Л. Шпыркова
Зимние сказки
Предисловие
Постоялый двор, который держал Фёдор Дорожкин, был переполнен, и виной тому была непогода, разыгравшаяся к началу страстной недели. Постояльцев собралось немало – среди самых заметных был нарочный с важным пакетом, и некий молчаливый господин, внешность и манеры которого выдавали государственного служащего высокого ранга, и кавалерийский офицер. Три дня уже сиднем сидел в своей комнате частный пристав соседней губернии, неизвестно за какой надобностью выехавший в распутицу то ли по делам, то ли по личной надобности. Особо выделялся купец Крашенинников с окладистой бородой и большими карманами на камзоле.
Вечерами собирались в гостиной, пили чай с бубликами, вареньями и медами. Частенько к компании присоединялась графиня Потоцкая со своей дочерью – они ехали на воды в Пятигорск. Народу было много, и вечерами играли в картишки по маленькой, рассказывали всякие житейские истории. Но постепенно непреходящее ненастье навеяло такое уныние и скуку, что постояльцы перешли к рассказам о разных необычных случаях. Как оказалось потом, некто, пожелавший не запечатлевать своё имя по какой-то ему одному ведомой причине, эти рассказы записал красивым каллиграфическим почерком, да и оставил на постоялом дворе, где они пролежали много лет там, куда их честный хозяин положил в надежде, что лицо – господин или дама, оставившее свиток бумаги, вернётся за ним. Трактирщик продолжал собирать истории и сказки, которые далее уже его сыновья записывали в неучтённую книгу для записи подорожных. По прошествии ряда лет записки попали к издателю, но истории так и не были опубликованы. Возможно, издателя смутило то, что они были сохранены в своей первозданности, как были рассказаны людьми разных слоёв из многих российских губерний. Порой в рассказе чувствуется тонкий стиль человека, мастерски владеющего пером, порой простота, которую лица, записавшие рассказы, истории и народные предания сумели донести до нас с истинно народным юмором или верою. Может, именно это обстоятельство не понравилось князю Дундукову-Корсакову, долгое время бывшему председателем цензурного комитета. С тех пор правила стали мягче, и Государь Император создал разные общества, изучающие обычаи и быт наших народностей1, так что собрание было разрешено к опубликованию.
Первоначально название выглядело так:
Сказки и истории русских губерний, записанные на постоялом дворе в … N-ской губернии с февраля 1822 года по февраль 1882 года.
Мы рискнули представить на суд читающей публики эти истории, сказки, легенды и сказания, сохранив по возможности имена или указания на род занятий тех, кто их озвучил своим благодарным слушателям.
Банный дух
История стряпчего Мордвинова
В канун Крещенья, как водится, ударили морозы, и проворонивший ярмарку крестьянин из вольноотпущенных, довольно зажиточный, чесал затылок, глядя, как вьюга наметает высокие сугробы и задирает подол и передник его жене, вышедшей набрать из поленницы дров для печи. Проходя мимо Михея, жена пробурчала, что у такого хозяина не только картошка померзнет, но и собственные причиндалы, на что муж привычно шлепнул ее пониже спины, скорое для порядка, чем от злости. Он действительно не успел продать картошку, а теперь она померзла бы в дороге, так что ничего другого не оставалось, как везти на продажу рыбу, на которую спрос был всегда. С некоторых пор дела у Михея не ладились: то одно вылетит из головы, то другое забудет сделать, жена стала ворчливая, а их сын, взрослый уже, никак не женился в свои осьмнадцать годов, без родительского надзора совсем распоясавшись в городе, где он служил в бакалейной лавке.
– Поезжай уже, – второй день зудила жена, – продашь хоть рыбу, все какой-никакой прибыток будет, а не то оттает осетрина, и тогда что ж?
