Лин Коуэн
Мазохизм

Полная версия

Третья главная предпосылка нашего толкования – глубокое замечание Юнга о том, что «образ – это психика»^[16]. Он поднимает «образ» с уровня вторичной сущности, «послеобраза» или остатка, результата ощущения или материального восприятия (физическим зрением) до восприятия внутренней реальности (через образное представление). Психологический способ видения мира (людей, объектов, идеи) – это, по существу, взгляд, проникающий насквозь. Чтобы «видеть» психологически, нам следует «отвернуться от естественного восприятия реальности и повернуться к психической реальности воображаемого»^[17]. Физиологическое зрение превращается в проникновенное видение. Поскольку образ – это психика, а образ никогда не буквален, весьма важно то, что воспринимается в воображении, может найти свое истинное выражение или описание только на метафорическом языке или языке сходства. Эта процедура больше похожа на создание стихотворения или написание картины, чем на формулирование громоздких умозаключений или логических концепций, характерных для учебников.

Данная книга – не научное исследование мазохизма, ибо здесь объективность столь же сомнительна, сколь законна субъективность. Это и моя четвертая посылка, и одновременно моя методология. Ощутив на себе воздействие амплификации, узнав, что такое раскрытие, хождение по кругу, стремительные душевные взлеты с ощущением остроты, близкой к предельной, а затем полное истощение – пройдя через все это, мы осознаем, что наука – далеко не единственная и даже далеко не лучшая модель исследования. Мой способ установления свободной связи не столько служит поучению или объяснению, сколько пробуждению осознания и описанию. Мазохизм – это парадоксальная, эмоционально заряженная, научно определенная, исторически обусловленная психическая фантазия. В результате ее появления во множестве образов она наделяется множеством смыслов, а потому для ее осознания нам требуется множество подходов. Используемые в этой книге модели – миф, религия, алхимия, история – благодаря своему образному языку и самой своей природе воплощают глубинные корни психической жизни, которые Юнг назвал «архетипами»^[18].

Область архетипов (слово «архетип» происходит от двух греческих слов: arche– «начало» и typos – «образ») – это мифическая размерность, место изначального переживания. Миф – не побочный продукт человеческого мышления и не бледное отражение социальных паттернов; создание мифов – это спонтанная, фундаментальная деятельность психики. Миф – не повествование о психически «спроецированных» персонажах, ибо тогда его роль становится вторичной и требует наличия источника проекции. Мифические события и люди, как например, Дионис, о котором пойдет речь в главе 6, являются носителями психических переживаний. Не будучи буквальными пересказами событий, мифы являются «подлинными» историями с участием «реальных» людей, ибо они психологически реальны и достоверны. Миф делает психику понятной. Нор Холл улавливает этот смысл мифа, когда пишет:

Стремление выразить то, что видно и слышно под поверхностью повседневной реальности, требует «языка души» и является одним из способов выхода мифологии на поверхность. Выразительное представление всех событий чрезвычайно сильного переживания создает muthos, миф, – не искусственно сконструированную историю, а буквально «устное» изложение первичного переживания при помощи первых слов, пришедших в сознание… Миф – это язык родной матери^[19].

Таким образом, миф является первоосновой, к которой мы обращаемся в поисках ощущения глубины и смысла.

И, наконец, последнее, что я хочу сказать о методологии: наше странствие имеет границы. Я не путешествовала по земному шару, чтобы проводить культурные сопоставления, я оставалась в рамках истории и традиций западной цивилизации. Я не взбиралась на вершины статистики сексуальных отклонений и не бороздила океаны подробных описаний клинических случаев. Эта книга написана на основе материала, полученного из разных источников: психиатрии, религии, литературы, мифологии, рассказов пациентов, собственных мыслей и переживаний, и мой подход должен был соединить все эти материалы, как это делают Судьбы, о которых речь идет в последних главах. Затем я переплела эти разные нити, чтобы получить текст книги, а не учебник. Это способ собирания и соединения частей текста, который, по-видимому, себя оправдал, не столь уж отличается от альбома для аппликаций, в котором все картины собраны из фрагментов. Вместе с тем я использую амплификацию, чтобы усилить уровень и резонансную силу воздействия сновидения, переживания, идеи, образа и расширить его контекст. По существу, амплификация помогает создать контекст. Это способ прояснения смысла через описание, а не через определение. При употреблении разных метафор в амплификации делается акцент на тоне, оттенках, утонченной неоднозначности без резких противопоставлений и уравнивания всех составляющих. Материал определяет метод, тогда как образ подсказывает подход.

