Лада Евгеньевна Земниэкс
Москва кричит
Чудовища существуют. Призраки тоже. Они живут внутри нас. И иногда они побеждают.
Стивен Кинг
– Что такое, по-твоему, город без любви? – спросила она.
– Это город, в котором живут несчастные люди.
«Неаполитанский квартет», Элена Ферранте
Августы – Тот самый бар
Улица Ильинка
Просто хочу быть. Не сильной, не умной, не талантливой, не самостоятельной, не ответственной, заменимой, ненужной, ничем не выделяющейся. Только бы не одинокой.
Из моих дневников
– Ух, сегодня ты устроил разрыв, я даже сама не смогла устоять и позволила каким-то студентам вытащить меня танцевать, – раздался голос из-под барной стойки.
– Хорошая музыка иногда может творить чудеса, – ухмыльнулся Август, скручивая провода от диджейского пульта.
– И благодаря тебе люди могут это почувствовать, – сказала Августина, наконец вынырнув из-под бара, победно сжимая в руке две бутылки сидра – они всегда их прячут, чтобы спокойно выпить и поболтать, когда гости расползутся по своим такси.
Ребята закрыли двери и устроились на террасе.
Идея открыть собственный бар пришла им в голову в первый же день знакомства, когда они оказались за одним столом на вступительной лекции для первокурсников. Речь ректора тогда была тихой и медлительной, а рассказ о важности участия в студенческой жизни тянулся уже минут сорок. Август склонил голову и почти начал засыпать. Со стороны это было почти незаметно из-за кудрявой челки, спадающей на закрытые глаза. Но не успел он отключиться, как маленькая смуглая рука с коротко подстриженными ногтями возникла перед самым носом: «Привет. Я Августина. Ты уже заселился в общежитие?» Он поднял взгляд и наткнулся на почти прозрачные зеленоватые глаза под широкими бровями, изогнутыми в вопросе, и неуверенную улыбку. Тогда Август впервые увидел легкое свечение этих прозрачных глаз. Было дело в особом освещении или просто показалось спросонья, но на секунду сложилось ощущение, что под роговицей порхают два светлячка, необъяснимо притягивающих внимание. Он встряхнул головой и легонько пожал протянутую руку:
– Забавно. А я Август. И да, живу в блоке 312.
– Ты серьезно? – чересчур громко воскликнула девушка, заслужив недовольный взгляд ректора.
– Прям так и назвали – Август? – продолжила она уже шепотом, – Вот это да! Двум Августам встретиться в огромном городе за одним столом – что-то это должно значить. И, кстати, не поверишь, но я заселилась в блок 318, прямо напротив.
В тот момент они оба поняли, вернее сказать, ощутили, что никто из них больше никогда не будет один. Это чувство сопровождалось трепетным осознанием того, что это не просто дружба, а нечто гораздо глубже и сложнее. Наверное, так ощущается лето. В тот же вечер они взяли по бутылке сидра в магазине у общежития и уселись на кровати в свободной комнате Августины, так как ее соседки еще не приехали с каникул.
– Знаешь, какая у меня мечта? – заговорщически произнесла она, когда они отставили на пол пустые бутылки.
– Я точно не знаю, что это будет, но представляю себе какое-то место, вроде кафе или бара. Приглушенный свет, старинные люстры и подсвечники, множество растений. Чтобы люди приходили туда отдохнуть и пообщаться, а уходили чуточку более живыми и счастливыми. И чтобы там подавали только лучший сидр, тёмное пиво и черный кофе.
– Звучит здорово, – ответил Август, прикрыв расслабленные глаза, уже представляя себе это место, – а я бы хотел играть свою музыку. Тоже мечтаю помогать людям чувствовать себя живыми и ощущать момент, пока они слушают ее.
– Ты пишешь песни?
– Не песни, а мелодии и ремиксы. Мне нравится находить новое звучание в уже написанном и раскрывать музыку иначе.
У Августа пробежали мурашки: впервые в жизни он осмелился рассказать кому-то об этом.
