Лана Джейн Блейк
Те, кто питаются тенью. Внешность обманчива, а голод неизбежен
© Лана Джейн Блейк, 2025
ISBN 978-5-0065-9048-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
От автора
Идея этой истории родилась благодаря моему мужу – человеку, который воспринимает мир острее и ярче, чем большинство. Его сверхчувствительность делает каждую эмоцию, звук, цвет и запах насыщенными, почти осязаемыми. Я всегда восхищалась этим: он замечает оттенки, ускользающие от меня, различает запахи, которых я не чувствую, и слышит звуки, проходящие мимо моего восприятия. Только он может разобрать состав блюда по его запаху. Только он, когда обнимает меня, может шептать: «Ты так вкусно пахнешь, я бы тебя съел». Именно он однажды сказал мне, что я пахну солнышком.
Но эта чувствительность – не только дар, но и испытание. Он не переносит шум и толпу. Любая одежда для него – дискомфорт: давит, натирает, мешает. Иногда я вижу, как его трясёт – не от холода, а от усилия сдерживать себя, чтобы не причинить мне боль, когда он в очередной раз тянется, чтобы укусить меня.
Однажды я задумалась: а что, если восприятие мира было бы не просто ярче, а фундаментально иным? Что, если вкус, запах, сама сущность жизни ощущались бы не так, как у нас? Что, если голод был бы не просто физической потребностью, а чем-то большим – кодексом, смыслом, философией? Так родилась эта история – мрачная, красивая, полная моральных дилемм, в которой границы между человеком и хищником размыты. Она не о чудовищах, а о тех, кто вынужден жить, следуя своей природе, даже если эта природа противоречит всему, что принято считать нормой.
Эта книга – о выживании. О любви. О границах, которые стираются, когда твоя суть требует совершенно иного.
Глава 1. Техасский закат
Целью жизни было мясо. Сама жизнь была мясом. Жизнь питалась жизнью. Все живущее делилось на тех, кто ел, и тех, кого ели. Значит, закон гласил: есть или быть съеденным. (Джек Лондон «Белый Клык»)
Я ещё раз обвёл взглядом полупустую комнату, стараясь запомнить каждую деталь. Всё ли собрал? Да. Мои вещи уже аккуратно упакованы. Мебель осталась на своих местах – мы никогда не перевозили её с собой. Слишком большая роскошь для тех, кто живёт на бегу. В новом городе нас уже ждёт квартира, укомплектованная всем необходимым. Просто очередное временное пристанище. Через несколько месяцев – снова переезд, новая жизнь.
Где-то в глубине квартиры слышались мягкие шаги матери. Она, как и я, прощалась с этим местом – тихо, без слов. Я знал: она проверяет каждый угол, чтобы не осталось ничего, что напоминало бы о нас. Мы не оставляем следов. Мы – тени.
Через пару минут она вошла в мою комнату. В её взгляде не было тревоги – только привычная нежность. Она знала, как я ненавижу переезды. Знала, что я мечтаю остановиться. Мечтаю о доме, в котором можно остаться навсегда.
– Ты всё собрал, сынок? – её голос звучал ровно, но в нём слышалась осторожность.
– Да, – кивнул я. – Я только в лес схожу. Ненадолго.
Я старался говорить уверенно. Надеюсь, она не заметила на моём лице ничего лишнего.
Она кивнула. Её губы дрогнули в лёгкой, почти неуловимой улыбке.
– Мы уедем через час. У тебя есть время.
Она закрыла за собой дверь. В комнате стало слишком тихо. Какое счастье, что мы понимаем друг друга без слов. Хотя иногда мне хочется, чтобы она знала, как сильно я устал бежать.
Я ещё раз оглядел комнату. Зелёные стены, кровать, стол, шкаф, бордовые занавески – всё оставалось на своих местах, но уже казалось чужим. Маленький дом, недавно бывший моим убежищем, стал просто очередной остановкой на бесконечном пути. Уют растворился, оставив лишь лёгкий привкус грусти.
Я подошёл к окну, открыл его и впустил в комнату прохладный октябрьский воздух. Глубоко вдохнул. Оставаться здесь дольше было невыносимо.