Входит Дионис. Внешне он мягкий, даже женственный,

У него нет бороды; он одет в шкуру фавна и несет тирс

(т. е. стебель сладкого укропа, увенчанный листьями плюща).

На голове у него – венок из плюща, а по плечам

Волнами струятся длинные белокурые локоны.

В течение всего спектакля он носит «улыбчивую» маску.

«Вакх». Начало действия

ГЛАВА 1 Разновидности извращений

Пентей: Ты, говоришь, что видел бога.

Как же, по-твоему, он смотрелся?

Дионис: Как хотел, так и выглядел,

Он выбирал – не я.

ЕВРИПИД. «Вакх»

 
Несомненно, секс – вещь грязная, если им заниматься как следует.
 

ВУДИ АЛЛЕН. «Держи деньги и беги»

С тех пор как появилось это слово – более ста лет назад, – о мазохизме всегда отзывались плохо; мазохизм никогда не считали истинным страданием, скорее обманом и самоистязанием, т. е. противоестественной болью. В наше время страдания любого вида и масштаба кажутся либо подозрительными, либо глупыми, либо нездоровыми. В этой книге можно найти два разных подхода к мазохизму. Каждый из них по-своему важен: с одной стороны, исследуется значимость мазохизма, что помогает избавить его от чудовищной бессмысленности, с другой стороны – возможности, позволяющие мазохизму доминировать и стать препятствием к процессу глубокого психологического осознания человеческой индивидуальности, которое Юнг назвал «индивидуационным процессом»^[20].

Понятие «мазохизм», как и феномен, который оно определяет, испытывает по отношению к себе постоянные проявления насилия – назойливой, парадоксальной несправедливости. Это понятие перегружено, оно вызывает слишком много ассоциаций и обладает множеством коннотаций. И вместе с тем у него их слишком мало. В том виде, как мы его употребляем, оно – лишь одностороннее отражение нашего опыта и переживания, его негативной и нездоровой части. Но именно потому, что это слово так нагружено эмоциями, аффектами, образами и историей, нам никак не удается с ним расстаться. Изменив его, мы потеряем весомую часть его содержания и патологического смысла – ощущение слабости, подчиненности и стыда, которое оно подразумевает. Это слово чрезвычайно нагружено, и оно должно нести на себе это бремя.

По своей сути мазохизм – понятие психологическое. Это все равно, что сказать: в своей основе мазохизм метафоричен – или: мазохизм основан на принципе сходства. В последние несколько сотен лет мазохизм изучали как сексуальное отклонение или извращение, как некую структуру невротической личности («моральный мазохизм») или же как особую составляющую некоторых разновидностей религиозного переживания. Но все, что мы называем сексуальным мазохизмом, моральным мазохизмом, религиозным мазохизмом, – это метафоры, через которые психика сообщает о своих страданиях и своей страсти. Они представляют собой некие скрытые «сосуды», «кулисы» или контексты, позволяющие осознать психологию мазохизма.

Единственного однозначного понимания мазохизма просто не существует, даже если мы переживаем его индивидуально и в особых случаях. Как метафора мазохизм не поддается никакому строгому определению; как психологическое переживание он парадоксален по своей сути. Каждый психический образ неоднозначен по содержанию и амбивалентен в своей ценности: как архетипический феномен мазохизм – один из способов восприятия глубины психической жизни. Уходя своими корнями в воображение, он выражается в метафорах, в сходстве способов души любить и страдать.

