Андрес. – Возможно, там вы увидите.
– Увидим Абеля? – спросил Хуан, поднимаясь.
– Возможно, – сказал Андрес. – Стелла, останься с репортером, он совсем засыпает.
– Расскажете потом, – сказал клевавший носом репортер. – I am Ozimandias, king of kings[95] —
что в переводе означает… Ладно, материала – на полную колонку корпусом…
– На много колонок, – сказал Хуан. – Для Озимандиаса. Спи, репортер, а Стелла заботливо будет охранять твое похмелье.
– Я, – сказал репортер, – не сплю.
Андрес отступил в сторону, пропуская вперед Клару с Хуаном. Положил, было, свой бумажник в карман Стеллы, но снова достал и вынул из него пару купюр.
– На всякий случай…
Стелла посмотрела на него, зажала бумажник в руке и опустила себе в карман.
– Иди, не беспокойся, – сказала она. – Я сама управлюсь.
– Может, я немного задержусь, – сказал Андрес. – Но лучше мне пойти одному. Если тебе станет тут неуютно или начнут донимать, оставь репортера спать, а сама —
– Иди, не беспокойся, – сказала Стелла.
– А если все будет нормально, подожди меня тут немного. – Он коснулся ее щеки тыльной стороной ладони и пошел к двери, а на пороге обернулся и, вложив два пальца в рот, свистнул, подзывая Калимано. В глубине зала задвигались стулья, эдакое маламбо без музыки, звякнули разбитые бутылки, Калимано вынырнул из-под груды чего-то и, не торопясь, твердо ступая, направился к двери.
– Останься здесь, – сказал Андрес и вложил ему в руку одну бумажку. – Когда я опять свистну, выходи к нам.
– Как прикажете, – сказал Калимано. – А покудова пропущу стопочку для освежения тела, чтобы не потеть,
Хуан смотрел в сторону Бушара, но из-за тумана и красноватого зарева, становившегося все ярче, трудно было разобрать очертания фигур и даже зданий. Они вдруг поняли, что в кафе было прохладнее и не чувствовалось этой вибрации, этого дрожания воздуха, запаха паленой резины и сырого луга —
и вот этого чего-то на земле —
потому что иногда казалось —
Люди, группками проходившие по улице, не разговаривали, дышали тяжело. Почти не было прохожих-одиночек, шли или парами, или группками, впятером, вшестером, вниз по Виамонте к порту. Кто-нибудь вдруг отделялся от группы и нырял в «First and Last». И никаких признаков Абеля.
– Как у Поля Жильсона, – пробормотал Хуан.
Abel et Cain
Tout le monde a bel et bien
disparu.[96]
– Смотри, – прошептала Клара, приникая к нему.
– Смотри туда.
При таком тумане – пламя (или просто в воздухе отражается что-то, чему надо найти объяснение)? А доски настила словно плыли в тумане, совершенно голубые, и светились —
– Красиво, – сказал Хуан. – Смотри-ка, бегут.
– Скоро тут бегать перестанут, – сказал Андрес.
– Говорят, на Леандро Алема провалилась мостовая в нескольких местах, смотри-ка.
Парнишка поддерживал женщину в красном и сказал что-то насчет —
и красная спина женщины, точно красное знамя
на плечах, —
насчет провалившейся канализации и газовых труб —
– А город погрузился в сон, – продекламировал Хуан, —
словно цветущий луг в ночи,
усыпан звездами ромашек.
Написано в четырнадцать лет на тетради в зеленой обложке. Что скажешь, Кларита?
Она смотрела на небо, в котором что-то происходило, совсем низко, почти у земли. «Хоть бы птица какая-нибудь, чайка, что ли, – подумала она. – И луны сегодня нет». Она увидела, что Андрес уходит, словно желая оставить их наедине. На углу Бушара он закурил сигарету, огонек спички высветил его профиль, склонившийся над сложенными корабликом ладонями.
