ГлавнаяДетективное расследованиеЮрий КовальПять похищенных монахов

Уменьшить шрифт (-) | Увеличить шрифт (+)

Юрий Коваль
Пять похищенных монахов

Полная версия

* * *

«Всё, что я мог бы сказать взрослым, я говорю детям…»

Юрий Иосифович Коваль (1938–1995) был очень разносторонним человеком – не только писателем, но и художником, скульптором, музыкантом, сценаристом, учителем. В работе он нередко совмещал свои таланты: создавал иллюстрации к собственным книгам, сочинял и исполнял песни, придумывал для школьников стихотворения для запоминания грамматических правил. Эта творческая многогранность нашла отражение и в литературных произведениях Коваля. Его повести и рассказы будто написаны яркими красками и метко подобранными оттенками: «синий весенний день», «багровый огонь», «серовато-солнечного цвета крылья», «фиолетовый переулок», «воробьи цвета просёлочной дороги». Как говорил сам Коваль, писатель – это, в сущности, художник, который создаёт свои «картины» с помощью слов.

Будущий автор детских книг родился в Москве – городе, который не раз появится в его произведениях. Мама Юры была врачом-психиатром и работала в больнице, а отец служил в милиции в отделе уголовного розыска. Несмотря на опасную работу, он обладал хорошим чувством юмора и был прекрасным рассказчиком. По вечерам Юра вместе с братом Борей любил слушать истории о раскрытии преступлений, поиске улик, аресте бандитов… Много лет спустя это отразится в юмористической детективной повести Коваля «Приключения Васи Куролесова» (1971). Её главный герой становится жертвой мошенника Курочкина, но потом вместе с капитаном милиции Болдыревым и старшиной Таракановым выслеживает и задерживает преступника, а также его сообщников. Отцу писателя повесть очень понравилась. Он гордился сыном и в шутку говорил, что «подсказал» ему столь интересный сюжет. Впрочем, Юрий с этим не спорил: фамилии Куролесова и Болдырева он действительно позаимствовал из рассказов отца. Так звали сыщиков, вместе с которыми он работал.

С уже повзрослевшим Васей и его товарищами мы встречаемся на страницах книги, которую вы держите в руках, – «Пять похищенных монахов» (1976). Правда, её центральными персонажами являются мальчик Юра и его старший брат, которого все называют Кренделем. Такое прозвище он получил за то, что постоянно горбился, стесняясь своего высокого роста. Два неразлучных героя немного напоминают самого писателя (недаром имена у них одинаковые) и его брата Борю, который был на 8 лет старше. Несмотря на такую разницу в возрасте, братья были близкими друзьями: вместе ездили на дачу, ходили по утрам на рыбалку и даже хранили от родителей общие секреты.

Герои повести тоже всё делают вместе, не всегда сообщая об этом взрослым. Например, уезжают на электричке в город Карманов, чтобы отыскать украденных голубей породы монах и голубиного парикмахера (бывают, оказывается, и такие!). Как настоящие сыщики, Юра и Крендель проводят собственное расследование. Они находят улику на месте преступления и проверяют список подозреваемых: Тимоху из соседнего дома, загадочного Жильца из 29-й квартиры и гражданина Никифорова, случайно оказавшегося неподалёку. Цепь рассуждений ведёт наших героев на кармановский колхозный рынок, где им действительно удаётся найти пятерых монахов. Правда, совсем не тех, которых они искали…

За приключениями неутомимых ребят и отважных милиционеров внимательный читатель разглядит и «главную героиню» повести Коваля. Это Москва прошлого века с её уютными переулками и старинными домами с голубятнями, которые теперь можно увидеть только в фильмах и на фотографиях. Любимый город писателя оживает в нашем воображении, расцвечиваясь красками его богатой палитры.

Любовь к словесному творчеству проявилась у Коваля довольно рано. Вместе с друзьями он сочинял шуточные и лирические стихи прямо на уроках в школе. Его студенческие рассказы часто печатались в институтской газете, что уже говорило о незаурядном таланте. Однако сам Коваль не был доволен своими текстами, а потому усиленно занимался живописью. Проработав после института несколько лет в сельской школе в Татарстане, он привёз в Москву написанные там картины и рассказы. Если первые были высоко оценены столичными художниками, то вторые автор так и не решился опубликовать. И всё же Коваль продолжал работать над стилем собственной прозы, сотрудничал с журналами «Детская литература» и «Мурзилка». Отправляясь по заданию редакции в командировку на пограничную заставу, он под впечатлением от увиденного написал повесть «Алый» (1968) о новобранце Кошкине и его верном псе. Именно тогда, как признавался Коваль, ему удалось «поймать прозу за хвост».