Насколько нам известно, людей всегда пленяло и подавляло свое и чужое страдание. На протяжении многих веков одновременное переживание страданий и удовольствия понимали совершенно не в том контексте, который в более позднее время был связан с психологией, – в контексте мифа, алхимии, романтической любви и религии. И только в 1876 г. Рихард фон Краффт-Эбинг, опубликовав «Psycho-pathia Sexualis», ввел понятие «мазохизм». Получив определение и оказавшись под рубрикой «Общая патология», этот термин изменился, и мазохизм стал рассматриваться в новом контексте – научной медицинской психологии.

Краффт-Эбинг рассматривал мазохизм как фундаментальный сексуальный феномен, считая сексуальный инстинкт отправной точкой анатомии его психологии. Вот его определение мазохизма:

Под мазохизмом я понимаю особое извращение в сексуальной жизни, когда подверженный ему индивид в своих сексуальных чувствах и мыслях находится во власти идеи полного и безусловного подчинения воле другого человека противоположного пола, которого он считает своим хозяином или хозяйкой и который подвергает его унижениям и насилию. Эта идея окрашена чувством похоти; мазохист живет в своих фантазиях, создавая подобные ситуации и часто пытаясь их осуществить. Из-за этого сексуального извращения его сексуальный инстинкт часто оказывается менее чувствительным по отношению к природной привлекательности противоположного пола – т. е. у мазохиста фактически теряется способность к нормальной половой жизни, и он превращается в психологического импотента^[21].

Согласно Краффту-Эбингу, отличительной чертой мазохизма является подчинение другому человеку; эта идея управляет сексуальной фантазией мазохиста. Автор идет еще дальше, утверждая, что мазохизм – это патологическое развитие особых фемининных психических черт, «отличительных признаков»: «страдания, подчинения воле других и силе»^[22]; и в конечном счете мазохизм – «врожденное половое извращение» и «врожденная аномалия»^[23], вызванная «психологической импотенцией» и вызывающая ее. Так пришли к тому, что «мазохизм» стал обозначать психопатологию сексуальности. Поэтому мы перестали находить смысл в «мазохистском» переживании душевных страданий и слышать его внутреннюю метафоричную речь.

Избегая буквального прочтения метафор Крафта-Эбинга и прислушиваясь к ним, мы можем услышать голос психики, т. е. logos («логику», «смысл» и «речь») мазохизма в области психосексуальности («образы сексуальности»). Мы будем снова и снова с наслаждением и болью возвращаться к понятиям «извращение», «секс», «подчинение», «унижение», «чувство похоти» и «психологическая импотенция», стараясь услышать в них метафорический резонанс, пытаясь углубить их смысл, восстанавливая их многозначное и многомерное образное представление.

Давайте проникнем сквозь эту медицинскую и научную поверхность к предположениям и стоящим за ними воображаемым фигурам, а затем еще глубже – к идеям Крафт-Эббинга. Исследования, проводимые на поверхности, несут на себе отражения качеств их покровителя – Аполлона: холодное бесстрастие, академичность, просвещенность. Великая работа Краффта-Эбинга блистательна и способна сразить наповал своими меткими и острыми инсайтами, похожими на стрелы, пущенные издалека, с эмоционально безопасной дистанции. В силу того, что аполлоническая установка требовала света, ясности и объективности, она сдвигала мазохизм в темноту, облачив его в саван патологии. Так, неоднозначность мазохизма была признана извращением, а его субъективность стала подлежать объективному рассмотрению.

Ту же самую аполлоническую резкость и эмоциональную отчужденность мы можем найти в следующем выражении Краффта-Эбинга: «С уверенностью можно сказать, что мы далеки от содомского идолопоклонства, публичной жизни, законодательства и религиозной практики древней Греции, не говоря уже о поклонении Фаллосу и Приапу, широко распространенном в Афинах и Вавилоне, или от Вакханалий древних римлян…»^[24]

В монотеистическом христианском воображении XIX в. «нормальное» проявление (заметим – единственное) сексуальности исключало все чудовищные излишества Приапа, свойственные раннему язычеству. Но спустя всего несколько десятилетий после выхода работы Краффта-Эбинга Фрейд заявил о неизбежности выхода на поверхность вытесненного материала. О возвращении к Приапу с его фаллосом гипертрофированных размеров говорилось на каждой странице «Psychopathia Sexualis». Ошибочно полагая, что далеко от него ушли, мы везде сталкиваемся с его причудливой сексуальностью в категориях Краффта-Эбинга: мазохизм, садизм, фетишизм, онанизм, гомосексуализм и т. д. И в основе научной классификации Краффта-Эбинга, и в основе нашей психики неизменно присутствует Приап – высокий и стройный, с эрегированным фаллосом, вызывая у нас сексуальные чувства, причем самые причудливые.