– Верно говорит, – подумал Михей и стал собираться. Он намеревался заночевать в Нижнем, в трактире на Покровской, где всегда останавливался на постой, если не успевал за день обернуться с делами. Погрузив рыбу на повозку, Михей выехал, молясь, чтобы не встретить зайца, перебегающего дорогу: примета плохая, не раз себя доказавшая, а хотелось ему встретить бабу с полными ведрами на коромыслах, в кокошнике и расписной душегрейке, с лукавым взором и ямочками на румяных от мороза щеках. Но такой художественной бабы он не встретил, зато нагнал мужика с котомкой. Высокий, костистый мужик посмотрел на телегу, груженую покрытым рогожами товаром и решил, что и ему на ней хватит места. Он крикнул:
– Хозяин, подвези до монастыря!
Михей покосился на его видавший виды зипун, на стоптанные сапоги, на истертый мех шапки, когда-то бывшей из заячьего меха, но теперь больше напоминавшего облезлую кошку, и, ответив: – Нету места, сам дойдешь! – хлестнул лошадь, но при этом задел странника кнутом, отчего тот вскрикнул от боли и сердечного негодования. Повозка укатила, а странник прошептал ей вслед недобрые слова, помянув при этом все силы земные, но потом вспомнил, что он идет молиться к монастырю, и перекрестился, пытаясь замолить грех проклятия. С себя странник грех снял, а проклятие настигло, видимо, нашего торговца. Тот приехал на ярмарку, а товар у него в кучу смерзся, и продал он рыбу дешевле, чем предполагал, продал оптом, а не в розницу, значительно потеряв в своих расчетах. Одно было на руку: что в тот же вечер он пустился восвояси, так и не оставшись ночевать на постоялом дворе, где обычно оставлял приличную сумму за хорошую комнату, не желая уступать другим постояльцам. В этот раз он только отобедал в трактире, и пришлось уходить: непогода грозила, как сварливая баба кулаком, да и мест в на постоялом дворе почему-то свободных не оказалось.
Тридцать верст до своего селенья проехал он вполне благополучно, но при въезде в село метель, наконец, ударила всей силой, как пушки при битве с турками, только ядра были снежными, а грохот ничуть не меньший. И вот дома его жена встречает, бранится, что поздно вернулся, а не заночевал в городе.
– А ты погляди, что на дворе делается, завтра дорогу не сыщешь, – отвечает он, еле-еле замерзшими губами шевеля. Жена к окошку прильнула: снег идет, крупные снежинки на стекло садятся, и слетают, ветром уносимые. Метель бьется в окно, как медведь голодный. Признала она, что не права была, муженька ругая, и говорит, что банька уже натоплена, и ему надо косточки свои отогреть. А тому и в голову не пришло, с чего это она ему баньку натопила, коли не знала, когда он с ярмарки вернется. Пошел он с веником косточки парить, а крест нательный заранее снял, потому как с крестом в баню не ходят. В бане человек с себя и грязь, и усталость, а то и болезнь смывает, и это место считается не совсем чистым, принадлежит оно и потусторонней силе. К баеннику в гости иногда ходят русалки, овинники и домовой. И тогда можно видеть огоньки в маленьком банном окошечке, и слышать стук, хохот и голоса, но тот, кто это все увидит и услышит, говорят, может онеметь, если сразу в церковь не пойдет. Потому к бане лучше не подходить вообще ночью. Все это слышал Михей, да особо не верил. А то, что ночью в бане не мылся до того вечера – так он любил попариться в субботнее утро и привычке не изменял.
Дверь в баньку уже и снегом замело, и накрыло следы женина полюбовника, который в баньке до него побывал. Снимает Михей с себя одежду в предбаннике, и вдруг слышит смех, что в углу раздается, и думает: эко я замерз, до звона ушного. Стал исподнее снимать, слышит шорохи в углу, и огоньки, будто два маленьких глаза светятся: эко, думает, я промерз, до искор в глазах. Разделся, чует: холодом тянет, это дверь в предбанник отворилась, и оттуда холод проникает. Закрыл, а она опять отворилась, и так несколько раз, пока он не начал молитву шептать, а как начал, так сама дверь и закрылась. – Ого, никак, баенник шутит, – сообразил, наконец, хозяин. – Не зря же говорят, что ночью в бане мыться никак нельзя, потому как после захода там банный хозяин моется и спит, и те хозяйки, что ему немножко воды оставляют, и ковшик на крюк не вешают, с ним ладят, а которые этого не делают – жди каверзы какой. Ну да, ладно, авось пронесет, не возвращаться же немытому.