– Tout le monde a bel, – сказал Хуан. – A bel et bien disparu[97]. Как далеко отсюда маркополо, старуха.
– И экзамен, – сказала Клара тоненьким, в ниточку, голосом. – Смотри-ка вон туда, как разрастается.
– Да, и со стороны Кордовы тоже.
– Как будто музыка ищет тонику. Лови.
– Как будто перчатка, один за другим, принимает пальцы руки. Получай.
Они обнялись, крепко, смятенно, почти как сама ночь —
– Я потею, – сказал Хуан. – Следовательно, существую. Я писал стихи.
– А я все училась и училась, – сказала Клара. – И убила человека, который все курит и курит.
– Андреса? – сказал Хуан. – Абеля?
– Абель жив. Абель бродит где-то здесь.
– Не знаю, – сказал Хуан. – Мне кажется, что Абель – как город, нечто такое, что a bel et bien disparu. Значит, Андреса?
– Да, – сказала Клара. – Я его убила, но мы этого не знали.
– Убивать – не есть предмет познания. Посмотри туда, на площадь.
– Вижу, – сказала Клара. – Дерево на пригорочке, омбу.
– Ты не можешь его видеть.
– Свет поднимается над ним. Он был как омбу, маленький и веселый. Чего он хочет?
– Ничего, – сказал мужчина, чуть, было, не столкнувшись с ними. Он крутанул назад, нетвердым шагом, словно колеблясь, прошел немного по улице, решительно свернул к «First and Last» и скрылся. Воротник пиджака у него был поднят, как будто —
– А теперь гораздо ближе, – сказал Хуан, указывая в направлении улицы Леандро Алема.
– Да, – сказала Клара. – И я думаю, еще немно-гои —
– Вон там, где копают фундамент.
– Да, там.
– Бедняга репортер, – сказал Хуан. – Как он заснул.
– Он очень добрый, репортер.
– Бедняга. И Андрес —
– Бедняга Андрес, – сказала Клара. – Бедняжка.
Калимано услыхал свист, поставил стакан на стойку и быстро вышел. Он увидел Андреса: тот смотрел в сторону центра, и на его лице лежал отсвет красноватого зарева. Дальше, почти на углу, силуэт обнявшихся Клары и Хуана походил на ствол без ветвей, жалкий обрубок.
– Порядок, – сказал Андрес. – Готовьтесь, мы едем. – И он не торопясь направился туда, где стояли Клара с Хуаном, ощущая на ходу только что появившийся во рту вкус – вкус копоти, проглоченной с воздухом. «Вкус пепла, – подумалось ему. – Прекрасные слова, голубка в ковчеге. Последним звуком на земле, наверное, будет слово – возможно, личное местоимение».
– Тронулись, – сказал он, упруго наклоняясь вперед и беря их обоих под руку; они не сопротивлялись.
– Пошли, – сказал Хуан. – Какая разница.
– Осторожно, провод, – сказал Андрес. – Моя школьная учительница всегда говорила, что электричество – зловредный ток.
– Куда мы идем? – сказала Клара, и ее рука потянула назад. – Сперва объясни мне, почему —
– Идем, и все, – сказал Андрес. – Этого достаточно.
– Для меня – недостаточно. Нам было хорошо в баре, и —
– Иди, старуха, – сказал Хуан. – Не строй из себя «ивич», эти машинки по нашим дорогам не бегают.
«Уметь иногда быть жестким, – подумал Андрес. – А я умру, так и не научившись этому». Он свистнул Калимано, и тот пошел впереди. Хуан, высвободившись из рук Андреса, повернулся и взял Клару под руку с другой стороны. Теперь, когда они повернулись спиною к центру города, туман казался занавесом в кинозале, который раздвигается перед началом картины, когда перед первыми титрами по порошкообразной поверхности экрана просверкивают, потрескивая, искорки. Широкая улица была пуста, а вот и караульная будка у входа на территорию таможни —
Справа – железнодорожная колея, уходящая в заросший травою пустырь (но Калимано шел, не глядя по сторонам) —
– Почему-то мне вспомнился скорпион, – сказала Клара. – Как видите, я не собираюсь устраивать сцен. Я понимаю, что меня волокут силком, все это так глупо —
в конце концов, —
вот и вспомнился скорпион.
