Кристин Ханна
Лети, светлячок
Он повернулся к детям:
– Садитесь в машину.
– Джонни… – Талли шагнула к нему, но он отступил в сторону. Сейчас трогать его нельзя. Никому. – У меня просто сил не было внутрь войти.
– Ну да. А у кого они были-то? – горько усмехнулся он.
При виде Талли боль усилилась – вполне ожидаемо. Рядом с ней отсутствие Кейт чувствовалось еще острее, ведь подруги вечно ходили вместе, смеялись, болтали, нескладно распевали дискохиты. Талли-и-Кейт. Они больше тридцати лет были лучшими подругами, и теперь видеть Талли одну было невыносимо. Это ей следовало умереть. Кейт стоила пятнадцати таких, как Талли.
– Все к нам домой поедут, – сказал он, – так Кейт захотела. Надеюсь, на это у тебя сил хватит.
Он услышал, как резко она вдохнула, и понял, что обидел ее.
– Зря ты так, – пробормотала Талли.
Не обращая внимания на нее, он усадил детей в машину, и они в тягостной тишине доехали до дома.
Бледное вечернее солнце лениво золотило их светло-коричневый, выстроенный в стиле крафтсман дом. За год болезни Кейт двор пришел в полное запустение. Джонни заехал в гараж и пошел в дом, где в складках занавесок и ковриках на полу по-прежнему ютился слабый запах болезни.
– Папа, а теперь что?
Джонни и не оборачиваясь знал, кто задал этот вопрос. Лукас, мальчик, который плачет над каждой дохлой золотой рыбкой и каждый день рисует умирающую мать, – мальчик, который в школе снова стал плакать, а весь день рожденья просидел молча и не улыбнулся, даже разворачивая подарки. Какой же он ранимый, этот мальчуган. «Особенно Лукас, – сказала Кейт в свою последнюю, ужасную ночь, – такую тоску он просто не способен вместить. Береги его».
Джонни обернулся.
Уиллз с Лукасом стояли совсем близко друг к дружке, почти соприкасаясь плечами. На восьмилетках были одинаковые черные брюки и серые джемперы. С утра Джонни забыл загнать их в душ, и волосы у близнецов по-прежнему торчали, как бывает после сна.
Глаза у Лукаса блестели, мокрые ресницы топорщились. Он знал, что мамы больше нет, вот только не понимал, как это получилось.
К братьям подошла Мара – худая и бледная, в черном платье она смахивала на привидение.
Все трое смотрели на Джонни.
От него ждали, что он заговорит, произнесет слова утешения, даст совет, который запомнится им навсегда. Будучи отцом, он обязан превратить следующие несколько часов в день памяти их матери. Как, интересно?
– Пошли, ребята, – вздохнула Мара, – поставлю вам «В поисках Немо».
– Нет, – взмолился Лукас, – только не Немо.
Уиллз поднял голову и взял брата за руку.
– Там же мама умирает, – пояснил он.
– Ох… Тогда «Суперсемейку»?
Лукас потерянно кивнул.
Джонни по-прежнему ломал голову, что же он должен сказать своим измученным детям, и тут раздался первый звонок в дверь. Джонни вздрогнул. Позже он едва замечал, как утекает время, как вокруг собираются гости, как открываются и закрываются двери. Как садится солнце и подступает к окнам ночь. «Давай же, иди поприветствуй их, поблагодари за внимание», – уговаривал он себя и тем не менее ничего не делал.
Кто-то тронул его за локоть.
– Мои соболезнования, Джонни, – услышал он за спиной женский голос.
Джонни обернулся и увидел какую-то женщину, одетую в черное, она держала накрытую фольгой посудину с едой. Джонни, хоть убей, не понимал, кто перед ним.
– Когда Артур бросил меня и ушел к той девице из кафе, я думала, что жизнь кончилась. И все-таки живешь дальше и однажды понимаешь, что снова в строю. Ты еще найдешь свою любовь.
Джонни собрал в кулак все свое самообладание, чтобы не рявкнуть, что смерть и супружеская неверность – вещи разные, но не успел вспомнить имени собеседницы, как ее уже сменила другая. Судя по накрытому фольгой подносу в пухлых руках, эта тоже считала голод самой страшной проблемой для Джонни.