Сильно Михей на ярмарке промерз, даром что в харчевне отпаивался, отогревался. Хорошо там было, да вот пар от его овечьей шапки с таким духом овчинным попер, что купцы на него недовольные смотрели, которые там сидели, важные купцы, стерляжью уху евшие да наливками запивавшие свои барыши. Чуял крестьянин, что и половой на него коситься начал, и что не ко двору, не ко столу он пришелся, и что пора честь знать. Выйдя на улицу, плюнул с досады: что ж я, не человек вовсе? Вольный крестьянин, а они на меня как на зверя: шапка не та, тулуп не тот, а что и сам я с выгодой, им до того дела нет. Я ж не бродяга какой, – думал мужик, наливая ковшиков воду в ушат, и отчего-то вспомнился ему прохожий странник, которого он на телегу побрезговал посадить. И дрогнула рука, и кипятком плеснула мужику на тело голое, на самое, господа, нежное место, так, что он взвыл, и в глазах его снова искры заплясали, а в ушах ехидный смех раздался. Выбежал он голый на мороз, да в снег и упал, и снег от горячего тела растаял, усмирил ожог. Но когда он хотел подняться, оказалось: примерз низом живота, вмиг примерз, и его обваренное место тоже. Он извивался, как змея под рогатиной, и наконец, оставив на снегу кусок кожи, господа, и наконец, я прошу прощения у дам за сокрытие некоторых натуральных подробностей, вполз в баню, оставляя за собой след полоза, будь тот полоз подобной ширины. Он не видел, как, веселый от сотворенной пакости банный дух кружился вокруг него, пока он лежал примерзлый в снегу, как баенник поднимал вокруг него завихрения, и к нему присоединилась неведомо откуда взявшаяся кикимора, похожая, господа, на худую бабу с взлохмаченной головой, и как они вдвоем с баенником хохотали, но хохот этот заглушал вой метели, не на шутку взыгравшей. Потом кикимора спряталась в поленницу, а баенник вернулся к несчастному – тот, постанывая, пытался смыть с себя мыло, которым намылился до того, как обжечься, и от мыльной пены, стекавшей по его чреслам, становилось ему еще больнее и обиднее.
Между тем жена крестьянина, благополучно выпроводившая своего полюбовника, прятавшегося под кроватью, радовалась своей надумке спровадить муженька в баню и хвалила себя за сообразительность. И вдруг она услышала сопение, раздававшееся из угла. А там в старом валенке прятался домовой, который на сей раз был недоволен тем, что она, из-за своего свидания с – ну, конечно же, господа, с дьячком, – совершенно забыла о том, какими подношениями задабривала домового, чтобы он не раскрывал ее похождений мужу. Обычно она накладывала в блюдечко меда, туда же прибавляла печенья или пирог, и ставила это угощение в угол сеней. На этот раз домовой остался без подношения, и решил, видимо, по этой причине не оставлять хозяина, кстати, в него мало верящего, без помощи и поддержки. Он, выглянув во двор, заметил вакханалию своего родственничка баенника, вкупе с кикиморой плясавшего вокруг примороженного хозяина, и разозлился не на шутку. Чувство солидарности, господа, взыграло в нем, – я вижу, вы смеетесь, но это так – и он, поддев под руку хозяйку, так, что она опрокинула горшок с кашей и ей было чем заняться, смял, скомкал, сбросил на пол постельное одеяло, отшвырнул веник, вставший у него на пути, толчком маленькой, но сильной своей ножки открыл дверь и выпрыгнул в сугроб, накиданный у дверей вредной кикиморой, которая, как известно, ненавидит женщин-хозяек в доме, куда кикиморе вход только по особому приглашению.