Я вышел из дома.
Внизу, за краем двора, в лучах заходящего солнца мерцало озеро – моё любимое место. Только здесь моя истерзанная душа хоть на мгновение находила покой. По вечерам я спускался к воде, слушал плеск волн, шорох ветра в прибрежных деревьях, растворялся в тишине. Здесь можно было отключиться от мыслей.
Сегодня озеро встречало меня в последний раз. Я пытался запомнить всё: зеркальную гладь воды, серебристые полосы света на её поверхности, тяжёлый запах сырой земли. Потом, когда это останется лишь воспоминанием, я попытаюсь вернуть его на бумаге. Я достал блокнот и быстро сделал набросок. Линии и штрихи – только тень той красоты, что окружала меня сейчас.
Я направился в небольшой лес за озером, совершая свой привычный ритуал. Маленький оленёнок остановился в нескольких шагах, посмотрел на меня и нерешительно подошёл ближе. Его мать стояла в стороне, наблюдая. Наверное, как и любая мать, она считала, что я – не лучшая компания для её ребёнка. И в чём-то была права.
Мы виделись почти каждый вечер. Он привык ко мне, доверял. А она – нет. Она только наблюдала издали, не приближаясь. И всё же прощаться мне предстояло именно с ним. Не с людьми, окружавшими меня всё это время, а с этим существом, ставшим мне родным.
Я провёл ладонью по его тёплой шерсти. Он, словно чувствуя скорую разлуку, ткнулся носом в мою руку. Мы постояли так несколько минут. В его тёмных глазах блеснули слёзы.
– Не расстраивайся, дружище. Это ещё не конец света. Всё у тебя будет хорошо, – сказал я, стараясь не выдать дрожь в голосе.
Я не любил долгих прощаний. Они разрывали душу. Поэтому просто развернулся и пошёл к машине, даже не оглянувшись.
Я буду скучать. По утреннему свету, проникающему в комнату сквозь бордовые занавески. По лёгкому ветерку, приносящему свежесть. По покою, пропитавшему это место.
Но уже сейчас мысли о будущем вытесняли воспоминания о прошлом.
Льяно был хорошим местом – тихим, почти незаметным на карте. Но для нас он стал всего лишь ещё одной точкой на бесконечном маршруте. Очередной остановкой перед следующим городом.
На этот раз – Сиэтл.
Огромный, шумный мегаполис, казавшийся мне полной противоположностью всему, что я любил. Я уже представлял холодный дождь, серое небо и нескончаемый поток людей. Эта перспектива пугала. Но мама считала, что сейчас нам нужно именно туда.
Она всегда выбирала места, где мы могли бы остаться невидимыми. Логично затеряться в мегаполисе. Но с нашими особенностями это было, мягко говоря, непросто.
С улицы донёсся глухой хлопок – мама закрыла багажник. Значит, пора ехать.
Все наши вещи умещались в несколько чемоданов и коробок – вот и весь наш мир. Я сел на переднее сиденье рядом с ней. Она выглядела уставшей. Подготовка к переезду всегда отнимала слишком много сил и нервов.
А впереди нас ждал долгий путь – тридцать пять часов за рулём. Мы будем сменять друг друга, чтобы не останавливаться на ночлег.
В дороге мы всегда чувствовали себя увереннее, чем на месте.
– Когда будем проезжать мимо дома Стивенсонов, останови. Мне нужно отдать книги Марии, – сказал я.
Мама кивнула, и спустя десять минут машина притормозила у большого белого дома с красной дубовой дверью.
Я вышел, натянув на лицо дежурную улыбку, и постучал. Через несколько секунд дверь открылась, и на пороге появилась Мария. Она улыбалась – тепло, искренне, как будто в жизни вообще не бывает ничего плохого.
– Возвращаю книги, как и обещал, – сказал я, протягивая ей стопку.
Она взяла их автоматически, но тут же нахмурилась.
– Так вы всё-таки уезжаете? – её голос дрогнул. – Я думала, твоей сестре нравилось работать у моего папы.
– Нравилось. Но ей предложили другую работу, – ответил я, не вдаваясь в подробности.