– Я знаю, что мы должны сделать! – неожиданно громко сказала Августина, вскочив, возбужденная и энергичная, почти пританцовывая на месте.
Она протянула руку с выставленным вперед мизинцем:
– Клянемся, что сделаем это, что бы ни произошло. Я открою заведение, а ты каждый вечер будешь играть в нем свою музыку. Мы должны создать такое место не только ради себя, но и ради людей, которым посчастливится его посетить. Ради Жизни в этом городе.
Август посмотрел на нее, не веря тому, что все это происходит на самом деле. Что теперь он должен не только мечтать, но и действовать. И не один. Вместе. От этого осознания внутри стало тепло, а сердце радостно совершило кульбит. Он с широкой улыбкой встал, вытянул мизинец и соединил с ее тоненьким, но уверенно протянутым мизинцем, подтверждая свою клятву. На этот раз точно не показалось: два светлячка смотрели на него, в самую его суть, распространяя свет внутри.
– Поверить не могу, что прошло всего пять лет, а мы уже сделали это, – устало произнес Август, усаживаясь в кресло на веранде.
Они и сами не заметили, как добрались до открытия собственного бара. С того момента, когда было дано то самое обещание, с каждым днем мечты становились все детальнее. Размытая картинка постепенно наполнялась цветами и насыщалась ароматами. Заветное желание становилось реальностью и искало свой уверенный голос, пробиваясь сквозь звуки человеческих разговоров и приятного фонового гула. Друзья быстро согласились, что нет места лучше, чем Ильинка – расслабленная, барная, принимающая по ночам и студентов, и уставших взрослых, которые сидят допоздна и не хотят возвращаться домой. Потом началась сумасшедшая работа с документами, налогообложениями, планировками, подрядчиками и закупками. Это было непросто, очень непросто, порой даже до слёз непросто. Люди вообще часто сдаются на любом из этих этапов, ссорятся и понимают, что мечта не такая уж и желанная, если требует столько сил для осуществления. Но они смогли. Брались за руки, выдыхали и делали еще один шаг.
И вот на веранде стоят плетеные кресла с подушками, в руках бутылки сухого яблочного сидра, в ушах все еще гудят отголоски музыки и разговоров, а в сердцах царит покой и удовлетворение.
– Слушай, я недавно вспомнила нашу игру, – сказала Августина. Она свернулась в кресле, как кошка, подвернув под себя ноги, и уже долго не отводила взгляд от огня в газовом обогревателе.
– Мы тогда обошли чуть ли не всю Москву. Видели столько людей, стольким помогли ожить, – мечтательно ответил Август, на лице которого расплылась улыбка.
– Особенно весело было на Площади трех вокзалов – каких только людей там не встретишь. Почему мы вообще перестали в нее играть?
– Наверное, просто не оставалось сил, мы же почти не спали, пытаясь одновременно защитить диплом и не сойти с ума от ремонта в баре.
– Ты бы хотел вернуться к той жизни? – спросила Августина, наконец взглянув на друга глазами уже давно просто светло-зелеными, совсем не сияющими.
Август задумался. Конечно, тогда они были окрыленными. Впервые открыли в себе удивительную способность по-настоящему влиять на людей: он – музыкой, она – эмпатией. И не могли остановиться. Оказалось, что делать людей чуточку более счастливыми и живыми – это так просто. А потом встал выбор между чужим счастьем и собственной мечтой. Их просто не хватало на все сразу. Они пытались какое-то время заниматься всеми документами, а перед сном выходить на улицы, чтобы ловить прохожих, нуждающихся в помощи, но очень скоро Август слег с истощением, а Августина не смогла этого выдержать. Тогда они решили, что идут к своей мечте, чтобы служить людям, и сейчас необходимо сосредоточиться на открытии бара – улицы могут подождать. Дальше началась пандемия, а с каждым следующим годом становилось только хуже, и все мечты рухнули. Было трудно, больно и страшно принять решение остаться, молчать и продолжать работать, чтобы поддерживать тех, кто также решил остаться, хотя так хотелось, чтобы кто-то помог и им самим.
– К той жизни невозможно вернуться, хотим мы того или нет, – тихо проговорил Август, – мир слишком изменился.
– И мы слишком изменились, – также тихо ответила Августина, – но ведь можно продолжать пробовать?
– Нужно. Всегда.
Они протянули друг к другу руки, чтобы привычно сцепить мизинцы, и еще долго сидели так молча, пока выпитый сидр не начал клонить обоих в сон.
Красный и Хильда – Очень старые друзья
Патриаршие пруды
День за днём мы являемся свидетелями преступлений друг друга. Ты сегодня никого не убил? Но скольких ты оставил умирать?
«Искупление», Иэн Макьюэн
Красный и Хильда
Патриаршие пруды, наверное, одно из самых загадочных мест Москвы. Раньше они назывались Козьи болота, но это никак не связано с козами. Когда-то здесь находилось место проведения жестоких языческих обрядов. Много лет люди говорили, что темные силы устраивают здесь свои козни – отсюда и название, а души убитых и сегодня не дают покоя живым. Наблюдательные горожане не раз обращали внимание, что бродячие кошки и собаки не любят подходить к этому месту, а птицы не остаются здесь ночевать. Почему-то именно Патриаршие выбрала местом своей деятельности банда гипнотизеров, которые лишали людей рассудка в предвоенное время. Сюда же Михаил Булгаков отправил своих потусторонних героев романа «Мастер и Маргарита», видимо, будучи наслышан о мистике этого района. Старожилы до сих пор предупреждают, что ни в коем случае не следует заговаривать с незнакомцами у пруда. Что из этого правда, а что вымысел, каждый решает сам, но едва ли есть другое место в Москве, которому приписывают столько мистических странностей.
Именно здесь обитал Красный. Съемная квартира на верхнем этаже с окнами, смотрящими на памятник Крылову, была переоборудована под небольшой офис. Соседи, встречавшие его, шептались и множили слухи. Одни верили в его нечеловеческую природу, говорили, что ему не нужен сон, что питается он душами людей и живет уже тысячи лет. Другие закатывали глаза и утверждали, что он обычный старик, который любит морочить людям голову. И те, и другие были в чем-то правы, но в основном заблуждались. Сам же Красный ничего о себе не говорил. Он не понимал, зачем другим знать, сколько тебе лет и что ты ешь на завтрак, главное ведь, что ты делаешь для мира и людей вокруг. А делал Красный неоценимую работу.
– Вот как ты думаешь, Хильда, что происходит с городом в темные для страны времена? – обратился он к подруге, стоя спиной к кабинету и не отводя взгляд от прудов за окном. – Я имею ввиду не с людьми, не с экономикой или архитектурой, а именно с городом, как сущностью.
Хильда поджала губы. Это был риторический вопрос, и они оба знали ответ. Если погибают люди, с ними погибает город, как погибают их память и история. Если люди озлоблены, тревожны, боятся, уезжают в страхе или остаются в страхе, если люди начинают ссориться с родными и перестают доверять миру, это значит, что они больше не держатся за руки и не смеются просто так. Они забывают, что он, то есть город, живой: дает любовь, согревает бездомных, возвращает потерянных, утешает разбитых. Город без любви несчастен и пуст, как несчастны и пусты его жители.
– Разве мы можем что-то изменить? – тихо спросила Хильда и отставила кружку с остывшим чаем на столик у кресла, так и не сделав ни одного глотка.
– Глобально? Конечно, нет. Люди вечно сражаются, такова их природа. Но, черт возьми, это наш город, и эти дома, и их жители находятся под влиянием нашей силы. Почему ты перестала выходить на улицы, быть с людьми?
– Мне слишком больно, – сдавленно ответила женщина.
Красный отошел от окна и присел на соседнее кресло, взяв Хильду за руку. Его золотистые, словно наполненные огоньками, глаза с тревогой изучали лицо женщины. Сегодня она выглядела почти старой. Всегда торчащие в разные стороны медово-каштановые кудряшки повисли, обрамляя лицо распрямившимися завитками. Пылающие щеки с ямочками от несходящей с лица улыбки утратили румянец.
– Хильда, я волнуюсь за этот город, да. Но гораздо больше я волнуюсь за тебя. Ты не только его душа, но и мой друг, очень старый друг, – сказал Красный, сменив сосредоточенное выражение лица на мягкую улыбку, какую дарят только самым любимым. – Я хочу тебе помочь, но смогу это сделать, только если ты согласишься выйти со мной к людям. Я знаю, чувствую, как много любви еще осталось, нам надо только немного подуть на эти угли, чтобы загорелись соседние, понимаешь?
Последний раз такой страх сковывал Хильду в конце прошлого столетия, когда город наполнился преступниками, убийцами и потерявшими все людьми. Она так сильно любила свою Москву, каждый день она боролась за жизнь тех, у кого больше не было сил. Встречала плачущих и плакала вместе с ними, пока те не успокаивались. Находила замерзших и согревала их своим дыханием. Провожала теплоходы, разрисовывала стены, сажала цветы, находила дома животным, каталась на трамваях, смотрела на огни башен и любила, любила, любила. И сейчас больше всего пугало не происходящее, а то, что ждет город, когда все закончится. Что будет, когда в свои дома вернутся солдаты с искалеченной душой? Сколько времени понадобится людям, чтобы построить жизнь с нуля? Они уже видели такое не раз. Хильда, Красный и еще несколько духов города заботились о нем со времен, когда первые люди поселились у реки. История повторяется, но это не значит, что с каждым разом боль становится меньше. И понимание того, что однажды мир восстановится, не помогает легче пережить это время.
– Неужели ты забыла, насколько люди сильные? – Спросил Красный, будто прочитав мысли, отраженные на ее лице. – Помнишь, как много детей родилось во время мировой войны? Они находят повод посмеяться и обнять друг друга даже в самое страшное время. Говорят, что надежда – глупое чувство, но именно она помогает им оставаться живыми несмотря ни на что. Мы не сможем вернуть тех, кто уже потерян, но мы очень нужны тем, кто еще борется за свободу и мир.
– Мне будет нужна твоя защита, – со вздохом сказала Хильда и наконец подняла глаза, – ты ведь знаешь, какое слабое у меня сердце.
– Ты никогда не была и не будешь одна.
Волколак
Волколак свернулся калачиком на диване и слушал разговор духов города. Разумеется, он не мог понять слов, но изменения в интонациях, взгляды и едва заметные движения ясно давали понять, что происходит что-то очень важное. Он чувствовал то тревогу, то радостное возбуждение. И хотя Красный зачем-то дал ему славянское имя, это был самый обычный пес, даже без породы. Может быть, он действительно немного напоминает волка благодаря своей серой шерсти и пронзительным желтым глазам, но, в отличие от своих лесных предков и городских сородичей, переваривает только ягненка, не переносит дождь и зиму, а также боится грозы. В лесу он побывал только однажды, когда они с Красным поехали выполнять важную миссию по поиску убежавшего соседского терьера Баси. Так вот, Баси-то он нашел быстро – тот свой запах оставил повсюду, да только сам заблудился. Повезло, что Красный смог его разыскать, а то были бы две потерявшиеся, голодные и напуганные собаки. Стыдно вспоминать.
Волколак ждал. Знал, что вот-вот наступит время, когда его помощь понадобится. Красный готовил его с того самого дня, как вытащил еще несмышленым щенком из оков решетки подвала и принес домой. У Волколака тогда не было ни родителей, ни друзей, ни даже имени, только желтые глаза и желание жить вопреки всему. А Красный дал ему гораздо больше, чем жизнь. Теперь похожий на волка пес знал, что он нужен, что без него что-то может не получиться, и нет ничего, что могло бы сделать жизнь пса радостнее.
– Волколак, дружок, – любимый раскатистый голос прервал его мысли о предстоящих делах, – давай собираться на прогулку.
На прогулку. На прогулку! Наконец-то! Пес не хотел сдерживать радость и встал на задние лапы, подумывал даже схватить себя за хвост, но тут гостья закончила обуваться и принялась чесать его за ушами.
Красный и Хильда
Они вышли в маленький дворик. По нему невозможно было сказать, что сейчас они стоят в центре богатой столицы, а по другую сторону дома круглосуточно проходят самые громкие светские вечеринки. «Какая же разная Москва», – в очередной раз поймала мысль Хильда.
– Ты давно общалась с Августами? – спросил Красный, когда они вышли из двора.
– Давненько, – ответила Хильда и ее лицо тронула легкая улыбка, стоило вспомнить об этих юных балбесах, – уже несколько месяцев подумываю зайти навестить, но все время откладываю.
– Обязательно зайди, – как-то требовательно сказал Красный и сверкнул огнями из-под темных очков, – а не то я скоро сам наведаюсь в этот их дикий бар и вправлю мозги ребятам. Расклеились, понимаешь ли. Не по рангу им. О Москве я один должен заботиться? Их помощь нам очень скоро пригодится.
Они шли по Малой Бронной. Волколак на несколько шагов впереди как бы расчищал им путь – в центре Москвы таких больших собак редко можно встретить, и большинство горожан, привыкшие умиляться йоркам и отводить глаза от той-терьеров, боясь ненароком тяжелым взглядом сломать этих хрупких чудовищ, при виде полуцентнера шерсти и клыков предпочитали прижиматься к фасадам или спешно переходить на другую сторону улицы.
– Я хотел обсудить с тобой кое-что важное, дорогая Хильда, – сказал Красный, обводя глазами рестораны, присматривая веранду посимпатичней, где они могли бы устроиться.
– Да знаю я, что ты не просто соскучился. Не тяни, говори же, что там за пакость случилась с городом?
– Слово «пакость» подходит как нельзя лучше, – ответил Красный, поджал губы и замолчал.
Хильда вздохнула. Она знала, что нет смысла его торопить. Красный по каким-то своим законам точно выверяет каждую паузу в разговоре. Можно только смириться и надеяться, что твои нервные клетки не закончатся раньше, чем продолжится история. В молчании они сели на веранде уютной кондитерской. Волколак умудрился поместиться под невысоким столом между духами города.
– Как же хорош здесь кофе, – Красный наконец нарушил тишину, сделав первый долгожданный глоток.
Хильда изо всех сил постаралась сделать ответное молчание как можно более говорящим, заметно постукивая пальцами по столу.
– Ладно, ладно, я, конечно, садист, но слишком люблю эту рубашку, чтобы позволить тебе прожечь ее взглядом, – быстро заговорил Красный и попробовал еще немного потянуть время, рассматривая чашку.
Однако, встретившись глазами с подругой, он наконец продолжил:
– Скажу честно, такого мы еще не видели. Ходил я, значит, по московским дворикам и, как обычно, проверял линии судеб, искал следы, меняющие ткань энергии города. Ну ты знаешь, обычная наша рутина.
Женщина отставила чашку с кофе. Конечно, Хильда знала, что Красный ежевечерне совершает обход и следит за духовным обликом Москвы. Она сама регулярно выправляет чьи-то искривленные линии судьбы, подчищает следы заплутавших горожан и следит, чтобы нигде не задержалась аура ярости или бессилия. Однако прямо сейчас она понимала, что друг не может просто так напоминать об этом. Значит, Красный что-то нашел, ведь он сказал, что такого они еще не видели. И глядя в золотистые глаза, разгоревшиеся пожаром, Хильда не могла не занервничать.
– Что ты обнаружил? – спросила она, постаравшись не выдать сильного волнения, но получился жалкий девичий лепет, оборвавшийся к концу фразы.
– Не переживай так, родная, пока это скорее интересно, чем пугающе. Понимаешь, в некоторых местах почему-то вдруг исчезли все следы и оборвались линии жизней, будто там пустошь, и никогда не было домов с десятками людей. Но дома-то есть, и люди каждый день проходят. А вот на духовном уровне просто вырвали кусок из города. Ты когда-нибудь слышала о чем-то подобном?
Она слышала. Она видела города, стертые с лица земли. Видела, как бомбы, разрушая дом, уничтожают не только жизни, но и линии жизней, память, истории, мечты и будущее, будто на этом месте вообще никогда не появлялись люди. Вот только в Москве такого давно не случалось, и Хильде стало страшно даже начинать поиск того, что могло к этому привести.
– Я думаю, – сказала она, наконец собравшись с мыслями, – нам придется разобраться, как и почему мертвые ходят по тем улицам, будто живые, и что их убило.
Я – Перерождение
Собор Петра и Павла
Именно с тоски по непостижимому начинается настоящая жизнь.
«Ворона на мосту. История, рассказанная сэром Шурфом Лонли-Локли», Макс Фрай
Раньше мне казалось, что все вокруг нереально. Но сейчас иначе. Я смотрю в тяжелое небо, которое, кажется, никто не видит. Будто теперь я единственная, кто воспринимает реальность.
Из моих дневников
Делаю затяжку. Голуби разлетелись, недовольно курлыкая. Говорят, что курение убивает. Я уже много раз умирала. Это страшно, очень страшно, но если воскреснуть, все становится уже неважным. Такая у меня судьба: иметь много жизней. Смерть поначалу похожа на сон. Если вы заметили, что проводите дни как будто в полудреме, ни о чем не думая, ничего не чувствуя и не запоминая, знайте, что скоро придет конец. Чаще фигурально, иногда буквально. Как тринадцатый аркан Таро. В моем случае меняется все. Не только увлечения, стиль одежды или мечты, но и способ мышления, вера, отношение к вещам и людям. Я была посвященной служительницей церкви, лидером музыкальной группы, художницей, ярой атеисткой и любительницей физики, пела гимн России, положив руку на сердце, и срывая голос протестовала, была студентом-медиком и студентом-дизайнером, посвящала жизнь литературе, влюблялась в каждого встречного, долго молчала, выступала на дебатах, боксировала, курила две пачки дермейшего табака в день, бросала курить, три года воздерживалась от прикосновений, нещадно толстела, до изнеможения худела, ничего специально для этого не делая, ездила по утрам в офис, месяцами не выходила из дома. За всего-то двадцать шесть лет я побывала десятком разных людей. Конечно, это безумно интересно. Я вообще считаю, что единственное важное, что человек должен сделать в жизни, это получить как можно больше разнообразного опыта, обдумать все возможные мысли и приобрести столько знаний, сколько успеет. Причем для себя я решила, что сны, книги и фантазии в этом плане ничуть не хуже «реальности». Что же еще называть этим словом, если не все то, что происходит с нами? А сны и мечты именно происходят и именно с нами, разве не так? Но у всего этого есть и неприятная сторона. Не зря испанцы или кто-то там еще говорят: «Бог сказал: бери, что хочешь, и за все плати». За возможность прожить новую жизнь подходящей платой может быть только смерть. И мне за сотни прочитанных книг не удалось найти слов, которые могли бы передать, как это больно.
Люди, красиво одетые, начали собираться у входа в собор. Еще одна долгая затяжка. Скоро концерт. Я прихожу сюда каждые выходные ради этого момента. Звуки органа на время вытесняют мысли. Минута тишины и жгучий дым в груди. Только тогда появляется не то чтобы ощущение, скорее намек на него, – что можно еще побороться за жизнь. Мысли скоро вернутся, пробьются через звуки музыки, но не сейчас. Сейчас у меня есть короткий момент покоя.