Но и войти в баню без дозволения баенника грозило осложнением похуже войны с турками. У каждого духа, будь то баенник, домовой или овинник – своя вотчина, собственная территория, нарушать которую эти духи не решаются. Вон даже кикимору банник не пригласил, а это значило, что свидетель ночному владетелю бани не нужен. Домовой сообразил, что беда неизбежна, и если пропадет хозяин, то тогда хозяйка приведет в дом дьячка, а где церковный дух, там домовому и прочей нечисти, каковой считает их церковь, не место. Хозяйка не станет его кормить, поп освятит двор и дом, и святая крещенская вода растворит его, как кипяток растворяет льдинку. А за компанию с ним и овинника, и старушку кикимору, и баенника. Нужно было что-то срочно решать, и он, подрыгав ножками, кое-как выпростался из сугроба и проскользнул обратно в дом. Следовало понудить хозяйку пойти в баню, но как? Показаться ей на глаза – значит предречь скорую смерть ей самой, но это тоже чревато последствиями: такую добрую хозяйку поискать– не найти. А дьячка он отвадит, и пусть в доме все будет хорошо, но нужно скорее что-то сделать, выручить хозяина. Домовой подскочил, а может, подлетел, точно не скажу, к коту, дремавшему на лавке, и дунул ему в ухо. Кот открыл желтые глаза и посмотрел на домового.
– Иди к хозяйке и ори! – приказал тот. Но старый кот не шевельнулся, ему было лень, и тогда домовой пообещал ему разбить горшок со сметаной, и кот, понимая, кому достанется хорошее угощение, поднялся, потянулся, и начал истошно орать. Удивленная хозяйка сообразила, что это неспроста: однажды котяра вот таким образом спас их маленького сыночка, который чуть не упал с крыши, куда забрался по лестнице. Благодаря коту Ваське ребенка сняли, и он остался в живых, вырос и уже год как работал в городе. Любовник любовником, но муж всегда дороже, простите за банальную истину. Хозяйка отправилась в баню, прихватив мужнин крестик.
А между тем перед ее мужем в бане явился баенник, имел он вид мужика в красной шапке, с горящими глазами, одет был в кафтан из зеленых листьев, и от него шел пар.
– Попался ты мне, теперь не уйдешь! Баня после полуночи моя! А ты теперь мне спину бить веником до утра будешь! Пока петухи не запоют!
Жена, которая уже приоткрыла дверь из предбанника, так и замерла. Но баенник увидел ее и втащил внутрь.
– А вот и твоя половина явилась, не запылилась! А знаешь ли ты, хозяин, кто тут мылся перед тобой? Нет, не эта женщина, а дьячок, и от него ладанный дух еще не выветрился, и я должен это терпеть? Ах, она еще и крестик принесла!
– Держи, муженек! – крикнула женщина и бросила крестик мужу. Тот схватил, надел его на шею и смог перекреститься. Баенник этого не выдержал и вышвырнул мужика из бани на двор, а на женщину набросился, но что он с ней до утра делал, она никому потом не рассказывала, только приползла в избу после того, как петух прокукарекал, и свалилась, не в силах даже на лавку сесть. Но муж ее этого не видел, так как спал мертвецким сном и продрал глаза ближе к полудню, а что до приключения, то он понял, что хорошо отделался, а что жена слегла, объяснил простудой, в это время обычной. Только с тех пор она в баню ни ногой, дьячка, конечно, отвадила, сама на богомолье отправилась грехи замаливать. А Михей, который в церковь редко захаживал, в дворовую и домовую нечисть уверовал настолько крепко, что отныне в бане парился только с утра, и каждый раз в предбаннике, прежде чем в баню войти, читал заговор:
– Встану благословясь, пойду перекрестясь, приду во двор, разожгу костер, как огонь горит, так от раба божьего Михея невзгода бежит. Огонь и вода очистят раба, банного пару дай Бог не для угару. Светла береза стоит до мороза, так бы и у меня, раба Божьего Михея, стояли дела семейные, торговые, да здоровые. Как во чистый четверг звенит перезвон, так нечистый дух из бани вон!