Услышав «…в лучшем мире…», Джонни отошел в сторону.
Он протолкался в кухню, где устроили бар. Многие из тех, кого он встречал по пути, бормотали никчемные соболезнования – «сочувствуем, отмучилась, в лучшем мире». Джонни не останавливался и не отвечал. Не глядя на фотографии, расставленные по всей гостиной, в рамках и без, у стен и на подоконниках, Джонни добрался наконец до кухни. Здесь несколько грустных женщин ловко снимали фольгу с кастрюль и сковородок и рылись в ящиках в поисках нужных столовых приборов. Когда Джонни вошел, они замерли, точно птицы при появлении лисы, и уставились на него. Их сочувствие и страх, что когда-нибудь это случится и с ними, казалось, можно было рукой потрогать.
Марджи, его теща, налила в графин воды и со стуком поставила его на столешницу. Она убрала с лица волосы и с сокрушенным видом направилась к Джонни. Женщины расступились, пропуская ее вперед. Возле бара Марджи притормозила, налила в бокал виски, разбавила его водой со льдом и протянула Джонни.
– А я бокал не нашел, – сказал он. Какая глупость, ведь бокалы-то стояли у него перед носом. – Где Бад?
– Телевизор смотрит с Шоном и мальчиками. Это все ему нелегко дается. В смысле, его дочь умерла, и теперь ему приходится делить горе с незнакомыми людьми.
Джонни кивнул. Тесть – человек тихий и молчаливый, и смерть единственной дочери подкосила его. Даже Марджи, еще в прошлый свой день рожденья веселая и темноволосая, за время болезни Кейти очень сдала. Она плыла по течению, будто бы в любую секунду ожидая гнева Господня. Волосы она больше не красила, и те заледеневшим потоком падали ей на плечи. В глазах за стеклами очков блестели слезы.
– Ты побудь с детьми, – сказала Марджи, положив зятю на локоть бледную, в сетке голубых вен руку.
– Я тебе помочь хотел.
– Я и без тебя справлюсь, – отмахнулась она, – а вот Мара меня беспокоит. В шестнадцать лет потерять мать – это нелегко. И она наверняка переживает из-за того, что перед тем, как Кейт заболела, они с ней постоянно ссорились. Иногда слова, особенно злые, надолго в памяти застревают.
Джонни сделал большой глоток и посмотрел на позвякивающие в бокале кубики льда.
– Я не знаю, что им сказать.
– Что ты скажешь, неважно.
Марджи сжала ему руку и вывела из кухни. В гостиной толпились люди, но Талли Харт привлекала к себе внимание даже в толпе скорбящих. Звезда шоу. В черном платье-футляре, которое стоило, вероятнее всего, дороже, чем некоторые из машин возле дома Джонни, она даже в горе выглядела неотразимой. Сейчас волосы у нее были с рыжиной, а макияж Талли, очевидно, успела подправить. Стоя посреди комнаты, в окружении других гостей, она оживленно жестикулировала – судя по всему, что-то рассказывала, а когда она умолкла, все засмеялись.
– Как у нее получается улыбаться?
– Талли на своей шкуре испытала, что такое горе, не забудь. Она всю жизнь носит в себе боль. Помню, как впервые ее увидела. Они тогда с Кейти только подружились, я решила посмотреть, что это за подружка такая, и пошла в дом напротив на нашей улице Светлячков. В том старом доме я познакомилась с мамой Талли, Дымкой. Впрочем, познакомилась – это сильно сказано. Дымка лежала на диване – руки и ноги раскинуты в стороны, а на животе горка марихуаны. Она попыталась привстать, но не вышло, и она тогда и говорит: «Охренеть, во я обдолбалась». Я посмотрела на Талли – ей всего лет четырнадцать было – и увидела такой стыд, какой на всю жизнь в тебе застревает.
– У тебя был отец-алкоголик, и ты справилась.
– Я вышла замуж, и у меня дети появились. Семья. А Талли считает, что, кроме Кейт, ее никому не полюбить. По-моему, она до конца еще не осознала утрату, но когда осознает, ей придется тяжко.
Талли поставила в проигрыватель диск, и в гостиной загремела музыка. «Рожден для неистовства-а-а» – лилось из колонок. Одни отшатнулись, другие смотрели на Талли с возмущением.
– Да ладно вам, – бросила Талли. – Кому-нибудь принести выпить?
Джонни знал, что надо ее остановить, но подойти не мог. Не сейчас. Еще рано. Каждый раз, глядя на Талли, он вспоминал, что Кейт больше нет, и рана снова начинала кровоточить. Он отвернулся и пошел к детям.
Подъем по лестнице совершенно обессилил его.
Возле двери в спальню близнецов Джонни остановился и собрал остатки сил.
«У тебя получится».
У него получится. Он должен. Дети там, за этой дверью, только что познали несправедливость жизни, узнали, каково это, когда смерть разрывает сердца и разбивает семьи. Объяснить им, поддержать их, исцелить – его обязанность.
Джонни вздохнул и открыл дверь.
Первыми ему бросились в глаза кровати – незаправленные, с грудой постельного белья с картинками из «Звездных войн». Темно-синие стены – Кейт сама их красила и рисовала облака, звезды и Луну – едва видны под рисунками сыновей и плакатами с их любимыми киногероями. На комоде выстроились бейсбольные и футбольные награды.
Бад, его тесть, устроился в круглом ротанговом кресле, в котором близнецы, когда садились поиграть в видеоигры, легко умещались вдвоем. Младший брат Кейт, Шон, спал на кровати Уиллза.
Мара с Лукасом сидели на коврике перед телевизором. Уиллз забился в угол и, скрестив на груди руки, сердито и равнодушно смотрел на экран.
– Привет, – тихо проговорил Джонни и прикрыл за собой дверь.
– Папа! – Лукас вскочил и бросился к нему.
Джонни подхватил сына и прижал к себе. Неловко заерзав, Бад выбрался из кресла и встал. В старомодном черном костюме и белой рубашке с широким синтетическим галстуком выглядел он старше своих лет и помятым. На лице темнели пигментные пятна, а за последние несколько недель еще и морщин добавилось. Глаза под кустистыми седыми бровями смотрели грустно.
– Ты побудь с ними. – Бад подошел к кровати и, похлопав Шона по плечу, сказал: – Просыпайся.
Шон вздрогнул, резко сел на кровати и озадаченно огляделся, но потом увидел Джонни.
– А-а, ну да… – И Шон следом за отцом вышел из комнаты.
Джонни слышал, как за спиной у Шона закрылась дверь. На экране супергерои бегали по джунглям. Лукас выскользнул из объятий Джонни и встал рядом.
Джонни смотрел на своих осиротевших детей, а те смотрели на него. Совершенно непохожие друг на друга, они и смерть матери переживали по-разному. Лукас, самый ранимый из троих, совсем растерялся и не понимал, куда именно подевалась мама. Уиллз, его брат, верил в силу и популярность. Он уже успел стать всеобщим любимцем. Эта утрата испугала его, а бояться он не любил, так что страх уступил место злости.
И еще Мара, шестнадцатилетняя красавица Мара, которой все давалось с удивительной легкостью. В их «раковый» год она замкнулась, сделалась тихой и сосредоточенной, словно если она затаится, если не будет шуметь, давать о себе знать, то неизбежность этого дня не настигнет их. Джонни знал, как тяжело она переживает собственную грубость по отношению к Кейт до того, как та заболела.
Впрочем, сейчас все они смотрели на Джонни с одинаковой мольбой. Они ждали, что отец заново сложит из осколков их разбитый мир и облегчит невообразимую боль.
Вот только сердцем и душой его семьи была Кейт. Это она, подобно клею, собирала их воедино, это она знала правильные слова. А он – что бы он ни сказал, все будет неправдой. Разве способны его слова помочь? Разве способны починить хоть что-нибудь? И как время, проведенное без Кейт, их излечит?
Мара вдруг вскочила. Сколько же в ней изящества, неведомого большинству девушек! Даже в горе она смотрелась изысканной и утонченной: черное платье, бледная, кожа почти прозрачная. Джонни слышал, как дочь прерывисто дышит, как тяжело ей вдыхать этот новый воздух.
– Я уложу мальчишек, – сказала она и потянулась к Лукасу: – Пошли, спиногрызик, почитаю тебе.
– Тоже мне утешение. Да, пап? – мрачно бросил Уиллз.
На лице восьмилетки появилось новое, печально-взрослое выражение.