Это был первый, но далеко не последний успех писателя в детской литературе. Вскоре после него вышел сборник рассказов «Чистый Дор» (1970), повесть «Недопёсок» (1975), уже известный нам цикл книг о Васе Куролесове… По произведениям Коваля снимались мультфильмы и кинокартины, для которых автор писал не только сценарии, но и песни. Долгие годы Юрий Иосифович вёл семинары для начинающих детских писателей в журнале «Мурзилка». Неутомимый и трудолюбивый, он никогда не навязывал молодым коллегам своё мнение, помогая раскрыться их таланту и показывая собственным творчеством, что «воспитание чувства юмора – это в конечном итоге воспитание свободы души».

Антон Филатов,
кандидат филологических наук

Возле дома номер семь гражданин Никифоров приостановился.

Он закинул на плечо сельскохозяйственные грабли, которые обычно носил с собой, и оглядел толпу, собравшуюся у ворот. Толпа эта увлекала, притягивала к себе. В ней были мужчины и женщины, которые шептались и выкрикивали.

Если б это была молчаливая мужская толпа, гражданин Никифоров ни секунды бы не задержался, а тут захотелось затесаться в толпу, пошептаться с кем-нибудь, крикнуть своё.

Гражданин затесался с краешку, и сразу же какой-то небритый шепнул ему на ухо:

– И что ж, их прямо в рясе повели?

– Не знаю, – вздрогнул гражданин.

Его напугали эти неприятные слова. Слова «ряса» он недопонял, а что такое «повели», сразу догадался.

– Ага, в рясе, – громко сказал верзила без шляпы. – Идут рядышком пять монахов, а руки цепями скованы.

– Вывели из подворотни и – в жёлтый фургон.

– Чего ты болтаешь! Какой фургон! У них денег полный чемодан!

– Да разве вы не слыхали? В Перловке монахи чёрные объявились, три мешка золота унесли.

– Какие монахи! Какое золото! У нас монахи только у Кренделя, а у него их всех спёрли.

– Кого?

– Монахов! Спёрли и в корзинке унесли!

– Да разве они залезут в корзинку?

– Тьфу! – плюнул гражданин Никифоров и подумал про себя: «Не надо мне было сюда затёсываться. Тут можно в историю влипнуть». Он сделал шажок в сторону и наткнулся на старушку, пристально его разглядывающую.

– А ну-ка постой, голубок, – сказала старушка, плечом загораживая дорогу. – А не ты ли лазил в буфет? Зачем ты бледнеешь?

Смертельно тут побледнел гражданин Никифоров и побежал со всех ног.

Часть первая
Пятница

Дорогу новому

Был синий весенний день, который клонился уже к вечеру.

От асфальта, нагретого солнцем и омытого дворниками, пахло черёмухой.

Все окна в нашем доме были распахнуты, и кое-какие жильцы выглядывали во двор. Одно окно на втором этаже было крепко заперто шпингалетами, и оттуда сквозь светлое стекло глядела на улицу пыльная собака Валет.

Из окна на первом этаже, которое сплошь заросло зелёным луком, послышался голос:

– Где моя курица?

– Она висит между дверями, – раздражённо ответили из глубины квартиры.

– Вечно она вешает курицу между дверями, – сказал Крендель. – По-моему, это глупо.

– Ещё бы, – ответил я.

Мы стояли посреди двора, под американским клёном, на ветвях которого качался коричневый чулок.

– А ты, Крендель, молчи! – крикнула Райка Паукова, высовываясь из-за зелёного лука. – Вот дом снесут и буфет сломают!

Крендель посерел. Буфет был его больным местом.

– Как хотите, а я не выселюсь! – крикнула тётя Паня с пятого этажа.

– Второй год сижу на чемоданах, – сказала Райка. – Ещё и не знаю, куда переселят. Загонят в Бирюлёво.

– Я в Бирюлёво не поеду, – сказала тётя Паня. – Там все дома белые.

– Дом подлежит сносу, – подал голос дядя Сюва с третьего. – А раз подлежит – следует его сломать. Старое на слом! Надо дать дорогу новому.

– Мне и в старом хорошо, – высказалась тётя Паня.

– Кому это нужно сносить наш дом? У нас даже лифт есть, в первом подъезде.

– И кабина совсем новенькая! В ней можно на Марс улететь.