Горшок и кацавейка
История трактирщика Дорожкина
Верьте мне или нет, но иной раз фамилия человека на его судьбу гадает. У меня так вот и получилось – сколько не искал, какой работы не пробовал, а стал-таки держать постоялый двор. Потому что фамилия моя Дорожкин. Федор Дорожкин, к вашим услугам. Заезжайте почаще к нам, всяк знает – тут и тепло, и сенца для лошадок – целый сарай. Лошадям – сено, проезжим – самовар всегда пыхтит, а кто покушать изволит – милости просим, и в этом отказу не будет. Водка есть – товар платный, знамо дело, а вот наливочку, какую я самолично делаю – только по уважению подношу, как угощенье.
Местные меня уважают, потому что Федор Дорожкин свое дело крепко знает. Для крестьян держу лавку со всяким товаром, в хозяйстве необходимом. И крупу, и хомуты, и другую всячину. До поры был я холостым, а потом обженился, стало быть. А как это случилось, только вам расскажу.
Заехал как-то раз по весне барин, да не один, а с супругой своей, а при ней горничная в услуженье состояла. Барыню я не разглядел, а как увидал я ее служанку, так заныло ретивое мое сердце. Сама Фекла, румяна, словно свекла. Это так, к слову, прибаутка. Фекла была не то чтоб румяна, как крестьянские девки бывают, она румянец имела нежный, брови у нее были коромыслицем, губки алые, как маки. Эх, думаю, привелось тебе, Федор, такую встретить, да не возьмешь ведь ее. Небось, холопка, кто ж отдаст за вольного?
Как нарочно, вода разлилась, дорога стала непроезжая, совсем, как сейчас. Я весь извелся, думаю, вот беда – кабы уехали, я б ее из сердца выкинул – ан нет! С каждым днем все глупее делаюсь, еще и оттого, что Фекла на меня как посмотрит, так точно рублем подарит. Но потом вижу: я ей не по сердцу пришелся. Да к тому же больно барыня капризная была, ни на шаг девку не отпускала. Так только, кушанье подать, а все остальное время они наверху были. Барыня, решил я – хворая! Может, барин ее на кумыс везет лечить. Так я почему-то подумал, но спросить так и не решился.
Сижу я однажды в лавке своей, один. Дело было к вечеру, и неожиданно мороз ударил, льдом все покрылось. Тут заскрипели полозья – приехал кто-то. Ну, думаю, из ближнего села кто-то из крестьян за товаром. Открылась дверь, входит старая-престарая бабушка, вся скрюченная, как трость у барина, ну прямо загогулиной. Я ей:
– Доброго здоровьица, зачем пожаловали?
Она мне:
– Сам догадайся, милый человек.
Я говорю:
– Либо крупы какой, либо из одежи чего.
Тут она выпрямилась, я остолбенел: сама Крутилина прикатила!
А надо сказать, что бабка Крутилина славилась на всю, почитай, губернию, как колдунья. Но только для простолюдинов. Кто повыше, так у тех свои сказки, а кто попроще – боялись ее, как дрова огня. Я-то сам не из простых буду, у меня отчим купец, за то меня власть уважает. А с народом я каждый день встречаюсь – то один покупщик чего расскажет, то другой. Знал я про Крутилину, хоть не видал никогда.
– Сами скажите, чего вам, бабушка, – говорю уважительно, а у самого жилки да поджилки так и трясутся.
– Хочу я, мил человек, горшок купить.
– Это завсегда пожал-те, горшков у меня много, мне их из гончарни возят.