В голове всплыло лицо мамы. Как за какое-то неуловимое мгновение она могла перестать смеяться и начать плакать. Как старалась дать мне всю любовь, на которую была способна, а та вонзалась в меня сотней иголок. Острая, черноглазая, не передавшая ни единой черты округлой светленькой мне, взявшей внешность от папы. Я ведь почти не помню папу. А так хочется. Где же он был? Вроде бы рядом, но я никак не могу достать из памяти ни одного нашего разговора, ни его мимики, ни эмоций. Первое и последнее четкое воспоминание: больничный запах, его слезящиеся глаза и сухая исхудавшая рука, вцепившаяся в мою. И как серьезно он умолял меня не бросать мать, не обижаться на нее, беречь. Мне так жаль, папа, что я не смогла. Я ненавижу себя за это, но я оказалась не такой сильной, как ты думал. Мама причинила слишком много боли. До сих пор я не могу избавиться от привычки покидать сознанием тело в момент опасности, потому что с ней сражаться было бесполезно – она всегда сильнее. До сих пор горблюсь, пытаясь стать как можно меньше. Делаю все, чтобы быть невидимой и не привлекать внимание. Тихо говорю, бесшумно двигаюсь, всегда спокойна, приветлива и молчалива. Спасибо, мама, за то, что я глотаю злость, избегаю конфликтов, всегда притворяюсь и да, мечтаю исчезнуть.
Даже не заметила, как волшебный миг закончился, и мой взгляд снова размылся. Знаете это ощущение, будто мешки под глазами внезапно потяжелели? Стряхнув остатки пепла, я направилась в сторону Солянки. У Собора Иоанна долго не могла решить, в какую сторону идти дальше. Смешно, что в нашей стране так много Божьих домов и ни один никогда не пустует. Остановившись на любом мосту, пересекающим Москву-реку, по обе стороны увидишь десятки золотых куполов. Говорят, что люди обращаются к Богу только в моменты отчаяния. А что еще нашим людям остается?
Вспомнила, что давно хотела зарисовать швейную фабрику. В ее внутреннем дворе, как всегда, собралась тусовка, а за спиной у кафе «Сюр» оказалось на удивление пусто: неужели блаженная молодежь, вечно сидящая рядом прямо на бордюрах, испугалась внезапного похолодания? В итоге села чуть дальше на углу Хохловки прямо на асфальт, подложив пустой рюкзак. Любовь к рисованию, на удивление, я пронесла через все жизни и даже смерти в той или иной степени. Сейчас мне нравится рисовать город, так я могу лучше его узнать и, главное, лучше запомнить. Не представляю, зачем и куда собираюсь понести эту память, но это неважно. Я вообще предпочитаю не думать о том, что будет потом, потому что этого «потом» может и не быть – не быть вообще или быть совсем неожиданным, а «сейчас» еще есть, и этого у меня точно не отнять. И именно сейчас я хочу цепляться за что-то настоящее, быть поближе к земле и городу. Как я это умею.
Вот только карандаш не слушался, линии рисовались не там, где хотела, страница в блокноте постоянно переворачивалась из-за ветра, а челка лезла в глаза. Да-да, плохому танцору ноги мешают. Но со мной всегда так: стоит чего-то наконец захотеть, как мир бросает все силы, чтобы именно мне показать, что я ничего для него не стою. Я лишь закатываю глаза, услышав эти слова уже сейчас, но в тот момент было просто обидно и мерзко жалко себя. Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Как же противно находиться в своей пакостной шкуре. Посмотрите на нее, бедную-несчастную, жалко ей себя. Да у тебя же потрясающая жизнь, была б у кого другого такая, ты сама завидовала бы страшно. Дома всегда свежий кофе и холодная бутылка чего-нибудь крепкого, все конечности на месте, денег хватает на новые блокноты с плотными страницами, что тебе еще надо? Но я бы отдала и свежий кофе и пару конечностей, лишь бы вместе с ними забрали мой больной мозг. Нет, я не смогу сказать это в лицо человеку без ног. Просто отстаньте, ладно? Я знаю, что раздражаю, мне достаточно часто это говорили. Но тут моя часть истории, и к ней прилагается противное нытье, ничего не поделать.