– А вдруг не снесут? – сказал Крендель. – Вдруг передумают? Обещались к маю снести, а не сносят.

– Снесут, снесут, и буфет с крыши скинут, – добавила Райка, мстительно выглянув из окна.

Крендель невольно глянул вверх. Там, на крыше, прямо под облаками, стоял старинный резной буфет. Он хорошо был виден с тротуара, и прохожие подолгу раздумывали, в чём его смысл. Но когда появлялся на крыше Крендель, распахивал дверцы – в небо вылетали пять голубей.

– Голубятня! – удивлялись прохожие. – Уголок старой Москвы!

– Надо дать дорогу новому, – толковал дядя Сюва. – Новое идёт на смену старому.

– А в новых домах, – сказала Райка, – голубей держать не разрешается.

Она нервно наломала зелёного лука и спряталась в глубине квартиры.

– А я на балконе буду держать. На балконе-то, наверно, можно. Верно, Юрка?

– Ещё бы, – ответил я.

Крендель повеселел и достал из кармана губную гармошку «Универсаль».

– Что это всё – гитара да гитара, – сказал он. – Есть ведь и другие музыкальные инструменты.

Он приложил гармошку к губам. Казалось, он примеривается съесть её, как сверкающее пирожное.

– Сыграй что-нибудь душевное, Кренделёк, – сказал дядя Сюва, и Крендель дунул в басы.

Шипящее, гудящее дерево музыки выросло рядом с американским клёном, и сразу же Райка прикрыла окно, дядя Сюва стал смешно дирижировать толстыми пальчиками, а возле третьего подъезда остановился Жилец из двадцать девятой квартиры, только что вошедший с улицы во двор.

«Некому берёзку заломати…»

Об этом Жильце надо бы рассказать подробней, потому что в первую очередь подозрения упали на него. Но упали они немного позднее, примерно через час, а в тот момент Жилец из двадцать девятой квартиры стоял у подъезда, слушал музыку и был пока вне подозрений. Впрочем, стоял он понуро, плечи его были опущены, голова в плечи втянута, будто он боялся, что на него что-нибудь упадёт.

Вдруг он расправил плечи, более гордо поднял голову и пошёл прямо к нам. Однако подойти к нам было не просто. Уже не дерево, а заросли музыки, колючие кусты вроде шиповника выдувал Крендель из губной гармошки. Жилец с трудом продирался через них, трещал его плащ, а Крендель играл всё сильнее, стараясь превратить эти заросли в джунгли.

– Разрешите, – сказал Жилец и протянул руку.

– Что такое? – не понял Крендель, отрывая гармонь ото рта.

– Музыка утоляет печаль, – сказал Жилец и мягко отобрал музыкальный инструмент. Вынул из кармана носовой платок с фиолетовыми цветочками, аккуратно протёр им гармонику и после приложил её к губам. Он не всунул её грубо в рот, как это делал Крендель, а сложил губы бантиком и бантик приблизил к ладам-окошечкам. Гармошка удивлённо прошептала: «Финкельштейн».

Жилец недовольно покачал головой и снова принялся протирать и продувать гармошку. Затем сложил из губ ещё более красивый бантик, глаза его увлажнились, и тихо-тихо, тоскливо и томительно он заиграл: «Некому берёзку заломати…»

И джунгли Кренделя сразу увяли, кусты поникли, листья опали, улеглись под американским клёном, и как-то само собой возникло вокруг нас золотое поле пшеницы и берёзка, трепещущая на ветру. Играя, Жилец глядел в небо, слегка раскачивался и в своём зелёном плаще был похож, в конце концов, на берёзку, которую никто не любит и не хочет почему-то заломати.

Тётя Паня свесилась из окна поглядеть, кто это играет, опечалилась за стеклом собака Валет, и даже Райка хмуро глянула из-за зелёного лука, оправив волосы. Замахал под музыку ветвями американский клён – единственное наше дерево, а дом наш, старый, пятиэтажный, помрачнел, раздумывая над словом «заломати».

– Прямо за душу берёт, – сказал дядя Сюва, – и держит. – Он сморщил лицо и сжал рукой горло. – Всю душу изранил, – сказал он. – Ну не бери же ты меня так за душу! Прошу: не бери!

Ласково, как плющ, музыка оплетала этажи, и под её аккорды во двор с улицы вошла сухонькая старушонка в чёрном пальто. Она остановилась посреди двора и подняла к небу указательный палец.

Это была бабушка Волк.