Мария кивнула, стараясь не встречаться со мной взглядом.
– Ну, пиши мне. В конце концов, и на расстоянии можно поддерживать связь.
В её голосе звучала надежда. И мне искренне не хотелось её разочаровывать.
– Конечно. Мы будем на связи, как ещё? – соврал я.
Она не заметила лжи. Или просто не захотела замечать.
Я протянул ей рисунок – её портрет. Нарисовал его со скуки на уроке, наблюдая за ней.
– Спасибо огромное, – её глаза вспыхнули радостью, и она обняла меня.
Я не ответил на объятие. Просто развернулся и пошёл обратно к машине.
Мама смотрела перед собой, давая мне пространство.
А внутри меня билось только одно: на расстоянии отношения не удержать. Тем более что через пару суток у меня будет новое имя, новая одежда, новая причёска. Конечно, я не изменюсь до неузнаваемости, но люди редко замечают детали. Для них я стану тем, кем они захотят меня видеть.
И тем, кем я сам решу быть.
– Готов? – спросила мама, не отрывая взгляда от дороги.
– Как всегда.
Она кивнула и нажала на газ. Красная дубовая дверь осталась позади.
Мама включила радио. Меланхоличная песня Radiohead идеально ложилась на моё настроение.
Когда мы проезжали мимо озера, я бросил на него последний взгляд. Оно мерцало в лучах заката, будто прощалось со мной. А у кромки леса, в тени деревьев, стоял Бемби. Он смотрел прямо на нашу уезжающую машину. Я резко отвёл взгляд, перевёл его на сжатые кулаки. Глубоко вдохнул, выдохнул, медленно расслабляя пальцы.
Дорога тянулась вперёд, унося нас всё дальше от знакомого и привычного. За окном мелькали пустые поля, редкие деревья, а потом вдалеке появились огоньки придорожных кафе и заправок. Мы молчали, слушая музыку. Мама сосредоточенно вела машину, а я думал о том, что ждёт нас впереди.
За всю свою жизнь я не жил в городе с населением больше двадцати тысяч человек. И теперь не мог даже представить, какой кошмар ждёт меня в этих каменных джунглях. Вряд ли у меня там будет возможность выбраться на природу. Только асфальт, стекло и тысячи машин.
Я не понимал, почему этот переезд казался таким тяжёлым, почти невыносимым. Мы делали это год за годом, и я давно привык собирать вещи, оставлять жильё, прощаться с местами, к которым не успевал привязаться. Но сейчас меня трясло – как человека, переборщившего с кофеином.
Мама всё так же молчала, сосредоточенно глядя на дорогу. Казалось, ей не до разговоров. Она всегда выбирала для нас тихие, уединённые места – там, где мало людей, но много воздуха, простора и тишины. Умела создать уют даже в самых скромных домах. Эти постоянные переезды не были её прихотью – это была необходимость. Суть которой я понял не сразу.
Я пытался помогать, но мои возможности всегда были ограничены возрастом. Хотя теперь, по крайней мере, я мог водить. И это стало для меня настоящим удовольствием. Я любил скорость. Любил ощущение контроля – над дорогой, над машиной.
Хотелось верить, что когда-нибудь я смогу контролировать и свою жизнь.
Мы ехали уже несколько часов. Ночь сгущалась, и звёзды за окнами становились ярче. Где-то вдали замерцали огоньки небольшого городка, но мы проехали мимо, не сбавляя скорости.
Мама хранила молчание – значит, так надо. Она расскажет, почему выбрала этот город, но только когда посчитает нужным.
«Всего на год», – повторял я себе, глядя на темнеющие силуэты деревьев за окном. Возможно, даже меньше.
– Мама, что ты чувствуешь? – спросил я наконец.
Она не сразу ответила, словно не услышала. Но спустя несколько секунд, не отрывая взгляда от дороги, произнесла:
– Я чувствую, что нам нужно туда поехать. Не только из-за меня или моего хобби… Там есть что-то ещё. Что-то важное.
Я ждал продолжения, но она замолчала.