– Все уладится, – проговорил Джонни. От собственной фальши ему сделалось тошно.
– Честно? – спросил Уиллз. – А как?
– Да, папа, как? – подхватил и Лукас.
Джонни взглянул на Мару, спокойную и бледную, словно высеченную изо льда.
– Поспите – и полегчает, – отрешенно произнесла она, и Джонни проникся трусливой признательностью к ней. Он знал, что проигрывает, что не прав – это он должен помогать, а не ему, однако чувствовал себя опустошенным.
Пустым.
Завтра ему станет лучше. И он постарается.
Но на лицах детей он видел грустное разочарование и понимал, что это ложь.
Прости, Кейти.
– Спокойной ночи, – сдавленно проговорил он.
– Папа, я тебя люблю, – сказал Лукас.
Джонни медленно опустился на колени и раскинул в стороны руки. Сыновья бросились к нему в объятия, Джонни крепко прижал их к себе.
– И я вас люблю.
Поверх их голов он смотрел на Мару. Высокая и стройная, та не двинулась с места.
– Мара?
– Уймись, – мягко сказала она.
– Мы маме обещали, что будем сильными. Все вместе.
– Ага, – нижняя губа у нее едва заметно подрагивала, – знаю.
– У нас получится. – Он и сам слышал неуверенность в собственном голосе.
– Разумеется, – вздохнула Мара и, повернувшись к братьям скомандовала: – Вперед, ложимся спать.
Джонни знал, что должен остаться, должен поддержать Мару, но слов не находил. Вместо этого он трусливо ретировался, вышел из комнаты и прикрыл дверь. Он спустился вниз и, не обращая ни на кого внимания, взял в коридоре пальто и вышел на улицу. Наступила настоящая ночь, но звезды скрылись под толстой пеленой туч. Свежий ветер трепал деревья у него на участке, и ветки в юбках листвы колыхались в танце. С веток свисали веревки с привязанными к ним банками-светильниками. В светильниках, полных темных камней, горели толстые свечи. Сколько вечеров они с Кейт провели здесь, под короной из свечей, слушая, как набегают на их пляж волны, и обсуждая мечты? Джонни пошатнулся и ухватился за перила.
– Привет.
Ее голос удивил и рассердил его. Джонни надеялся побыть в одиночестве.
– Ты оставил меня танцевать одну. – Талли приблизилась к нему.
Она была босая, на плечи накинут голубой плед. Его края волочились по земле.
– Решил себе антракт устроить. – Джонни обернулся к ней.
– В смысле?
От Талли пахло текилой. Много она, интересно, выпила?
– Подустал от шоу «Сегодня с нами Талли Харт». Решил, что пора бы и антракт сделать.
– Кейт просила меня повеселить всех сегодня. – Талли отступила назад. Она дрожала.
– В голове не укладывается, что ты на похороны не пришла, – сказал Джонни. – Она бы ужасно расстроилась.
– Она знала, что я не приду, она даже…
– А тебе только того и надо? Ты не подумала, что Мара хотела бы, чтобы ты была рядом? Или тебе на крестницу наплевать?
Не дожидаясь ответа – да и что тут вообще ответишь? – Джонни развернулся и скрылся в доме. Пальто он бросил на стиральную машинку в кладовке. Он был к Талли несправедлив, это Джонни понимал. В другое время, в другом мире он взял бы на себя труд извиниться. Кейт настояла бы. Но сейчас он даже и пытаться не станет. Все силы уходили у Джонни на то, чтобы не упасть. Его жены нет всего сорок восемь часов, а он уже превратился в худшую версию себя.
Глава третья
В четыре часа утра Джонни оставил попытки уснуть. С чего он вообще взял, что в ночь после похорон жены к нему придет сон?
Он отбросил одеяло и вылез из постели. По сводчатой крыше, эхом откликаясь в доме, стучал дождь. Джонни подошел к камину и нажал на кнопку. Раздался свист и гул, после чего пробудившиеся синие и оранжевые языки пламени радостно побежали по фальшивым дровам. Слабо запахло газом. Так, глядя на фальшивый огонь, Джонни простоял несколько минут.
Очнувшись, он понял, что блуждает по дому – другого слова, описывающего его хождение из комнаты в комнату, он не нашел. Несколько раз Джонни ловил себя на том, что стоит посреди комнаты, толком не зная ни как он тут оказался, ни что привело его сюда.
В конце концов он забрел обратно в спальню. На тумбочке по-прежнему стоял стакан для воды, из которого пила Кейти. Рядом лежали ее очки и перчатки – в конце, когда Кейти постоянно мерзла, она в них спала. Отчетливо, так же, как он слышал собственное дыхание, Джонни услышал ее голос: «Джон Райан, ты любовь всей моей жизни. Двадцать лет я дышала тобой». Так она сказала ему в ночь перед смертью. Они лежали в постели, и Джонни обнимал ее, на ответные объятия у нее уже не хватало сил. Он помнил, как уткнулся ей в шею и сказал: «Не уходи, Кейти. Подожди».
Она умирала, а он и тогда умудрился предать ее.
Джонни оделся и спустился вниз.
Гостиную заполнил водянистый серый свет. Дождь, капающий с карниза за окном, немного оживлял картину. На кухне его ждали вымытая и вытертая посуда и мусорное ведро, полное картонных тарелок и мятых ярких салфеток. И холодильник, и морозильная камера ломились от контейнеров со всякой снедью. Пока сам Джонни прятался в темноте, его теща сделала все, что полагается.
Джонни варил кофе и силился представить себе свою новую жизнь, однако видел лишь стол, где одно место не занято, парковку с незнакомой машиной и завтрак, приготовленный чужими руками.
Будь хорошим отцом. Помоги им справиться.
Привалившись к стойке, он пил кофе. На третьей чашке Джонни почувствовал резкий прилив адреналина. Руки затряслись, и Джонни, отставив чашку, налил себе апельсинового сока.
Заполировал сахаром кофеин, значит. Дальше что, текила? Хоть Джонни вроде как уходить с кухни и не собирался, он все же попятился к двери, вон отсюда, где каждый квадратный сантиметр напоминал ему о жене. Вот ее любимый лавандовый крем для рук, тарелка с надписью «ТЫ – ЧУДО», которую она доставала, чтобы отметить даже малейшие успехи детей, графин, полученный в наследство от бабушки и использовавшийся по особым случаям.
Кто-то дотронулся до его плеча, и Джонни вздрогнул.
Рядом с ним стояла Марджи. Она уже оделась: джинсы, кеды и водолазка с высоким воротником. Марджи устало улыбнулась.
Следом за ней появился Бад. Выглядел он лет на десять старше жены. И прежде не болтливый, за прошедший год он сделался совсем молчуном. Он начал прощаться с дочерью задолго до того, как все остальные смирились с неизбежным, и теперь, когда Кейти не стало, Бад словно голос потерял. Как и жена, он оделся по-будничному: джинсы, подчеркивающие и его худые ноги, и выпирающий живот, ковбойская рубаха в белую и коричневую клетку и широкий ремень с серебристой пряжкой.
Волосы у него давным-давно поредели, зато брови кустились так, что недостаток волос на голове почти не бросался в глаза.
Они втроем молча вернулись на кухню, и Джонни налил всем по чашке кофе.
– Кофе. Слава богу, – хрипло проговорил Бад и натруженной рукой взял чашку.
Они переглянулись.
– Мы через час Шона в аэропорт отвезем, а потом вернемся и поможем тебе, – сказала Марджи, – пробудем здесь столько, сколько скажешь.
Джонни готов был расцеловать ее за эти слова. Марджи была ему ближе, чем его собственная мать, но теперь ему придется справляться в одиночку.
Аэропорт. Вот и выход.
Сегодняшний день не такой, как все остальные, и притворяться, будто это не так, смысла нет. Накормить детей завтраком, отвезти их в школу, поехать на работу и придумывать там всякие низкопробные развлекательные передачи, которые ничего ни для кого не изменят, – нет, на это он сейчас неспособен.
– Надо нам уехать отсюда ненадолго, – сказал он.
– Куда? – спросила Марджи.
И он назвал первое, что пришло в голову:
– На Кауаи.
Кейти обожала этот остров. Они давно собирались туда детей свозить.
Через стекла очков без оправы Марджи буравила Джонни взглядом.
– Бегством горю не поможешь, – мрачно сказал Бад.