– Так то глиняные, а мне чугунок нужен. Смекаешь?
Как тут не смекнуть, не иначе как зелья варить, – думаю.
Достал чугунный горшок, показал ей, повертела она его, и ставит на прилавок. А у меня тут мысль хитрая зародилась. Раз в жизни встретился с колдуньей, другого раза может, и не будет. Стал я ее обхаживать.
– Хороший горшок, бери, бабушка, для тебя не дорого будет.
– Да нету у меня денег, мил человек.
Вот те и бабушка, вот тебе и Юрьев день! – думаю. Прикатила без денег. А попробуй, не отдай ей горшка, так век потом жалеть будешь. Стою, как городовой – столб столбом, не знаю, что и сказать. Потом сообразил, что горшок-то у меня этот последний с брачком: на боку у него щербина имеется. Потому я его и не продал до сих пор. Но как отдать задарма? Не могу, хоть режь. Жалко. А делать нечего.
– Ну, хоть полушка имеется?
– Полушка есть.
Карга достает из узелочка денежку и мне протягивает. А я знаю, что у колдунов из рук ничего брать нельзя, а то подберешь то, чего не стоит подбирать, или болезнь, или напасть какую-нибудь. Поворачиваюсь к полкам, будто по делам, и тут взгляд мой падает на кацавейку. Беру я кацавейку в руки и давай трясти, будто пыль стряхиваю. Хороша вещица, бисером вышитая, да только чуть изнутри молью побита, да кривовато сшита: одна пола короче другой. Бабка как увидала одежку красивую, аж затряслась. Взял я денежку с прилавка, а сам кацавееечку обираю, оглаживаю, трясу перед ней, как на ярмарке.
– Что, нравится? – спрашиваю. – Подарю за услугу.
– Ох, зубаст, сударь. Чего хочешь, проси.
Тут я ей и говорю: люблю, мол, служанку, девку одну горничную, а она на меня глядеть не желает, помоги, бабушка Крутилина.
– А не пожалеешь потом? – прошамкала бабка беззубым ртом своим.
– А хоть и пожалею, да жить без нее не могу.
– Ладно, за уважение отплачу тебе. Вот тебе настоечка, угостишь любезную свою, она к тебе навек присохнет. В щи аль во что другое долей. Да вот только капельку своей крови добавь, и ладно все станется.
– Вот спасибо, бабушка.
Взял я склянку, поставил на полочку, где кульки с крупами стояли, а когда повернулся, то Крутилихи и след простыл. Даже дверь не скрипнула, не хлопнула. Знамо дело, ни горшка чугунного, ни кацавейки нет. Стало быть, не приснилась она мне. Тут я задумался: а не провела ль меня колдунья, чтобы за полушку товары выманить? А потом махнул рукой: товар не лучшего качества, а так, может, что и получится.
Следующий день был воскресный, но я не стал в своих комнатах отсиживаться, самолично вместе с помощником моим Гришкой постояльцев обслуживал. Кухарка, Гришкина мать, наварила постных щей, ну, там, еще чего-то: каши пшенной с изюмом, киселя. Вот наступает время обеда, скоро Фекла спустится с подносом за едой. Я улучил момент и налил отвар в служанкину плошку. И тут меня сомнение взяло: а ну, как отрава? Кто ее знает, эту Крутилину? Может, она неблагодарная иль каверзная? Мне на каторгу не охота! Взял и попробовал, и подождал немного. Нет, не отрава, а очень даже вкусно, ароматично.
Тут сверху спускается Фекла, за обедом для господ. Я спрашиваю: а вы, барышня, кушать будете? Она так на меня гордо, как с горы, посмотрела, и говорит:
– А ты как думаешь?
А я, грешным делом, еще тогда подумал: вот гордячка какая, ну погоди, опосля свадебки я из тебя дурь повыбью. Будешь мне сапоги стягивать, подушки взбивать. А сам виду не подаю, что злость одолевает, и дальше любезно так: