Кристина Бейкер Клайн
Поезд сирот
Спрус-Харбор, штат Мэн
2011 год
Молли идет обратно к машине и через ветровое стекло видит Джека: глаза закрыты, чуть покачивается в такт песне, которую ей не слышно.
– Ку-ку, – говорит она громко и открывает пассажирскую дверь.
Он поднимает веки, снимает наушники.
– Ну, как оно?
Молли качает головой, забирается внутрь. Трудно поверить, что она провела в доме всего двадцать минут.
– Странная она, эта Вивиан. Пятьдесят часов! Опупеть можно.
– Но в принципе все состоялось?
– Вроде да. Мы договорились начать в понедельник.
Джек похлопывает ее по коленке.
– Супер! Время пролетит – не заметишь.
– Рано радуешься.
Это в ее стиле – разом прихлопнуть его энтузиазм, это уже вошло в привычку. Она часто говорит ему: «Джек, я не такая, как ты. Я злобная и противная», а потом чувствует облегчение, когда он отвечает смехом. Он исполнен оптимистической уверенности, что в душе она человек хороший. А раз он от всей души в нее верит, наверное, не все с ней так уж плохо, да?
– Ты, главное, повторяй про себя: все лучше тюряги, – советует он.
– А ты в этом уверен? Может, проще было бы отсидеть – и в сторону.
– Тут проблемка есть: судимость-то останется.
Молли пожимает плечами.
– С другой стороны, тут тоже полная задница, согласен?
– Да что ты говоришь, Молли? – спрашивает он со вздохом, поворачивая ключ зажигания.
Она улыбается, давая понять, что шутит. Ну почти.
– «Лучше тюряги». Отличный текст для татуировки. – Указывает на свою руку: – Вот сюда, на бицепс, двадцатым кеглем.
– Ты так даже не шути, – говорит он.
Дина плюхает сковородку с едой быстрого приготовления в середину стола и тяжело опускается в кресло.
– Уф. Совсем вымоталась.
– Тяжелый день на работе выдался, малыш? – говорит Ральф, он так говорит всегда, а вот Дина никогда не спрашивает, как прошел его день. Наверное, работа водопроводчика – занятие куда более занудное, чем деятельность полицейского диспетчера в кишащем злодеями Спрус-Харборе. – Молли, давай свою тарелку.
– У меня спина разламывается, заставляют сидеть на таком жутком стуле, – жалуется Дина. – Нужно пойти к остеопату, а потом подать на них в суд.
Молли передает тарелку Ральфу, тот накладывает ей еды. Молли уже привыкла выбирать овощи из мяса, даже в таком блюде, где поди пойми, что есть что, так все перемешано, – потому что Дина отказывается признавать, что она вегетарианка.
Дина слушает по радио передачи консерваторов, принадлежит к фундаменталистской христианской церкви, а на бампере ее машины красуется стикер: «Людей убивают не ружья, а аборты». Они с Молли – полные, диаметральные противоположности, и в этом не было бы ничего страшного, если бы Дина не воспринимала всякую точку зрения Молли как личное оскорбление. Дина постоянно закатывает глаза и что-то бормочет по поводу многочисленных проступков Молли: не убрала выстиранное белье, оставила грязную тарелку в раковине, не застелила постель – все это проявления либерального раздолбайства, которое ведет страну к гибели. Молли знает, что лучшая тактика – игнорировать все эти замечания, «как с гуся вода», говорит Ральф, но все же они ее достают. Она к ним избыточно чувствительна – как слишком высоко настроенный камертон. Для нее они из разряда Дининых непререкаемых наставлений: проявляй благодарность. Одевайся как нормальные люди. Не высказывай собственного мнения. Ешь то, что тебе положили в тарелку.
Молли не в состоянии понять, как со всем этим мирится Ральф. Она знает, что Ральф с Диной познакомились в выпускном классе, потом воспоследовала стандартная история «мальчик-футболист – девочка-чирлидер», и с тех пор они вместе, но вот чего Молли не может понять, это разделяет ли Ральф твердые убеждения Дины или намеренно ей не противоречит, чтобы не усложнять себе жизнь. Иногда он решается на малозаметные бунты – поднятая бровь, осторожно сформулированное, слегка ироническое замечание, например: «Ну, это решение мы сможем принять, только когда босс вернется».