– Скажешь тоже. – Хуан наклонился и поцеловал ее в волосы. – Иногда очень правильно поступает. Вспомни скорпиона.
– Скорпиона, – сказала Клара. – Кто-то рассказывал о скорпионе, о его участи. Что за участь быть скорпионом и как ему необходимо следовать своей участи – быть скорпионом.
– Парафраз Иудиной участи, которая, в свою очередь, является парафразом участи Сатаны, – сказал Хуан. – И, отступая так дальше и дальше, в конце концов, увидишь, что сам Господь Бог… ой, слишком жарко, чтобы —
– Я все-таки вернусь к скорпиону, – сказала Клара.
– Я думаю: неужели необходимо, неужели действительно необходимо скорпиону знать, что он – скорпион?
– Да, – сказал Андрес. – Для того, чтобы его бытие имело смысл.
– Но имело бы смысл только для него, – сказал Хуан.
– Да, а это – главное. Для остальных же это выглядит чистой случайностью.
– Я спрашиваю потому, – сказала Клара, – что думаю об Абеле. Я хотела бы знать: действительно ли ему необходимо делать то, что он делает?
– Не переживай так из-за Абеля, – сказал Хуан.
– Абелю нравится привлекать к себе внимание, в этом разгадка.
«А я так не считаю», – подумала она с неожиданной строптивостью, и ей захотелось остановиться, повернуть назад, вернуться. Они пошли по берегу мимо снастей, скользя по булыжной мостовой. Несмотря на туман, было видно довольно —
кирпичные строения справа —
синяя шляпа —
но, может быть, это от —
первые причалы, канал —
это – от неба, синяя шляпа —
Калимано остановился и поджидал их —
от синего неба Буэнос-Айреса —
– Река, – сказал Калимано, – ушла в задницу.
– А, – сказал Хуан, – значит…
– Ничего, просто надо дойти до нее, ну, конечно, —
– Ну и дойдем, – перебил его Андрес. – Идите вперед, только и всего.
– Смотри-ка, шоколадная площадка, – сказал Хуан. – Помнишь?
– Помню, – сказала Клара. – Безобразная шоколадная площадка —
– Сколько песо ты у меня вытянула тут на сладкое!
– Чтобы приукрасить немного эту площадку, мерзкий скупец. Ведь всем известно, какая она некрасивая.
– Похожа на остров, выплывающий из тумана, – сказал Андрес. – Правда, я никогда не ел шоколада на этой площадке.
– И потерял прекрасные мгновения, – сказала Клара.
– Конечно, потерял, – сказал Андрес и выругал себя за сентиментальность. «Даже у самого края я не способен быть жестким». За что ни возьмись – Хуан, каждое слово – Хуан —
а почему, собственно, этого не должно быть, почему скорпион. Они обошли маленькую площадку по краю. «Лужайка для прогулок – ».
– Здесь мы считали суда, – прошептала Клара. – Я знала их все по именам.
– Только смотри, не плачь у меня, – сказал Хуан мрачно.
– Нет, нет. А вот здесь есть одна скамейка…
– Одна из двух, – сказал Хуан. – И старые деревья, как живые существа.
– С этой скамейки мы смотрели на суда у причала. Помню, там были «Графиня», «Тоба»… Ты знал гораздо больше названий, но я помнила их дольше.
– Как прекрасно смотреть на морские суда, – сказал Хуан. – Мы плавали на них на всех.
– Дешевое путешествие, но прекрасное, – сказала Клара. – Как легко было ненавидеть Буэнос-Айрес, когда он был тут, всегда —
– Смотрите под ноги! – крикнул Калимано. – Мостовая!