Да, её интуиция редко подводила. Она всегда знала, когда пора собираться и исчезать, кого стоит избегать, а с кем – держать контакт. Кто-то назвал бы это даром, но я считал, что это просто внимание к деталям и умение анализировать. Способность, которая есть у всех, но которой редко учат – нас с детства приучают игнорировать интуицию, подчиняясь правилам и комфорту большинства.
– А если что-то пойдёт не так? – спросил я. – Это же мегаполис. Риски огромные.
Мама нахмурилась. Казалось, она не хочет продолжать разговор, но потом тихо сказала:
– Джимми, пообещай мне, что если случится что-то плохое, ты спасёшь себя. Ты не станешь рисковать ради меня.
Меня передёрнуло.
– Как ты можешь так говорить? Ради кого мне ещё рисковать?
Я снова сжал кулаки. Глубоко вдохнул, выдохнул, расслабил пальцы. Открыл глаза и посмотрел на неё.
Мама покачала головой, будто знала то, чего не знал я.
– Скоро ты поймёшь, – сказала она отстранённо, почти как бы про себя. – Поймёшь, что есть вещи важнее меня.
Её слова повисли в воздухе.
Я хотел возразить, но сдержался. Спорить с ней было бесполезно. Иногда она становилась непробиваемой. Впрочем, я унаследовал это от неё. Иногда и мне хотелось спорить до посинения.
Мама вдруг изменила тему:
– Нас преследует полиция. Веди себя естественно.
Я вздрогнул. «Веди себя естественно.» Это как вообще?
Через несколько минут позади нас раздался сигнал полицейской машины. Мама спокойно съехала к обочине.
Полицейский подошёл, осветив салон фонариком. Мама опустила стекло и улыбнулась. Она умела сбивать мужчин с толку – и знала это. Полицейский не стал исключением. Я выдохнул. От него не веяло угрозой, похоже, обычная проверка.
– Куда направляетесь? – спросил он, возвращая себе серьёзный вид.
– В Вашингтон, сэр, – ответила мама. – Моему брату скоро поступать в колледж.
Полицейский просмотрел документы и кивнул:
– Всё в порядке, мэм. Только будьте осторожны. В тех краях орудует маньяк. Пока не можем его поймать.
– Не волнуйтесь, офицер, – улыбнулась мама, заводя мотор. – Я могу за себя постоять.
Полицейский замешкался, но ничего не сказал и вернулся к машине.
Как только он отъехал, мама произнесла:
– Надо будет сменить машину.
Я снова посмотрел на небо. Звёзды сияли так ярко, что казались совсем близкими. В большом городе их почти не видно. Но теперь мне казалось, что небо изменится для меня навсегда.
Всю ночь мы мчались без остановки. К полуночи я сменил маму за рулём. Нам придётся заехать в ближайший крупный город и оставить этот пикап. Маловероятно, что полиция станет его проверять, а если и станет – на нём ничего нет. Но излишняя осторожность ещё никому не вредила.
В нашей ситуации даже мельчайшая ошибка может стоить слишком дорого. У нас нет права на промах. Никогда не было.
Мать уснула, укрывшись старым пледом. Я посмотрел на неё – такая же молодая и безумно красивая. Идеальная кожа, длинные ресницы, пухлые губы. Этого у неё никто не отнимет.
Я включил любимый альбом Muse и утонул в музыке – чтобы хоть ненадолго отвлечься от мысленной жвачки. С кочевой жизнью я давно смирился. Но смирение и принятие – это две совершенно разные вещи.
Однажды я понял, почему мы живём именно так. Долгие месяцы отрицания сменились борьбой с новой реальностью, пока я, наконец, не смирился с неизбежным. Теперь, проезжая мимо тихих домов, где люди мирно спят в своих постелях, я кусал губы до крови и так сильно сжимал руль, что боялся его вырвать. Большинству из них повезло провести свою жизнь в одном месте. У них есть дом.
У них есть возможность обживать пространство, накапливать любимые вещи, привязываться к людям, дружить, любить, жениться, растить детей. Они могут строить планы. А мы обречены жить на бегу. Кочевники.
Всё, что у меня есть – и, возможно, всегда будет, – это мать и дорога. Постоянно меняющиеся стены. Лица, которых хватает лишь на краткие эпизоды. Ни корней. Ни стабильности. Ни дома. Только ветер, шоссе и отсутствие покоя. Больше похоже на чистилище для таких, как мы.
Я знаю, что бессмысленно снова и снова прокручивать эти мысли. Жизнь несправедлива. Она не оставляет ни выбора, ни альтернатив.
Если бы не мать, я давно бы оборвал эту бесконечную гонку. Но я не могу так поступить с ней. Она – мой единственный якорь. Моя единственная привязанность. Я осознаю, что являюсь её утешением. Её смыслом. Ради меня она продолжает бороться. Она нашла свою цель – и этой целью стал я.
Я нужен ей. Пусть всё остаётся так. Пока.
Мы продолжали ехать, и ночь всё плотнее окутывала дорогу. Я смотрел в окно, наблюдая, как звёзды исчезают за тонкой завесой облаков. Странный момент – время между завершением прошлого и началом нового. Тишину нарушало только тихое урчание мотора.
– Ты устал? – спросила мама, мельком взглянув на меня.
Я покачал головой.
На самом деле усталость уже осела внутри. Но не физическая. Я никогда не говорил ей об этом – не хотел, чтобы она волновалась. У нас и без моих душевных метаний, больше подходящих для барышень из готических романов, хватало проблем. Она слишком многое сделала для меня, чтобы я мог позволить себе слабость.
Вдали показался съезд с шоссе. Я свернул на небольшую площадку для отдыха. Ни людей, ни машин – только ночной ветер, шуршащий в кронах деревьев, и приглушённый свет фонаря у края дороги.
– Нужно немного размяться, – сказал я, выключая двигатель.
Мы вышли из машины. Воздух был свежим, прохладным. Лёгкий туман стелился над землёй. Мама отошла к столу для пикника, потянулась, вытянув руки. Я направился дальше – к небольшому холму, возвышающемуся над площадкой.
С вершины открылся вид: длинная, извилистая лента шоссе уходила в темноту, редкие фары машин прочерчивали её светом. Я смотрел на дорогу – и вдруг понял: она не враг.
Почему это пришло только сейчас? Может, я просто был слишком упрям, чтобы признать очевидное. Дорога и вечное скитание – не наказание. Это то, что мы выбрали. Или то, что выбрало нас.
Я всегда винил жизнь за несправедливость, пытался бороться. Но теперь понял: нести груз прошлого бессмысленно. Мы не можем изменить то, от чего бежим. Но можем выбрать, как к этому относиться.
Я достал из кармана маленький камень. Нашёл его на берегу озера в Канаде, когда мне было одиннадцать. Именно тогда я впервые понял, какая жизнь нас ждёт. Этот камень был моим талисманом, напоминанием о коротких моментах покоя. Я сжал его в ладони. А потом разжал пальцы.
Камень исчез в темноте. И вместе с ним ушла тяжесть. Страх перед будущим. Обида на жизнь.
Интересно, почему озарение приходит именно так – внезапно? Как осознание, что ты болен. Что человек, которого ты любил, выбрал кого-то другого. Что твой близкий больше не вернётся.
Я вернулся к машине – спокойным.
Мама прищурилась, внимательно глядя на меня:
– Ты в порядке?
Я улыбнулся. Впервые за долгое время – искренне.
– Да. В порядке. Поехали. Нам надо сменить машину.
Она ничего не сказала, но я заметил, как её напряжение немного спало. Мы сели в машину, и она завела мотор. Свет фар разрезал темноту, и мы двинулись дальше. Теперь дорога не казалась мне пугающей.
Это была не просто необходимость. Это был наш путь.
Через неcколько месяцев в новостях скажут, что в Сиэтле найдено тело. Мы будем уже там.
Глава 2. Грех по наследству
Я не сразу понял, что отличаюсь от других. Это осознание пришло ко мне, когда мне было около пяти лет. Родители и воспитатели устроили праздник в парке для нашей группы – мой первый день в детском саду. Мне очень нравилось там: столько детей, игр, новых впечатлений. Но было одно большое исключение.