Начать изучение мазохизма с сексуального инстинкта – по существу, признать бога Приапа и его могущество. Посвященная мазохизму работа Краффта-Эбинга – это исследование проявлений сексуальности, выходящих за рамки нормы и попадающих во владычество Приапа, существа столь безобразного, что он был отвергнут собственной матерью – Афродитой. Это царство изощренного, извращенного, утонченного секса, а также место, где бог гигантского фаллоса вызывает и одновременно лечит импотенцию. В трудах Краффта-Эбинга конструктивным образом был Приап с половым органом аномального размера и высокой степенью его возбуждения, этот образ привнес в сексуальную психопатию содержание тени.

Краффт-Эбинг был экспертом в области мазохизма. Мазох – его случай. Поучительным является стиль подхода к этому предмету того и другого. Краффт-Эбинг создал определения мазохизма; писатель Мазох – образы, как, например:

… на большой картине, написанной маслом… Прекрасная женщина, совершенно обнаженная под накинутым сверху меховым манто, расположилась на кушетке, облокотившись на нее левой рукой. Ее губы тронуты игривой улыбкой, ее густые волосы стянуты в греческий узел и покрыты белоснежной пудрой. Ее правая рука играет хлыстом, тогда как левая рука бесстрастно покоится на лежащем у ее ног мужчине, похожем на преданного раба, на верного пса. Хорошо очерченная поза прекрасно сложенного мужчины говорит о его безропотной меланхолии и беспомощной страсти; он смотрит на женщину фанатичным горящим взглядом мученика^[25].

В этом отрывке описано, как «извращение» отражается в живописи, т. е. проявление «мазохизма» в изобразительном искусстве. Здесь обнаженная женщина в мехах полулежит на кушетке с хлыстом в руке: «мазохизм» пробуждается не в стереотипном образе садиста, а в виде соблазнительной, властной богини. В данном случае «мазохист» принимает образ распростертого почитателя и смиренного раба, полностью увлеченного и поглощенного этим воплощением величия, сходным с олимпийским, когда «беспомощная страсть» еще не превратилась ни в «психическую импотенцию», ни в меланхолическую приверженность сексуальному «подчинению».

Выразив в своей пионерской работе симпатию к мазохизму, Краффт-Эбинг опередил свое время, тогда как Мазох, в сердце – греческий язычник, в другом смысле далеко от него отстал. Мазох не выносил ледяной сексуальности и высокой нравственности викторианской эпохи, а также строгого высокого стиля Северной Европы^[26]. Его Венера, богиня любви, живущая в теплой эротической атмосфере юга, говорит главному герою:

…вы лелеете тайную, чисто языческую страсть к жизни. Вы – современные люди, дети рассудка, вы не можете начать ценить любовь как чистое блаженство и божественную безмятежность; такая любовь для таких людей, как вы, по существу становится несчастьем, ибо, пытаясь стать естественными, вы становитесь вульгарными. Природа – ваш враг. Улыбчивых греческих богов вы превратили в чудовищ, а меня – в порождение зла. Вы можете предать меня анафеме, проклясть меня или принести в жертву на своем алтаре, как безумных вакханок, но если кто-то из вас рискнет поцеловать меня в мои темно-красные губы, ему придется, посыпав голову пеплом и надев рубище, стать отшельником и босиком отправиться в Рим, и там замаливать свой грех, пока он не освободится от проклятья и снова не увидит зеленые ростки жизни, тогда как вокруг меня вечно цветут розы, фиалки и мирты. Оставайтесь в своих северных туманах и христианской бесчувственности и оставляйте свой языческий мир, чтобы оказаться погребенными под лавой и камнями. Не откапывайте нас; не для вас строилась Помпея, не для вас были построены и наши виллы, наши бани и наши храмы. Боги вам не нужны – в вашем климате они замерзнут насмерть^[27].