– Давайте обойдем здесь, – сказал Андрес. – Как это не поставить знак в таком месте…
– Зачем его ставить, – сказал Хуан, – если, кроме нас, его все равно никто не увидит. Мы говорили о площадке так, будто видели ее, а мы ее не видели.
– Я видела, – прошептала Клара.
– Нет, старуха. Ты просто помнишь ее.
(А вот и голубой свет на караульной будке) – Потом, не разговаривая, они медленно пересекли.еще одну площадь, которая шла на подъем. Калимано шагал, нащупывая ногою булыжник, напуганный провалом в мостовой, и теперь уже не верил тому, что видели глаза. «Скорей бы конец», – думал Андрес, по временам оглядываясь назад, туда, где туман казался не таким густым из-за звуков, из-за света фонарей вверху, из-за жары, которая словно бодала их лбом. «Наверное, с факультетской лестницы сейчас была бы видна река – ». Клара и Хуан шли, спотыкаясь, и не разговаривали. Раз или два Клара сказала: «Похоже на Онеггера», но не объяснила, что имела в виду. Хуан бормотал строчки стихов, что-то придумывал, развлекался как мог в своем крошечном портативном аду. От реки низом шел липкий дух, пахло уже не сыростью, а гнилой соломой, – глинисто-аммиачная вонь. «Высунь язык, – подумал Хуан. – Ну-ка, река, высунь язык —
Но если я – язык,
если это —
мой язык —
О, какой грязный, он мне
не нравится —
ну-ка, река, будьте добры, сейчас же —
(А завтра?)
Но я живу в своем ложе, раз я – река —
– Глядите кругом, – сказал Калимано. – По-моему, клуб где-то тут.
– Надо же, – сказала Клара, ища руку Андреса. – Оказывается, мы идем в клуб.
– Жизнь – это клуб, – сказал Хуан, – только второразрядный. Ишь ты, как славно у меня получилось. Андрес…
Но Андрес, несмотря на Кларину настойчивость, отнял руку и отошел в сторону поговорить с Калимано. «Ни того, ни другого – подумал он. – Остается совсем мало. Если они от меня уедут – ». Что дальше – он не знал.
– Вот, видна караульная будка, – крикнул Калимано. – А там и лодка недалеко. Мать моя, река ушла к чертям собачьим.
– Скорее наоборот, – сказал Хуан. – Или очень скоро так будет.
– Скорее, – прошептала Клара. – Пожалуйста, пойдемте скорее. Там…
Но там ничего не было, Андрес отпрянул, держа руку на пистолете, но не увидел ничего, кроме далеких огней, похожих на бенгальские, маячивших среди шлюпок. Тогда он вспомнил, что у причала не было никаких судов. Но более того, он был твердо уверен, что и в порту не видел судов. «Бедняжка моя, ей страшно. Первый раз она говорит: „Скорее“. И радость, оттого что он видел: они решились, – поднималась в нем, точно дерево. Слова, слова.
– Скорее, – говорил Калимано. – Вот она – караулка.
Хуан прочитал слова над входом: Аргентинская рыболовная ассоциация. Рыба – бонито, багре – воскресенья, яхты – все открыто, все разобрано, здание окутано темнотой, а под ногами – вязкий ил, все, что осталось тут от реки, одна насмешка. Хуан повернулся (он шел последним). Буэнос-Айрес. Если все еще —
– Скорее, – донесся голос Клары. – Иди скорее, Хуан.
Он догнал ее, и Андрес наклонил голову, чтобы не обидеть его своим взглядом. По молу они почти бежали, Калимано с кошачьей ловкостью вел их и заставлял прибавить ходу. Туман поднимался от реки, они увидели мерцавший бакен канала. «Одни, – подумал Андрес. – Не может быть, чтобы мы были тут одни». Мысль эта не казалась ему невероятной, просто он не соглашался с нею.