Еды вокруг было много. Её запахи витали повсюду, словно невидимая паутина – заползали в нос, цеплялись за сознание. Дети просили у взрослых сладости, с аппетитом ели мороженое и снеки. Я тоже бегал, прыгал, гонялся за мячом – я всегда любил физическую активность.
Но стоило кому-то из воспитателей попытаться угостить меня чем-нибудь, как меня начинало мутить. Я не мог даже смотреть на еду, а её запахи и вовсе вызывали настоящий ужас – будто жгли мне ноздри, превращая воздух в яд.
Воспитатели недоумевали. Они пытались меня уговорить, протягивали конфеты и фрукты с улыбкой, но ничего не помогало. Тогда я ещё не умел скрывать свои реакции: лицо непроизвольно кривилось, отвращение было слишком заметным. Всё это привлекало внимание, заставляло окружающих смотреть на меня ещё пристальнее. Их взгляды – недоумённые, но почти обвиняющие – сводили меня с ума.
Тогда я впервые почувствовал, что со мной что-то не так. Я наблюдал, как сверстники радостно поедают угощения, и пытался понять, почему у меня не возникает такого же желания. Сначала думал, что просто не голоден, но чем дольше длился праздник, тем больше меня тревожило собственное поведение. Я чувствовал голод, но не к той пище, которая была вокруг. Это было странно, и я не мог объяснить это ни себе, ни тем более другим.
Помню, как один мальчик уронил мороженое и расплакался. Воспитатель сразу дал ему другое, а я просто смотрел и не мог понять: почему мне не хочется того же? Это чувство было чужеродным, почти животным – будто я оказался не в своём теле.
Вдруг мой взгляд зацепился за мужчину, проходившего мимо по дорожке. Высокий, загорелый, с небольшим порезом на руке. Крошечная капля крови стекала по его пальцу, и мне показалось, что я чувствую её запах.
Этот момент врезался в память. В тот день я не нашёл объяснения происходящему – только чувство, что я другой. Тогда я ещё не знал, что это значит, но внутри зародилась тревога, которая больше никогда меня не покидала.
Мама тоже была на празднике. Она держалась в стороне, непринуждённо болтая с другими родителями, но её взгляд то и дело возвращался ко мне. Я не осознавал, что она не просто наблюдает – она тревожится. Теперь я понимаю: мама сомневалась, но у неё не было выбора. Ей нужно было работать, а детский сад казался наилучшим решением.
Она заранее предупредила воспитателей: у меня редкое генетическое заболевание, строгая диета, никакой еды из садика. Те выслушали, кивнули, заверили, что всё будет в порядке. Но с каждым днём их отношение менялось. Дети ели вместе, а я – нет. Сначала меня жалели, как «бедного больного мальчика». Потом смотрели с недоумением. А некоторые – с раздражением. Я чувствовал это даже в пять лет. Чувствовал, но не понимал, что именно во мне не так.
А потом случилось то, что должно было случиться.
Одна из воспитательниц – пожилая женщина с вечно строгим лицом, будто сделавшая своей миссией накормить всех детей подряд – вдруг решила, что моя мать просто выдумала болезнь. Она подозвала меня, ласково улыбнулась, словно пыталась приручить дикого зверька, и протянула булочку с вареньем.
Я помню этот момент до мельчайших деталей.
Запах был слишком резким. Липкая сладость с кислинкой ввинтилась в нос, ударила в мозг – и меня сразу замутило. Но воспитательница смотрела так, будто ждала от меня чуда. Осторожно, с замиранием сердца, я откусил крошечный кусочек. Проглотил. Сначала – ничего. А потом мир резко накренился. Желудок сжался в судороге, в горле запершило, и я, шатаясь, побежал прочь.
Меня вырвало у качелей. Прямо на гравийную дорожку.
Крики. Суета. Запах железа во рту. Воспитательница вскочила, что-то лепетала, потом стремительно повела меня к маме – той самой, с которой ещё пять минут назад уверенно что-то обсуждала. Теперь её лицо побледнело. Она металась взглядом между мной и моей матерью, пытаясь объясниться.
Мама молча выслушала, а потом ровным голосом сказала:
– Завтра он не придёт. У него будет болеть живот.
Она была права. Вечером меня скрутило так, что я лежал, свернувшись калачиком, и даже не мог плакать. Боль растекалась по животу вязкой, тянущейся волной. Мама сидела рядом, гладила меня по волосам, поила отварами, что-то тихо напевала.
Тогда я окончательно понял: я другой. Я никогда не смогу есть то, что едят остальные.
После этого я начал учиться маскироваться. Научился подавлять рвотные позывы, если кто-то пытался меня угостить. Брал конфеты и прятал их в карман, чтобы потом незаметно выбросить или отдать. Почему-то взрослые всегда хотели меня накормить.
Постепенно я понял: запахи еды никуда не денутся. Они везде. В руках людей, в воздухе, даже в волосах. И мне оставалось только терпеть.
Я не знал тогда, что впереди нас ждёт бесконечная дорога. И что терпение станет моим самым ценным навыком.
Но еда была не единственной моей странностью.
С самого детства я замечал, что моё тело отличается от других. Сначала – мелочи: я быстрее бегал, дольше мог висеть на турнике, почти не уставал. Но с возрастом разница становилась всё очевиднее. Я был как бы… не таким, как все.
Я был сильнее большинства детей. Легко мог сломать толстую ветку, с которой другие мальчишки возились по десять минут, не в силах даже сдвинуть её с места. Однажды, когда мне было около девяти, я поднял велосипед и перевернул его одной рукой. Даже не напрягаясь. Моя реакция была такой быстрой, что я ловил падающие предметы раньше, чем люди замечали, что что-то уронили.
Мне часто говорили: «Ты быстрый», «Ты ловкий», «Ты крепкий». Но никто не знал, насколько.
Мой нюх был не просто хорошим – пугающе точным. Я чувствовал каждый запах до мельчайших оттенков. Сладкий – густой, липкий, с нотками карамели или цветов. Горький – терпкий, колючий, будто обволакивает язык, даже если я не пробовал саму еду. Запах разложения – даже если труп был далеко. Железистая нота свежей крови, смешанная с потом и страхом.
Запахи не просто окружали меня – они определяли, что для меня безопасно, а что нет.
И всё же это были мелочи. По сравнению с тем, что делало меня не просто странным, а чужим.
У нас с мамой был секрет. Тайна, о которой знали только мы.
Я помню, как однажды она посмотрела на меня – серьёзно, напряжённо, с той тяжестью в глазах, которой раньше не было, – и сказала:
– Лучше умереть, чем кому-то рассказать об этом.
Я молчал. Объяснять было не нужно. Я знал. Я всегда знал.
Мы не торговали наркотиками. Мы не были убийцами. Не работали на разведку. Мы не были вампирами. Не превращались в зверей при полной луне. Не обладали магией.
Всё было куда хуже. Гораздо хуже.
Мы были каннибалами.
Это определяло всё.
Наша жизнь не была просто жизнью – это было выживание. Бегство. Постоянный страх быть раскрытыми.
Мы не выбрали эту судьбу. Мы такими родились. Злая насмешка природы или её извращённая прихоть – кто-то сыграл с нами жестокую шутку. Наши тела не могли переваривать обычную пищу. Хлеб, овощи, фрукты, мясо животных – всё это для нас было не просто несъедобным, а ядовитым. Любая попытка съесть что-то «нормальное» заканчивалась мучительной болью, рвотой, слабостью. Наш организм требовал другого. И сопротивляться было невозможно.
Мы питались людьми.
Каждый прохожий, каждый случайный взгляд – всё превращалось в напоминание. Они казались нам близкими, похожими… и в то же время – совершенно чужими. Они даже не догадывались, что их запах – тёплый, живой, полный металла и соли – тянулся к нам, как манящий призыв. Они ничего не знали о нас. Не знали, что в мире есть те, для кого человеческое тело – не просто оболочка, а необходимость. Потребность. Основы выживания.
Но мы не были вампирами. Мы не пили кровь, не ели сырое мясо. Мы не были зверьми. Не теряли разум от голода. Не нападали бездумно.
Всё должно было быть приготовлено.