Но при всем при том Молли понимает, что все сложилось не так плохо: у нее собственная комната в ухоженном доме, опекуны работают, не пьют, она ходит в нормальную школу, у нее симпатичный друг. Ее не заставляют возиться с малышней, как это было в одном из домов, где она жила, или убирать за пятнадцатью грязнущими котами, как это было в другом. За последние девять лет она перебывала в дюжине домов, в некоторых – не дольше недели. Ее шлепали половником, давали пощечины, заставляли зимой спать на неотапливаемой веранде; один отец-опекун учил ее сворачивать косяки, другие заставляли врать соцработникам. Татуировку ей сделали неофициальным образом, в шестнадцать лет, сделал двадцатилетний знакомый семьи из Бангора, который, по собственным словам, «изучал искусство татуажа», только начинал работать и поэтому не попросил оплаты, то есть в смысле… почти не попросил. Да ладно, не так-то уж она и держалась за свою девственность.
Зубьями вилки Молли размолачивает гамбургер на тарелке в надежде, что его будет совсем не видно. Отправляет немного в рот, улыбается Дине.
– Очень вкусно. Спасибо.
Дина поджимает губы и наклоняет голову, явно пытаясь сообразить, нет ли в похвале какого подвоха. Да видишь ли, Дина, думает Молли, и есть, и нет. Спасибо, что взяли меня к себе, что кормите. Но если ты думаешь, что можешь задушить мои идеалы, заставить меня есть мясо, хотя я сказала тебе, что я его не ем; если ты ждешь, что я буду переживать из-за твоей больной спины, притом что тебя моя жизнь совсем не волнует, – вот это уж дудки. Я согласна играть в твою гребаную игру. Но я не обязана играть по твоим правилам.
Спрус-Харбор, штат Мэн
2011 год
Терри поднимается на третий этаж первой, топоча по лестнице, Вивиан – следом, помедленнее, Молли – последней. Дом огромный, со сквозняками, великоват для одинокой старушки, думает Молли. В нем четырнадцать комнат, на зиму почти во всех закрывают ставни. По пути на чердак Терри успевает провести краткую экскурсию: Вивиан с мужем были владельцами и управляющими универмага в Миннесоте, двадцать лет назад продали его и отправились на яхте на Восточное побережье – отпраздновать выход на пенсию. Увидели из гавани этот дом – раньше он принадлежал капитану корабля – и тут же приняли решение его купить. Сказано – сделано: собрали вещи и перебрались в Мэн. Правда, Джим умер восемь лет назад, и с тех пор Вивиан живет здесь одна.
На верхней площадке лестницы Терри, слегка запыхавшись, упирает руку в бок и оглядывается.
– Ф-фу! С чего начнем, Виви?
Виви взбирается на последнюю ступеньку, цепляясь за перила. На ней сегодня другой кашемировый свитер, серый, а еще серебряная цепочка с какой-то странной подвесочкой.
– Сейчас поглядим.
Молли оглядывается: третий этаж состоит из двух спален, засунутых под наклонную крышу, старомодной ванной комнаты с ванной на ножках и большого открытого чердачного помещения – пол дощатый, местами прикрытый древним линолеумом. Отсюда видна кровля – балки и утеплитель между ними. Балки и пол темные, и все же пространство кажется очень светлым. Слуховые окна застеклены, из них открывается вид на залив и марину за ним.
Чердак набит коробками и мебелью, в такой тесноте даже перемещаться трудно. В углу длинная вешалка, накрытая полиэтиленовым чехлом на молнии. Несколько комодов из кедра, таких огромных, что Молли не может понять, как их сюда затащили, стоят у стены, рядом со стопкой больших чемоданов. Над головой крошечными лунами светятся несколько голых лампочек.
Вивиан бредет между картонными коробками, проводит кончиками пальцев по крышкам, вглядывается в загадочные ярлыки: «Магазин, 1960-», «Нильсены», «Ценные вещи».
– Полагаю, ради этого люди и заводят детей, – размышляет она. – Чтобы было кому разобрать хлам, который останется после них.
Молли оглядывается на Терри, но та с угрюмой отрешенностью качает головой. Возможно, думает Молли, Терри так долго саботировала эту затею не только из-за лишней работы, но и чтобы избежать сопряженных с нею соплей.