– Здесь начинается вода, – сказал Калимано и указал на полосу как будто из шоколада. – Хорошо еще, что я рассчитал так, что лодка теперь у самой кромки. Видать, четыре, не меньше, сегодня повиснут на привязи, – бормотал он, перегнувшись через перила.
Андрес тоже смотрел вниз с неожиданно подступившим страхом, а вдруг —
Но Хуан с Кларой были словно далеко отсюда, – остановившись посреди причала, они смотрели друг на друга.
– Собачья блоха, – сказал Хуан нежно.
Андрес подошел к ним.
– Надо спуститься по этой лестнице, – сказал он и потянул их за руки. – Чао, ребята, Калимано ждет.
– А ты? – сказала Клара почти таким же тоном, (это подумал Андрес, если он действительно так подумал), каким говорят: «Не уходите, почему вы уходите так рано?» Это были искренние слова, однако не необходимые, не те, что иногда хотелось бы услышать.
– А я пойду обратно, к Стелле, – сказал Андрес. – За все заплачено, Хуан. Не давай ему больше денег.
– Спасибо, – сказал Хуан и сжал ему руку до боли. – Что я могу тебе сказать —
– Ничего. Ступайте.
– Это невероятно, что ты остаешься, – прошептал Хуан. – Но почему мы?
– По сути, я тоже уезжаю, – сказал Андрес, улыбаясь. – Разница всего в несколько часов. Не расстраивайся, уводи Клару. Вот она, лестница.
Хуан махнул рукой. Потом сунул руку в карман и вынул мятую тетрадь.
– Здесь то, что я написал за последние дни, – сказал он. – Сохрани ее для меня.
– Ну конечно, – сказал Андрес. – А теперь поторопитесь.
– Андрес, – сказала Клара.
– Да, Клара.
– Спасибо.
– Не за что, – сказал Андрес совершенно осознанно.
Как просто: сказать «спасибо» – и в расчете. Одно «спасибо» – и ты спокоен. Он смотрел, как она ставила ногу, как нащупывала первую ступеньку, и спросил себя с ясной жестокостью: а не искал ли ее Абель затем, чтобы услышать еще одно «спасибо»? Как несправедливо, как глупо. «Я перестаю видеть ее такой, какой она была», – подумал он, оставшись один на молу. Он слышал разговор, плеск весел. Голос Хуана, что-то крикнувшего ему. Но вместо того чтобы перегнуться через перила, он повернулся и зашагал обратно, в упор глядя на красноватый занавес из тумана, в недрах которого словно закипало что-то.
У мостика он увидел худого черного пса. Он подошел к нему и погладил, пес отстранился и показал зубы. Шоколадная площадка была рядом – черный круг на серовато-синей булыжной мостовой. Андрес направился туда, но, прежде чем ступить на нее, закурил сигарету и поглядел, там ли еще пес. Странно, но тишина, царившая на маленькой площади, казалась еще глубже оттого, что где-то вдалеке грохотал город. «Хуан был прав, – подумал он, доставая пистолет, – этого уже нет, это осталось только в бережливой памяти Клары». И когда он медленным, размеренным шагом дошел до середины площади и увидел силуэт, прижимавшийся к стволу дерева, он подумал, что и это тоже было частью Клариных воспоминаний.
– Привет, – сказал Абель. – В добрый час мы с тобою встретились.
– Что поделаешь, – сказал Андрес. – Откуда человеку знать, что его ищут?
– Не тебя, – сказал Абель. – Ты это прекрасно знаешь.
– Какая разница.
– Но ты помог им уйти.
– Ты так думаешь? – сказал Андрес, куря сигарету.
– Да, ты, тысячу раз сукин сын.
– Довольно и одного раза, – сказал Андрес. – К чему такой размах?
Он заметил движение Абеля и почувствовал, как тот наваливается сверху. Андрес снял пистолет с предохранителя. «Отсюда она смотрела на морские суда», – успел он подумать, и тотчас же на него обрушилась огромная, точно взрыв, тишина.