Бабушка волк

В роговых очках с толстыми линзами, в длиннополом пальто, с авоськой, из которой торчали коричневые макароны, бабушка Волк казалась на первый взгляд той старушкой, про которую сказано «божий одуванчик». Но дунуть на этот одуванчик никто не решался, и особенно мы с Кренделем, потому что бабушка Волк глядела за нами. Когда родители уезжали на Север, они договорились с бабушкой, что она за нами приглядит. Собственных родственников у неё не было, всю жизнь она глядела за чужими и достигла в этом деле таких вершин, что за нами уже глядела почти не глядя.

Войдя во двор, бабушка придирчиво осмотрела Жильца, и тот поперхнулся. Остатки музыки, как мыльные пузыри, улетели в небо.

Выставив указательный палец им вдогонку, бабушка Волк сказала:

– Пакуйтесь!

– Что такое? – заволновались жильцы.

– Снесут через неделю! Пакуйтесь и увязывайтесь.

– Старое на слом! – крикнул дядя Сюва. – Надо дать дорогу новому!

– А ты, Крендель, – сказала Райка, – продавай голубей, пока не поздно.

– Пакуйтесь! – в последний раз сказала бабушка и направилась к первому подъезду, как бы собираясь немедленно паковаться.

– По машинам! – крикнул дядя Сюва.

Хлопнув парадной дверью, бабушка вошла в подъезд. Со двора слышно было, как она нажала кнопку – и лифт загремел, опускаясь на первый этаж. Бабушка грохнула дверью лифта, нажала другую кнопку, лифт завыл, медленно поднимаясь вверх. Вдруг он прыгнул, закашлял и заглох.

– Опять, – сказал дядя Сюва, прислушиваясь из своего окна. – Опять застрял!

– Энергия кончилась! – крикнула тётя Паня.

– При чём здесь энергия? Я вам говорю: старое на слом, а вы не верите.

Дядя Сюва захлопнул окно и раздражённо вышел во двор.

Лифт, в котором сидела бабушка, прочно застрял между вторым и третьим этажами, и несколько минут мы бегали с этажа на этаж, стучали в двери ногами и нажимали кнопки. Постепенно в подъезде собрались жильцы, которые кричали и волновались.

– Надо звонить в лифтремонт! – кричал кое-кто. – Энергия кончилась.

– При чём здесь энергия? Дом перекосился – вот лифт и заклинивает, – сказал дядя Сюва и ударил в стену кулаком, будто хотел выпрямить маленько дом.

От удара стена дрогнула, лифт дёрнулся, прополз немного и остановился.

– Жми плечом, Кренделёк, – сказал дядя Сюва.

– Бабуля! – крикнул Крендель. – Вы давите кнопку, а мы будем в стены жать.

Дядя Сюва, Крендель и другие жильцы навалились на стену, а я стучал по ней каблуком. В тишине из каменной шахты послышался скрежет, медленно, толчками лифт пополз к третьему этажу.

– Ну! Ну! Ещё немного! – кричал Крендель. Казалось, он двигал лифт силою своей воли.

По сантиметру, по два мы выдавили лифт к третьему этажу.

Крякнув, как утка, железная дверь открылась, бабушка Волк вышла на лестничную площадку.

– Бабуля! – заорал Крендель. – Я уж хотел стены долбить!

– «Стены»! – недовольно повторила бабушка. – Математику тебе надо долбить, а не стены.

– Каникулы же, – растерялся Крендель.

– Хороший ученик и в каникулы смотрит в учебник. Никогда ты не слушаешь старших.

– Да что это вы, бабушка, – заступился дядя Сюва. – Пускай погуляет подросток.

– Тебе легко говорить, – сказала бабушка. – А я глядеть за ним должна. А как я могу глядеть, когда он не слушает старших.

– Почему не слушаю? Я слушаю.

– Это ты-то слушаешь? – сказала Райка.

– Да что вы ко мне привязались! Всё время придирки: «Крендель, так, Крендель, не так».

Голос у него задрожал, он опустил голову и побежал вверх по лестнице, на чердак.

– Стой, Крендель! – крикнула бабушка. – Стой, говорю… Ну вот, видите? Совершенно не слушает старших.

Почему-то в нашем дворе все считали, что Крендель не слушает старших. У него был такой вид – вид человека, который не слушает старших.

Конечно, Крендель понимал, что старших нужно слушать, но делал он это неохотно. Повернётся, бывало, к старшему затылком, прикроет правое ухо плечом и подмигивает мне: пускай, дескать, старшие говорят чего хотят, потерпим немного.