 

Нет ничего удивительного в инстинктивной реакции протеста Леопольда Захер-Мазоха против мазохизма, когда его современник Краффт-Эбинг воспользовался его именем для обозначения этого явления. Мы можем себе представить, как глубоко ощущал предательство Мазох: с его точки зрения, Краффт-Эбинг – а теперь и весь мир – неправильно понимает и неправильно истолковывает его произведения. Страсть и желание, теперь называемые «мазохизмом», воспламенявшие и наполнявшие его социальную философию, теперь подлежат осуждению, а его утонченная эстетическая чувственность подвергнута холодному и пристальному исследованию как сексуальное отклонение.

С подобным конфликтом мы сегодня сталкиваемся в «теневых местах», существующих в каждом городе и каждом поселке. В газетах регулярно сообщается, что порнография отвоевывает себе место рядом с ревнителями морали и истинных ценностей. Любители порнографии получают наслаждение от утонченного сладострастного секса, экзотических сексуальных партнеров и поз, соблазнительной эротической атмосферы, нарушения всяческих запретов и особенно – от садомазохистского секса. Возможно, именно здесь, в зеркальной витрине порнографии, отражается то, что мы могли бы принести в жертву Венере Мазоха, хотя она потеряла бы немало достоинств, претерпев трансформацию до масштабов обычного человека.

Пуританизм бесстрастного секса викторианской эпохи может выглядеть столь же чудовищным и причудливым, как извращенная, шумная похоть языческого секса. Все они – защитники порнографии: и те, кто тайком в углу делает «интеллектуальные» умозаключения, пребывая в безопасной домашней обстановке или в дружеской компании, и те, кто открыто называет противников порнографии зажатыми, скованными, ограниченными, подавленными, подогревающими себя алкоголем, чувственно-холодными, обделенными сексуальной фантазией и откровенно похотливыми. Такая же противоречивость и путаница отражается в постоянном распространении нашим обществом учебников и руководств по сексуальному воспитанию – американского «ноу хау» и четко выработанной технологии устранения всех сексуальных проблем.

К сожалению, и порнографии, и учебникам по сексуальному воспитанию не хватает связи с психикой, религией, искусством – этой жизненно важной связи с человеческой душой. Мы не можем довольствоваться ни наукообразной фантазией Краффта-Эбинга, ни современной отчужденностью и стерильностью. Несмотря на нашу исключительную чистоплотность, у нас есть некая приверженность богам, существует много богов, много разных взглядов на феномен, который мы называем «мазохизм». Без них мы остаемся слепыми в отношении сложных и многозначных переживаний. Например, если бы не было Эроса, мы лишились бы эротической любви, которая руководила Психеей; нам было бы известно только «ощущение похоти». В отсутствие Гермеса мы лишились бы неоднозначности, скрытых «герметических» смыслов и украдкой получаемого утонченно-изощренного сексуального наслаждения, находящегося на грани возможного; мы видели бы только «особое извращение». Без Диониса мы лишились бы в своем утонченном извращении религиозной цели, восторженного наслаждения, полученного от подчинения, культа дикой страсти, избавления от пут «нормальности»; всюду мы видели бы лишь «покорность» и «импотенцию».

При переходе от Краффт-Эбинга к Фрейду угол зрения смещается. Утверждение, что мазохизм – это состояние сексуального возбуждения, в котором удовлетворение может быть достигнуто только после наказания, практически стало догмой в психоаналитической мысли. Фрейд считал, что в основе этого феномена лежит «бессознательное чувство вины», вызывающее «потребность в наказании некоей родительской властью», сексуализация морали и регрессия, обращенная от морали к эдипову комплексу. Мазохизм порождает «соблазн „греховных действий“», которые впоследствии должны быть ускуплены упреками садистской совести… или наказаны великой родительской волей Рока»^[28]. Короче говоря, садистскому Сверх-Я либо нужно заплатить, либо его нужно подкупить; платой является наказание, вознаграждением – удовлетворение.