– Бад, я знаю. Но тут я просто утону. Куда ни посмотрю…
– Да-да, – согласился тесть.
Марджи положила руку Джонни на локоть:
– Как тебе помочь?
Теперь, когда появился хоть и временный, но план, Джонни стало немного легче.
– Пойду билеты забронирую. Детям пока не говорите. Пускай спят.
– Когда уедете?
– Надеюсь, что сегодня.
– Тогда Талли позвони. Она собиралась к одиннадцати приехать.
Джонни кивнул, но сейчас Талли волновала его меньше всего.
– Ну ладно, – Марджи потерла ладони, – я тогда отнесу еду из холодильника в морозилку в гараже.
– А я позвоню в магазин, – сказад Бад, – попрошу пока молоко не привозить. И в полицию заодно – пускай за домом приглядывают.
Джонни об этом и не подумал. К поездкам их семью всегда готовила Кейт.
Марджи погладила его по плечу.
– Иди бронируй билеты. Мы тебя прикроем.
Он поблагодарил их и ушел в кабинет. Всего двадцать минут за компьютером – и он забронировал все, что надо. Без десяти семь у Джонни уже имелись билеты и подтвержденная бронь машины и коттеджа. Осталось только детям сказать.
Джонни направился в комнату близнецов, подошел к двухъярусной кровати и обнаружил, что оба сына, прижавшись друг к дружке, словно пара щенков, спят на нижней кровати. Он потрепал Лукаса по голове:
– Эй, Скайуокер, вставай.
– Это я Скайуокер, – сонно отозвался Уиллз.
Джонни улыбнулся.
– Ты же Вильгельм Завоеватель. Забыл?
– Вильгельма Завоевателя никто не знает, – Уиллз, одетый в сине-красную, как костюм Человека-паука, пижаму, уселся в кровати, – про него надо видеоигру придумать.
Лукас привстал и заспанно огляделся:
– Уже в школу пора?
– Сегодня без школы обойдемся, – ответил Джонни.
Уиллз нахмурился:
– Это потому что мама умерла?
Джонни вздрогнул.
– Почти. Мы летим на Гавайи. Научу моих детишек виндсерфингу.
– Ты же сам не умеешь. – Уиллз по-прежнему хмурился. Мир уже лишился его доверия.
– А вот и умеет. Правда ведь, папа? – Из-под длинной челки Лукас вопросительно взглянул на отца. Лука-Верующий. – А через неделю уже буду и я уметь!
Мальчишки развеселились и, пихаясь, радостно запрыгали по кровати.
– Чистим зубы и одеваемся! Я через десять минут вернусь – и соберем вещи.
Лукас с Уиллзом слезли с постели и, по пути подталкивая друг дружку локтями, побежали в ванную.
Джонни вышел в коридор и постучал в комнату дочери.
– Что? – устало послышалось из-за двери.
Собравшись с духом, он вошел в комнату Мары. Джонни знал, что уговорить дочку, одну из самых популярных девчонок в школе, ни с того ни с сего отправиться на каникулы будет непросто. Для Мары важнее друзей никого нет. Особенно сейчас.
Стоя около незаправленной постели, она расчесывала длинные волосы, черные и блестящие. Мара уже оделась в школу: мешковатые джинсы с низкой талией и футболка, которая по размеру больше подошла бы двухлетке, – хоть прямо тут же отправляйся в турне вместе с Бритни Спирс. Джонни подавил раздражение, неподходящее время препираться из-за моды.
– Доброе утро. – Джонни прикрыл за спиной дверь.
– Привет, – бросила Мара, не глядя на него.
В голосе у нее отчетливо звучала сдержанная резкость, появившаяся, когда Мара стала подростком. Джонни вздохнул – похоже, даже горе его дочь не смягчило. Не исключено, что она после смерти матери даже сделалась еще неуживчивее. Мара отложила расческу и взглянула на отца. Теперь он понимал, почему Кейт так обижало осуждение в глазах дочери. Мара как никто умеет обжигать взглядом.
– Прости, что я вчера вот так… – сказал Джонни.
– Да забей. У меня сегодня после уроков тренировка по футболу. Я возьму мамину машину?