– Другое дело Юрка, вот он старших слушает, – сказала бабушка Волк и погладила меня по голове. – Папа с Севера приедет, он тебе моржовый клык привезёт. Хочешь клык?

– Ещё бы, – смутился я. Мне стало немного не по себе.

У меня действительно был такой вид, будто я слушаю старших. Я вытаращивал глаза как можно сильнее и глядел на старшего не отрываясь, как будто я слушаю, а на самом деле я не слушал их никогда. Но зато я слушал Кренделя.

Вот и сейчас я стоял в подъезде, кивал головой, а сам прислушивался к тому, что происходит на голубятне.

Я слышал, как ботинки Кренделя прогрохотали по железной крыше, заскрипели дверцы буфета и тут же раздался крик.

Вздрогнула Райка, а дядя Сюва распахнул лестничную форточку и крикнул:

– Кто кричал?

И тётя Паня ответила со своего этажа:

– Голубей-то у Кренделя всех свистнули.

Над городом

И каких же только голубей не бывает на свете! Удивительно, сколько вывели люди голубиных пород:

монахи,

почтари,

космачи,

скандароны,

чеграши,

грачи,

бородуны,

астраханские камыши,

воронежские жуки,

трубачи-барабанщики.

Можно продолжать без конца и всё равно кого-нибудь позабудешь, каких-нибудь венских носарей.

И это ведь только домашние голуби. Диких тоже хватает. В наших лесах живут витютень, горлица, клинтух.

«Клинтух» – вот серьёзное, строгое слово.

В нём вроде бы и нет ничего голубиного. Но скажи «клинтух» – сразу видишь, как летит над лесом свободный стремительный голубь.

Клинтух – вот голубь, в котором больше всего, на мой взгляд, голубиного смысла.

Ранней весной в сосновом бору слышится глухой ворчащий звук. Кажется, журчит самый могучий и нежный весенний ручей, но только льётся он с вершины сосны. Это воркует клинтух. Прекрасно оперённой стрелой взлетает он с сосновой ветки, коротко и властно взмахивает крыльями и клином уходит в небо.

В его крыльях серовато-солнечного цвета столько силы, что при случае он уйдёт и от сокола.

И какой же никудышный полёт у городских сизарей! Они только и летают с крыши на тротуар и обратно.

Раз я видел, как стая сизарей перелетела с одной крыши на другую. Один сизарь остался на старом месте, ожидая, видно, что остальные скоро вернутся. Однако они не возвращались. Некоторое время сизарь сидел одиноко, но потом не вытерпел и полетел вслед за стаей, а тут вся стая поднялась и полетела обратно.

Стая и одинокий сизарь встретились в воздухе. Любой другой голубь – монах или почтовый – обязательно выкинул бы фигуру, закрутил бы в небе спираль и примкнул к стае, а сизарю лень было разворачиваться, он лишь взял в сторону и опустился на то место, где только что сидела вся стая. И всё-таки даже сизарь, даже серая ворона или воробей радуют, когда я вижу их, летящих над городом.

Иногда бывает такое настроение, что кажется, даже небо покрыто асфальтом. Но вдруг над неподвижными домами, над железными крышами пролетает сизарь, и сразу глубже, живей становится городское небо.

Среди домашних голубей встречаются иногда невиданные летуны – турманы.

Вот летит над городом турман – чисто, спокойно. Но вдруг складывает крылья и кувыркается. То как подбитый падает турман, то снова становится на прямое крыло. Турман плещется в воздухе, кувыркается от радости, от счастья летать. Турман – это художник, это артист среди голубей.

Таким турманом был Великий Моня – гордость нашего дома и всей Крестьянской заставы, голубь-монах, который жил у нас на голубятне.

Крендель купил его, когда Моня, так сказать, ещё не оперился. А через полгода Тимоха-голубятник, бывший хозяин Мони, уже не мог глядеть в небо без слёз.

Из всех голубиных пород Крендель раз и навсегда выбрал монахов.

– В них гордость видна, – говорил он. – Один чёрный капюшончик на голове чего стоит!

Когда Крендель выпускал голубей – жильцы открывали окна, высовывались в форточки, а дядя Сюва притаскивал на крышу медный таз с водою и, сидя на корточках, глядел в таз, как летают голуби, потому что в небо смотреть было для него ослепительно.

Даже некоторые прохожие останавливались поглядеть, как носится в небе Моня, а те прохожие, которые глядят обычно себе под ноги, – те, конечно, не видели ничего.