Хотя мне и самой надоело. Надоело метаться, надоело вечно падать и, сцепив зубы, подниматься. Надоело ненавидеть себя, издеваться над телом. Вечно корчиться на полу, задыхаясь. Умирать, умирать, умирать и каждый раз зачем-то снова рождаться. За что мне именно эта судьба? «Знаешь что, – в мыслях обратилась я к серому небу, – я сейчас просто пойду, куда глаза поведут, и если ты не приведешь меня к чему-то важному, не покончишь с моей гребаной бессмысленной жизнью, клянусь, я сделаю это сама. Либо спасай меня, либо я прокляну и тебя, и этот город напоследок».
И пошла. Не знаю, сколько шагов успела сделать, и в чьи дворы завели меня ноги, когда ни с того, ни с сего сердце разорвалось на куски.
Что за черт? Я очнулась от забвения и обнаружила, что щеки отвратительно мокрые, а нос и горло забиты слизью. Это полная ерунда в отличие от того ужаса, который разворачивался прямо у меня на глазах. Приехали. У меня, конечно, бывали дереализации, но это уже конкретный глюк. Походу, пора наконец к психиатру или вызывать скорую.
Неуверенными шагами подошла ближе. Дураку понятно, что надо бежать, запереться дома, достать пиво или что покрепче и забыться в первой попавшейся под руку книжке, потом принять снотворное, а на утро убедить себя, что все приснилось. Но нет, мне надо было идти, всматриваться, запоминать. Казалось, само небо насмехалось: «Ты же просила что-то важное, так вот смотри, ничего важнее этого кошмара сейчас быть не может».
Я тяну с описанием открывшейся мне картины не из вредности или страха и уж точно не для интриги, просто не знаю, как бы подобрать нужные слова. Вроде двор как двор, ничего необычного. Но если расфокусировать взгляд или, как я, при кошмарном зрении не носить линзы, если смотреть как бы сквозь него, как на те волшебные узоры из детских журналов, то этот двор будто покрывается дымкой или туманом, теряя всякий цвет. Люди, сидящие у подъездов, гуляющие с собаками, курящие и спешащие домой, начинают выглядеть бледными, худыми, полупрозрачными, с глазами, обращенными внутрь себя. Они отчаянно горбятся, будто пытаясь закрыть от мира грудную клетку. Прямо-таки живые мертвецы. И казалось, вовсе не замечают, что на самом деле их уже нет. Пока я стояла и смотрела, стало не просто тоскливо, а остро захотелось прямо там лечь на землю и позволить туману забрать меня, сделав такой же полупрозрачной, полусуществующей. При чем я, привыкшая жить с вечной тоской по неизвестному, пустотой и мыслями о бессмысленной бренности жизни, точно знала, что на этот раз чувство навязанное, будто со стороны. Оно было не моим, исходило не от меня. Как эмпатия, только гораздо, гораздо сильнее. Точно само небо или город, или только этот двор, а, может быть, все живущие в нем сейчас страдают, а я разделяю их боль, как боль самых близких. И от этого появилось собственное чувство: то ли стыдно, то ли еще больше жалко себя. Потому что я впервые, можно сказать, увидела себя со стороны. Узнала, каково стоять рядом с тем, кто застрял в собственном аду. Кто одновременно замерзает и сгорает, представляя собой уже только расплывчатую тень от того, кем он был раньше. И главное, не знать, что с этим делать. Оказывается, это невыносимо. Страшнее, чем хоронить близкого. Смотришь на еще вроде бы живого, а видишь мертвеца. От такого с ума сойти можно. Так точно быть не должно, нет. Смерть не имеет права так нагло царствовать среди жизни. Она и без того всегда побеждает и скоро получит всех нас Но не здесь, не сейчас. Это неправильно. Пожалуйста, отменить, убрать, исправить, вылечить, хоть что-то сделать, но избавиться от этой мерзости.
«Как я могу помочь?» – хотела спросить вслух я, но получился еле слышный шепот.