Молли тайком бросает взгляд на телефон и выясняет, что время 16.15, с момента ее прихода прошло всего пятнадцать минут. Сегодня ей полагается пробыть здесь до шести, а потом приходить на два часа четыре раза в рабочие дни, а в выходные – на четыре, пока, ну пока она не отработает положенное или Вивиан не помрет, трудно сказать, что случится раньше. По ее расчетам, на эту тягомотину уйдет примерно месяц. В смысле на то, чтобы отработать положенное, а не угробить Вивиан.
Хотя, если и следующие сорок девять часов сорок пять минут окажутся такими же тягостными, она, возможно, и не выдержит.
В школе на уроках американской истории они говорили о том, что основателями США, по сути, стали контрактные работники. Учитель, мистер Рид, объяснил, что в семнадцатом веке почти две трети переселенцев из Англии приезжали именно так: обменивали многие годы своей свободы на обещание – потом – лучшей жизни. Большинству из них еще не было двадцати одного.
Молли решила относиться к этой истории как к контрактной работе: каждый отработанный час немного приближает ее к свободе.
– Хорошо бы навести здесь порядок, Виви, – лопочет Терри. – Ладно, я пошла белье стирать. Если что – зовите!
Она кивает Молли, будто говоря: «Ни в чем себе не отказывай!», и уходит вниз по ступеням.
О том, из чего состоит работа Терри, Молли знает все.
– Ты прямо как я в спортзале, мам, – поддразнивает ее Джек. – Сегодня – бицепсы, завтра – косые мышцы.
Терри редко отступает от ею же заведенного распорядка; в таком огромном доме, говорит она, нужно делить территорию и задачи: в понедельник – спальни и стирка, во вторник – туалеты и растения, в среду – кухня и магазины, в четверг – все остальные комнаты, в пятницу – еда на выходные.
Молли пробирается между коробок, заклеенных блестящей бежевой лентой, подходит к окну, приоткрывает его. Даже здесь, на верхнем этаже огромного старого дома, воздух пахнет солью.
– Они ведь расставлены как попало, да? – спрашивает она у Вивиан, оборачиваясь. – А давно они здесь?
– Я к ним не прикасалась после переезда. То есть…
– Двадцать лет.
Вивиан жестко улыбается:
– А ты слушала.
– А вас никогда не подмывало просто сгрузить их в мусорный бак?
Вивиан поджимает губы.
– Простите, я не хотела. – Молли морщится, понимая, что переборщила.
Так, она тут все-таки работает, нужно настроиться соответственно. Откуда в ней такая враждебность? Вивиан ничего ей не сделала. Наоборот, помогла. Без Вивиан она бы катилась по темному туннелю к вещам и вовсе паршивым. Но ей почему-то нравится лелеять и взращивать свою неприязнь. Ведь это чувство – что весь мир настроен против нее – можно всячески смаковать, а главное – контролировать. То, что она вступила на заветную стезю воришки и преступницы, а теперь запродана этой утонченной белой дамочке со Среднего Запада, подходит ей так, что и не описать.
Вдох – выдох. Улыбочка. Следуя совету Лори, назначенной судом соцработницы, с которой они встречаются раз в две недели, Молли решает мысленно составить список, что она усматривает хорошего в этой ситуации. Ну посмотрим. Первое – если она выдержит до конца, судимость на нее не повесят. Второе – на данный момент ей есть где жить, пусть там напряженно и ненадежно. Третье – если уж тебя засадили на пятьдесят часов на неутепленный чердак в Мэне, радуйся, что это произошло весной. Четвертое – Вивиан, конечно, дряхлая, но из ума вроде не выжила.
Пятое – кто знает, а вдруг в этих коробках действительно окажется что-то интересное?
Нагнувшись, Молли читает ближайшие ярлыки.
– Думаю, лучше разбирать в хронологическом порядке. Так, вот на этой написано «Вторая мировая». Есть что-нибудь раньше?
– Да. – Вивиан протискивается между двумя штабелями и направляется к комодам из кедра. – Кажется, самые ранние вещи здесь. Вот только эти ящики не сдвинешь. Придется начинать в этом углу. Ты не против?
Молли кивает. Внизу Терри выдала ей дешевый нож-пилку с пластмассовой ручкой, скользкую стопку белых полиэтиленовых пакетов для мусора и блокнот на пружинке с прицепленной к нему ручкой – вести, как она выразилась, «опись». Молли берет нож и взрезает ленту на коробке, на которую указала Вивиан: «1929–1930 гг.». Вивиан терпеливо ждет, сидя на деревянном сундуке. Откинув клапаны, Молли разворачивает горчичного цвета упаковочную бумагу, и Вивиан морщится.
– Боже всемогущий, – говорит она, – неужели я не выкинула это пальто? Всегда его терпеть не могла.
Молли вытаскивает пальто, осматривает. На самом деле интересно: в армейском стиле, с крупными черными пуговицами. Серая шелковая подкладка почти совсем истлела. Молли осматривает карманы, достает сложенный листок разлинованной бумаги, протершийся на сгибах. Разворачивает – на нем строки, написанные аккуратным детским почерком, выцветшим карандашом, одна и та же фраза, явно в качестве упражнения: «Прямой и правильный путь правоты. Прямой и правильный путь правоты. Прямой и правильный…»
Вивиан берет у нее листок, разглаживает на колене:
– Помню. У мисс Ларсен был неподражаемый почерк.
– У вашей учительницы?
Вивиан кивает:
– Я, сколько ни старалась, не могла вывести буквы так, как она.
Молли смотрит на безупречные дуги, четко и ровно встающие на строку.
– По-моему, очень здорово. Это вы мои каракули не видели.
– Теперь, как я слышала, этому вообще не учат.
– Да, теперь все в компьютере. – Молли вдруг поражает мысль, что ведь Вивиан написала эти слова на листке бумаги больше восьмидесяти лет назад. «Прямой и правильный путь правоты». – С тех пор как вы были в моем возрасте, многое изменилось, да?
Вивиан склоняет голову набок:
– Видимо, да. Но лично на меня это повлияло несильно. Я по-прежнему сплю на кровати. Сижу на стуле. Мою посуду в раковине.
Вернее, Терри моет посуду в раковине, уточняет про себя Молли.
– Телевизор я смотрю редко. Компьютера, как ты знаешь, у меня нет. Жизнь моя, по сути, не изменилась за последние двадцать, а то и сорок лет.
– Вот и зря, – выпаливает Молли и тут же жалеет об этом.
Но Вивиан, похоже, не обиделась. Изобразив на лице «да какая разница?», она говорит:
– По-моему, я не очень многое упустила.
– Беспроводной интернет, цифровая фотография, смартфоны, «Фейсбук», «Ютуб»… – Молли загибает пальцы на руке. – Мир сильно переменился за последние десять лет.
– Мой – нет.
– Вы очень многое теряете.
Вивиан смеется:
– Что-то мне не кажется, что Фейстуб, или как его там, сильно улучшил бы мою жизнь.
Молли трясет головой:
– «Фейсбук». И «Ютуб».
– Да хоть бы и так! – говорит Вивиан безразлично. – Мне все равно. Мне моя тихая жизнь нравится.
– Но во всем должно быть равновесие. Я, честно говоря, не понимаю, как вы существуете в этом… пузыре.
Вивиан улыбается:
– А ты не боишься высказывать собственное мнение.
Ей это и раньше не раз говорили.
– Зачем же вы сохранили это пальто, если вы его терпеть не могли? – спрашивает Молли, чтобы сменить тему.
Вивиан берет его, держит перед собой:
– Очень хороший вопрос.
– Отдаем на благотворительность?
Вивиан складывает пальто на коленях и говорит:
– Да… пожалуй. Давай поглядим, что еще в этой коробке.
Поезд в Милуоки
1929 год
Последнюю ночь в поезде я сплю плохо. Кармин несколько раз просыпался, ерзал и капризничал, как я ни пыталась его укачать, он довольно подолгу плакал и будил соседей. Когда желтыми полосами пришел рассвет, он наконец заснул, положив голову на подогнутую ногу Голландика, а пятки – мне на колени. У меня сна ни в одном глазу, разгулявшиеся нервы придают бодрости, я прямо чувствую, как сердце перекачивает кровь.
Все это время я ходила с неряшливым хвостом, но тут развязываю старенькую ленточку, распускаю волосы по плечам, расправляю пальцами, приглаживаю кудряшки у лица. Потом стягиваю снова, как можно туже.
Поворачиваюсь, вижу, что Голландик смотрит на меня.
– Красивые у тебя волосы.
Я прищуриваюсь в темноте, пытаясь понять, дразнится он или нет, а он смотрит на меня сонными глазами.
– Несколько дней назад ты говорил совсем другое.
– Я говорил «кому ты такая нужна».
Мне хочется отпихнуть его с его добротой и честностью.
– Уж какая есть, такая есть, – говорит он.
Я вытягиваю шею: не слышит ли нас миссис Скетчерд, но впереди никакого движения.
– Давай дадим слово, что потом отыщем друг друга, – говорит он.
– Это как? Мы, скорее всего, окажемся в разных местах.
– Знаю.
– И мне дадут другое имя.
– Мне, наверное, тоже. Но попытаться-то можно.
Кармин переворачивается, поджимает ножки и вытягивает ручки – мы сдвигаемся, чтобы ему было удобнее.
– Ты веришь в судьбу? – спрашиваю я.
– А это что за штука?
– Что все решено заранее. А ты, ну… просто живешь, как тебе предписали.
– У Бога все предначертано заранее.
Я киваю.
– Не знаю. Я не люблю строить планы.
– Я тоже.
Мы оба смеемся.
– Миссис Скетчерд говорит, мы можем начать с чистого листа, – говорю я. – Забыть о прошлом.
– О прошлом я забуду, без вопросов. – Он поднимает свое одеяло, упавшее на пол, и укрывает Кармина, который лежит частично голышом. – Но забывать все я не хочу.
В окно видно три ряда рельсов, параллельных нашим, бурых и серебристых, а за ними широкие и плоские вспаханные поля. Небо чистое, голубое. В вагоне пахнет подгузниками, потом и кислым молоком.
В голове вагона миссис Скетчерд поднимается во весь рост, потом наклоняется, чтобы переговорить с мистером Кураном, и рапрямляется снова. На ней ее черный чепец.
– Так, дети, подъем! – говорит она, оглядываясь, и несколько раз хлопает в ладоши. Утреннее солнце поблескивает на стеклах очков.
Вокруг раздаются тихие вздохи и ворчание. Те, кому повезло поспать, потягиваются – у них онемели руки и ноги.
– Пора привести себя в порядок. У каждого из вас в чемодане есть смена одежды; чемоданы, как вы помните, на багажной полке. Старшие, помогите, пожалуйста, младшим. Нет нужды напоминать, как важно с первого же момента произвести хорошее впечатление. Умытые личики, расчесанные волосы, заправленные рубашки. Блестящие глаза, улыбки. Не ерзать, не дотрагиваться до лица. А говорить что нужно, Ребекка?
Это мы уже выучили.
– Пожалуйста и спасибо, – произносит Ребекка едва слышно.
– Пожалуйста и спасибо, а дальше?
– Пожалуйста и спасибо, мадам.
– Не заговаривайте, пока не заговорят с вами, и не забывайте отвечать «пожалуйста и спасибо, мадам». Когда нужно заговаривать, Эндрю?
– Когда с вами заговорят?
– Правильно. Не ерзать и что еще не делать, Норма?
– Не трогать лицо, мадам. Мадам, мадам.
Вокруг хихикают. Миссис Скетчерд окидывает всех свирепым взглядом.
– Вам смешно, да? Только, боюсь, будет не смешно, когда все взрослые скажут: нет, спасибо, не нужен мне невоспитанный, неопрятный ребенок, и вам придется сесть обратно в поезд и ехать дальше. Вы как считаете, мистер Куран?
Мистер Куран, заслышав свое имя, вскидывает голову.
– Я согласен, миссис Скетчерд.
В вагоне тишина. Нам даже думать не хочется о том, что нас никто не выберет. Маленькая девочка в ряду за мной начинает плакать, и скоро отовсюду доносятся приглушенные всхлипывания. В голове вагона миссис Скетчерд хлопает в ладоши и складывает губы в подобие улыбки.
– Ну же, ну же. Не надо так. Как и почти в любой другой жизненной ситуации, вы, скорее всего, добьетесь успеха, если будете вежливы и подадите себя с лучшей стороны. Добрые жители Миннеаполиса соберутся сегодня в зале ожидания, и у всех у них есть серьезные намерения забрать одного из вас домой, а может, и не одного. Девочки, помните, ленточки нужно завязать аккуратно. Мальчики, умыться и причесать волосы. Застегнуть рубашки как следует. Когда мы сойдем с поезда, построиться в шеренгу. Не заговаривать, пока не заговорят с вами. Короче говоря, вы будете делать все от вас зависящее, чтобы взрослым было проще вас выбрать. Вам это понятно?
Солнце светит так ярко, что приходится щуриться, от него жарко, я перебираюсь на среднее сиденье, подальше от пылающего окна, и забираю Кармина на колени. Мы проезжаем под мостами, тормозим у станций, свет мигает, а Кармин играет с тенями, хлопая ручкой по моему белому переднику.
– У тебя, скорее всего, все сложится хорошо, – тихо говорит Голландик. – По крайней мере, не будешь корячиться на ферме.
– Это пока еще неизвестно, – говорю я. – Да и насчет тебя тоже.
Вокзал Милуоки, Миннеаполис
1929 год
Визжа тормозами, поезд останавливается у перрона, выпускает облако пара. Кармин притих, рассматривает здания, провода, людей за окнами – ведь многие сотни миль мы видели только поля и деревья.
Мы встаем и собираем свои вещи. Голландик снимает с полки наши чемоданы, ставит в проход. В окно видно миссис Скетчерд и мистера Курана, они разговаривают на платформе с двумя мужчинами в костюмах, при галстуках, в черных шляпах, за ними стоят несколько полицейских. Мистер Куран пожимает им руки, потом поводит рукой в нашу сторону – мы как раз начинаем выходить из поезда.
Хочется что-нибудь сказать Голландику, но я не знаю что. Ладони взмокли. Жуткое чувство неопределенности – мы шагаем в неведомое. Последний раз я чувствовала себя так же в зале ожидания на Эллис-Айленд. Мы все устали, маме нездоровилось, мы не знали, куда попадем и как сложится наша жизнь. Но теперь-то я понимаю: одна вещь оставалась тогда данностью – у меня была семья. Я сознавала: что бы ни случилось, мы будем вместе.
Полицейский дует в свисток, поднимает руку – мы понимаем, что это знак построиться. Тяжесть Кармина на руках, его горячее дыхание на щеке, чуть липкое и кисловатое от выпитого утром молока. Голландик тащит наши чемоданы.
– Дети, поживее, – говорит миссис Скетчерд. – В две ровные шеренги. Так, хорошо. – Голос ее звучит мягче обычного, я пытаюсь понять: из-за того, что вокруг много других взрослых, или из-за того, что она знает, что нас ждет. – Сюда.
Вслед за ней мы поднимаемся по широкой каменной лестнице; топот наших жестких подметок по ступеням разносится эхом, точно барабанная дробь. С верхней ступени мы вступаем в коридор, освещенный газовыми рожками, а потом в главный зал ожидания вокзала, не такой роскошный, как в Чикаго, но все равно впечатляющий. Просторное, светлое помещение, большие окна с частым переплетом. Впереди, за спиной миссис Скетчерд, полощется парусом ее черный плащ.
Дожидающиеся внутри люди перешептываются, указывают пальцами; интересно, знают ли они, зачем мы здесь. А потом на глаза мне попадается большой плакат, закрепленный на колонне. На белой бумаге крупными черными буквами написано:
РАЗЫСКИВАЮТСЯ
Семьи для сирот.
Группа бездомных детей с Востока
прибудет
на Центральный вокзал Милуоки в пятницу,
18 октября.
Распределение состоится в 10 утра
Дети разного возраста, обоих полов,
оставшиеся без опеки в суровом мире…
– Что я говорил? – хмыкает Голландик, проследив за моим взглядом. – Как свиней на рынке.
– Ты умеешь читать? – спрашиваю я удивленно, а он ухмыляется.
У меня в спине будто повернули заводную ручку – я бросаюсь вперед, так, что ноги не поспевают. Станционный шум превращается в ушах в приглушенный рев. Пахнет чем-то сладким – засахаренные яблоки? – мы проходим мимо тележки торговца. Волосы на шее намокли, я чувствую, как по спине сбегает струйка пота. Кармин сделался ужасно тяжелым. Как странно, думаю я: я оказалась в месте, которого мои родители никогда не видели и не увидят. Как странно: я здесь, а они умерли.
Дотрагиваюсь до крестика на шее.
Мальчишки постарше перестали бузить. Маски сброшены: на их лицах я вижу страх. Некоторые из ребят шмыгают носами, но по большей части все очень стараются вести себя совсем тихо и делать то, что от них ожидается.
Впереди у большой дубовой двери стоит, сжав перед собой руки, миссис Скетчерд. Мы подходим к ней, становимся полукругом, девочки постарше несут младенцев, малыши держатся за руки, мальчишки засунули ладони в карманы.
Миссис Скетчерд наклоняет голову:
– Мария, Матерь Божия, обрати свой милостивый взор на этих детей, укажи им верный путь и даруй благословение в начале их жизни. Мы – твои смиренные служители во имя Его. Аминь.
– Аминь, – быстро повторяют немногие набожные, а за ними и все остальные.
Миссис Скетчерд снимает очки.
– Мы достигли цели. Отсюда, с Божьей помощью, вы отправитесь в семьи, где в вас нуждаются и ждут вас. – Она прочищает горло. – Помните, не всем и не сразу удастся найти подходящую семью. Это обычное дело, и переживать тут не о чем. Если вас не возьмут здесь, вы сядете обратно в поезд, вместе со мной и мистером Кураном, и мы поедем до следующей станции, примерно в часе пути. А если вы и там не найдете себе дом, мы двинемся дальше.
Соседи мои переминаются с ноги на ногу как перепуганные овцы. В желудке у меня пусто и все дрожит.
Миссис Скетчерд кивает.
– Итак, мистер Куран, мы готовы?
– Да, миссис Скетчерд, – отвечает он, налегает плечом на тяжелую дверь, распахивает ее.
Мы в дальнем конце большого зала, обшитого деревянными панелями, в нем клубятся люди и стоят рядами пустые стулья. Миссис Скетчерд ведет нас по центральному проходу к низкой сцене в глубине; присутствующие примолкают, потом поднимается тихий гул. Те, кто стоит в проходе, сторонятся, давая нам пройти.
Может, кто-нибудь здесь меня и возьмет, думаю я. Может, у меня будет жизнь, о какой я и не мечтала, – в светлом уютном доме, где всегда много еды: теплые пироги, чай с молоком, и сахара туда можно положить сколько захочешь. И все же, поднимаясь по ступеням на сцену, я вся дрожу.
Нас выстраивают по росту, начиная с самых маленьких; некоторые по-прежнему держат малышей на руках. Голландик старше меня на три года, но я высока для своего возраста, так что между нами оказывается всего один мальчик.
Прочистив горло, мистер Куран начинает произносить речь. Я разглядываю его и замечаю горящие щеки и кроличьи глаза, обвисшие каштановые усы и кустистые брови, живот, выпирающий из-под жилета, как плохо спрятанный воздушный шарик.
– Несложные формальности, – обращается он к добрым гражданам Миннесоты, – это все, что отделяет вас от детей на этой сцене, сильных, здоровых, вполне способных помогать на ферме и дома по хозяйству. В ваших силах спасти их от одиночества, нищеты, и, полагаю, миссис Скетчерд согласится, если я добавлю к этому списку беззаконие и грех.
Миссис Скетчерд кивает.
– Итак, вы можете сделать доброе дело, причем не без выгоды для себя, – продолжает мистер Куран. – В ваши обязанности входит кормить, одевать и обучать ребенка до достижения им восемнадцати лет, равно как, разумеется, и обеспечивать его религиозное воспитание – мы же от души надеемся, что вы не просто будете испытывать к нему приязнь, но и со временем станете относиться к нему как к родному. Ребенок, которого вы выберете, бесплатно поступает в ваше распоряжение на срок в девяносто дней, – добавляет он. – После этого вы по желанию можете отправить его обратно.
Девочка, которая стоит со мной рядом, тихо скулит, будто собачонка, и втискивает свою руку в мою. Ладошка у нее холодная и мокрая, точно лягушачья спина.
– Не переживай, все будет хорошо… – начинаю я, но она смотрит на меня с таким отчаянием, что я осекаюсь.
Прямо на наших глазах посетители строятся в ряд, начинают подниматься на сцену – и я чувствую себя коровой на сельскохозяйственной выставке в Кинваре, куда меня когда-то возил дед.
И вот передо мной стоит молодая светловолосая женщина, худенькая и бледная, а рядом с ней серьезного вида мужчина с подрагивающим кадыком, в фетровой шляпе. Женщина делает шаг вперед.
– Можно?..
– Простите? – переспрашиваю я, не поняв.
Она протягивает руки. А, ее заинтересовал Кармин.
Он бросает на нее взгляд, а потом утыкается лицом мне в шею.
– Он застенчивый, – объясняю я.
– Привет, малыш, – говорит она. – Как тебя зовут?
Он отказывается поднимать голову. Я слегка встряхиваю его.
Женщина поворачивается к мужчине и говорит негромко:
– Глаза ведь можно будет вылечить, правда?
А он отвечает:
– Не знаю. Скорее всего.
На нас смотрит еще одна пара. Она полная, с нахмуренным лбом, в грязном переднике; у него пряди волос зачесаны поперек костистого лба.
– Как тебе эта? – спрашивает он, указывая на меня.
– Не нравится, – отвечает женщина, поморщившись.
– Вы ей тоже не больно нравитесь, – произносит Голландик, и мы все оборачиваемся к нему в изумлении. Мальчик, что стоит между нами, отшатывается назад.
– Что ты сказал? – Мужчина подходит к Голландику, встает перед ним.
– Ваша жена не имеет права так о ней говорить. – Голландик не повышает голоса, но я слышу каждое слово.
– А это не твоего ума дело, – объявляет мужчина, приподняв указательным пальцем подбородок Голландика. – Моя жена может о вас, подзаборниках, говорить что хочет.
Раздается шелест, всплеск черного плаща – и, точно змея из кустов, откуда-то выныривает миссис Скетчерд.
– Что-то не так? – говорит она тихо, но властно.
– Этот мальчишка нахамил моему мужу, – заявляет женщина.
Миссис Скетчерд смотрит на Голландика, потом на пару.
– Ханс… мальчик бойкий, – произносит она. – Не всегда думает, прежде чем открыть рот. Простите, не расслышала ваше имя…
– Барни Маккаллум. А это моя жена Ева.
Миссис Скетчерд кивает.
– Что нужно сказать мистеру Маккаллуму, Ханс?
Голландик смотрит под ноги. Я знаю, что он хочет сказать. Мы и все бы это сказали.
– Простите, – бормочет он, не поднимая головы.
Пока разворачивалась эта сцена, худенькая блондинка гладила пальцами ручку Кармина, и вот, все еще прижавшись ко мне, он наконец-то глянул на нее сквозь ресницы.
– Ты у нас прелесть, да? – Она слегка тыкает его в животик, он робко улыбается.
Женщина смотрит на мужа:
– Думаю, его и возьмем.
Я чувствую, что на нас смотрит миссис Скетчерд.
– Хорошая тетя, – шепчу я Кармину в ушко. – Она хочет стать твоей мамой.
– Мама, – произносит он, дохнув на меня теплом. Глазенки круглые, блестящие.
– Его зовут Кармин. – Я отрываю цепкие ручонки от своей шеи, зажимаю их в своей ладони.
От женщины пахнет розами – так пахли пышные белые цветы на дорожке возле бабушкиного дома. Сложения она хрупкого, будто птичка. Кладет руку Кармину на спину, он еще крепче прижимается ко мне.
– Ничего страшного… – начинаю я, но слова разламываются в горле.
– Неть, неть, неть, – сопротивляется Кармин.
Я сейчас упаду в обморок.
– А вам не нужна девочка в помощницы? – выпаливаю я. – Я умею… – Лихорадочно вспоминаю, что же я умею. – Штопать. И готовить.
Женщина смотрит на меня с жалостью.
– Ах, деточка, – говорит она, – ты уж прости нас. Двое нам не по средствам. Мы… мы пришли за малышом. Я уверена, ты тоже найдешь… – Голос иссякает. – Мы хотим взять в семью малыша.
Я сглатываю слезы. Кармин чувствует: во мне что-то изменилось, и начинает хныкать.
– Иди к новой маме, – говорю я и отрываю его от себя.