На слове «мамину» голос у нее дрогнул. Джонни присел на кровать, думая, что Мара сядет рядом. Однако надеялся он зря. Усталость волной накрыла Джонни. Мара, спору нет, хрупкая и уязвимая. Вот только Мара… совсем как Талли. Ни та ни другая не готова показывать слабость. Они сейчас все такие. И в эту минуту Мару заботит лишь то, что он мешает ей собираться в школу, – господи, да она каждое утро уделяет сборам больше времени, чем монах – утренним молитвам.
– Мы на неделю уезжаем на Гавайи. Можем…
– В смысле? Когда?
– Через два часа выезжаем. Кауаи…
– Даже не думай! – выкрикнула она так неожиданно, что Джонни забыл, что хотел сказать.
– Почему?
– Мне нельзя школу прогуливать. Надо баллы набирать для университета. Я маме обещала хорошо учиться.
– Мара, это замечательно, но нам всем надо побыть вместе, одной семьей. Прикинуть, как жить дальше. Если хочешь, можно официальное разрешение получить.
– Если я хочу? – Мара топнула. – Ты вообще ничего про поступление не знаешь. Ты вообще в курсе, какая там конкуренция? Я сейчас, значит, буду балду пинать – а поступать мне потом как?
– Одна неделя погоды не сделает.
– У меня сегодня алгебра, папа. А еще история Америки. И я в школьной команде по футболу.
Джонни знал, что есть два способа действовать – один правильный и один неправильный. Вот только какой из них правильный, он не знал и, честно говоря, слишком устал и чересчур переживал, чтобы морочиться с выбором. Он встал:
– В десять выезжаем. Собери вещи.
Мара схватила его за руку:
– Можно я с Талли останусь?
Взглянув на дочь, Джонни заметил, как злость красными пятнами расползается по ее бледной коже.
– С Талли? В компаньонки заделаешься? Нет.
– Со мной бабушка с дедушкой поживут.
– Мара, мы уезжаем. Мы вчетвером должны держаться вместе.
Дочь снова топнула:
– Ты мне всю жизнь испортил!
– Очень сомневаюсь.
Он понимал, что ему следует сказать что-нибудь веское, значительное. Но что? Ему уже осточертели банальности, которыми люди привыкли откликаться на чужую смерть. В то, что время лечит любые раны, что Кейт ушла в лучший из миров и что жизнь продолжается, он не верил. Кормить Мару, которой явно приходилось так же тяжко, как ему самому, пустыми, избитыми фразами, Джонни не мог.
Мара развернулась, заскочила в ванную и захлопнула дверь. Ждать, пока у нее переменится настроение, Джонни не стал. Он вернулся к себе, взял телефон и, расхаживая по комнате в поисках чемодана, набрал номер.
– Алло? – Судя по голосу в трубке, Талли было не лучше, чем ему самому.
Джонни знал, что ему следует извиниться за прошлую ночь, но стоило лишь подумать об этом, как его охватывала злость. Не удержавшись, Джонни упомянул о том, как вызывающе она вела себя накануне вечером, хотя заранее было ясно, что Талли начнет оправдываться. Так и произошло. «Ну да, но Кейт хотела, чтобы все прошло именно так». Джонни пришел в бешенство. Талли по-прежнему что-то говорила, когда он перебил ее:
– Мы сегодня на Кауаи улетаем.
– Что-о?
– Нам надо всем вместе побыть. Ты же именно так и сказала. Рейс в два, «Гавайскими авиалиниями».
– Времени на сборы почти не остается.
– Ага, – Джонни уже и сам это понял, – потому мне пора.
Талли еще говорила, спрашивала о погоде, но Джонни дал отбой.
В этот будний день в середине октября 2006 года в аэропорту Сиэтла оказалось на удивление многолюдно. Они специально приехали пораньше – проводить Шона, брата Кейти, на рейс до дома. В аппарате самообслуживания Джонни зарегистрировал всех на рейс, получил посадочные талоны и взглянул на занятых гаджетами детей. Мара держала в руках новенький мобильник – она явно с кем-то переписывалась. Джонни понятия не имел, что она пишет. Впрочем, это особо его не заботило. Это Кейт настояла на том, чтобы подарить их шестнадцатилетней дочери мобильник.
– Мара меня беспокоит, – сказала подошедшая Марджи.
– Сейчас, например, я испортил ей жизнь, потому что везу ее на Кауаи.
Марджи цокнула языком.
– Если ты не портишь жизнь подростка, то ты считай что и не родитель. Меня не это тревожит. По-моему, она переживает, что плохо обходилась с матерью. Обычно дети со временем это чувство вины перерастают, но если твоя мама умерла…
Двери аэропорта распахнулись, и в зал вылетов впорхнула Талли – в летнем платье, босоножках на нелепо высоком каблуке и белой широкополой шляпе, перед собой она катила большую дорожную сумку «Луи Виттон». Запыхавшись, она остановилась перед ними.
– Что? Что такое? Я вроде не опоздала.
Джонни ошарашенно смотрел на Талли. Какого хрена она тут делает? Марджи что-то тихо пробормотала и покачала головой.
– Талли! – выкрикнула Мара. – Слава богу!
Схватив Талли за руку, Джонни оттащил ее в сторону.
– Тал, тебя мы с собой не звали. Мы вчетвером едем. Неужели ты подумала…
– Ох… – Она произнесла это совсем тихо, почти выдохнула. Обижена до глубины души – это Джонни видел. – Ты же сказал «мы». Вот я и решила, что это и меня касается.
Он знал, как часто Талли становилась жертвой предательства, знал, что родная мать постоянно бросала ее, и тем не менее сейчас у него не хватало сил тревожиться еще и о Талли Харт. Его собственная жизнь того и гляди пойдет кувырком. Все его мысли крутились вокруг детей и вокруг того, чтобы не сорваться. Джонни что-то пробурчал и отвернулся.
– Ребята, побыстрее, – резко бросил он, так что у них осталось всего несколько минут, чтобы попрощаться с Талли.
Джонни обнял тестя с тещей и прошептал:
– До свидания.
– Пускай Талли с нами летит! – взмолилась Мара. – Пожалуйста…
Джонни молча шагал вперед. Ему казалось, что больше он все равно ни на что не способен.
Следующие шесть часов, и в самолете, и в аэропорту Гонолулу, для собственной дочери Джонни превратился в пустое место. Во время полета Мара не ела, не смотрела кино и не читала. Закрыв глаза, она сидела через проход от него и мальчиков и мерно покачивала головой в такт беззвучной музыке. Мара должна понять, думал Джонни, что хоть ей и одиноко, но она не одна. Пусть помнит, что он готов в любой момент прийти на помощь, они по-прежнему семья – оставшаяся без опоры, но семья. Однако необходимо выбрать правильный момент для разговора. С девочками-подростками надо действовать осторожнее, а то протянешь руку, не успеешь оглянуться – а вместо руки кровавый обрубок.
На Кауаи самолет приземлился в четыре часа вечера по местному времени, но Джонни казалось, будто они несколько дней сюда летели. По «трубе» они зашагали к зал прилетов. Мальчики шли впереди. Еще неделю назад они бы весело хохотали, но сейчас молчали. Джонни пошел рядом с Марой.
– Привет.
– Чего тебе?
– Уже и поздороваться с собственной дочерью нельзя?
Не останавливаясь, она молча закатила глаза. Они прошли к багажным лентам, в зал прилета, где женщины в ярких гавайских муу-муу надевали на шеи туристам гирлянды белых и сиреневых цветов.
На улице ярко светило солнце, через ограду парковки свешивались цветущие ветви бугенвиллей. Джонни направился к прокату автомобилей, и через десять минут все они уже мчались в «мустанге»-кабриолете по единственному на острове скоростному шоссе. Заехав в супермаркет, загрузили машину продуктами и продолжили путь.
Справа бесконечной золотой полосой тянулся песчаный пляж, на который набегали, рассыпаясь и оседая на черных осколках скал, синие волны. Чем дальше на север, тем зеленее делался пейзаж за окном, тем пышнее растительность.
– Красотища же, – сказал Джонни Маре.
Сидя на пассажирском сиденье, она уткнулась в телефон и непрерывно переписывалась с кем-то.
– Угу, – буркнула она, не поднимая взгляда.
– Мара. – Джонни сказал это таким тоном, будто предупреждал: мол, по тонкому льду ходишь.
– Эшли домашку прислала. Я же говорила – мне нельзя школу пропускать.
– Мара…
Дочь искоса посмотрела на него.