Термическая обработка делала пищу для нас безопасной. Огонь снимал с неё проклятие первобытности, превращая её в нечто, что мы могли съесть без страха и отвращения.
И нам не нужно было много. Одна порция в неделю – этого хватало, чтобы оставаться сильными, здоровыми, незаметными. Одного человека нам с мамой хватало надолго. Но это не облегчало нашу жизнь.
Мы жили в постоянной тени. С осознанием, что любая ошибка может разрушить всё. Малейшая оплошность. Странный взгляд. Невпопад сказанное слово – и мы пропали.
Мы не могли рисковать. Не могли привязываться. Поэтому мы переезжали. Снова и снова. Новая школа для меня. Новая работа для мамы. Новые улицы, новые стены, за которыми нужно было прятать нашу тайну.
Мама была моей защитой. Наставником. Единственным союзником.
Она учила меня, как скрываться. Как не выделяться. Как оставаться незаметным среди тех, кто – в любой другой жизни – мог бы стать нашими друзьями.
Её красота была её проклятием.
Она привлекала слишком много взглядов. Слишком часто. Высокая, с идеальной осанкой, сияющей кожей, глазами, в которых отражался хищный свет, – она выделялась даже в толпе. Мужчины тянулись к ней. Заворожённые. Они искали повод подойти ближе, заговорить, остаться.
Но мама умела держать их на расстоянии. Потому что знала: слишком близко – значит опасно.
Мы не боялись темноты. Темнота должна была бояться нас.
Ночь была тёплой. Мне было тогда лет тринадцать, и переулок у кабака казался безлюдным. Мы решили срезать путь. Из тени вышли четверо. Они двигались неторопливо, как охотники, уже предвкушающие добычу.
– Если не будешь кричать, – сказал один, явно главный, глядя на маму, – мы не тронем твоего мальчишку.
Моя рука уже была в чужом кулаке – горячем и липком. Я не думал. Просто сделал. Костяшки пальцев хрустнули у меня в ладони. Мужик взревел, как раненый бык, и упал, держась за покалеченную руку.
Второй рванулся к маме – но она уже была в движении. Один точный удар – и он осел, корчась от боли.
Оставшиеся двое даже не попытались помочь. Они поняли. Развернулись и убежали.
Мама посмотрела на двоих, оставшихся у наших ног, и тихо сказала:
– Если ещё раз тронете женщину… я вас найду. И убью.
Они поднялись, спотыкаясь, и скрылись за углом.
Мама обернулась ко мне. В её взгляде не было упрёка. Только усталость.
– Никогда не делай этого без крайней необходимости, – сказала она.
Я знал. Но что ещё делать, если угрожают единственному человеку, который для тебя важен?
Мама всегда говорила: мы не чудовища. Сила – это инструмент. Мы ели только тех, кто заслуживал смерти: насильников, убийц. Это был её способ примириться с нашей природой.
Когда-то она видела, как её школьная подруга покончила с собой после изнасилования. С тех пор мама не верила в правосудие. Она творила своё.
Но даже её справедливость была опасной. Люди исчезали. Их искали. Каждый раз нам приходилось исчезать первыми.
В каждом новом городе я становился новым человеком. Новая школа. Новые лица. Новый образ, где главное – не выделяться. Учителя хвалили меня. Девочки заглядывались. Одноклассники предлагали дружбу.
Но я не мог позволить себе привязанности. Кто узнает – умрёт.
– Всё в порядке? – спрашивала мама. – Никто не привязался слишком сильно?
Она беспокоилась. Я тоже. Я научился жить в стороне. Дни рождения, вечеринки, прогулки после школы – не для меня. Одиночество было ценой безопасности.
Иногда я ловил маму на грусти.
– Ты хотела бы быть нормальной? – спросил я однажды.
Она долго молчала.
– Хотела, – сказала наконец. – Но это ничего бы не изменило. Обычность – не синоним добра. Мы делаем, что можем. Убираем тех, кто разрушает мир. Это наш путь.
Она говорила, а я слушал. Я думал о смерти. О том, чтобы остановиться. Закончить это. Но не мог причинить ей такую боль.
Когда я понял, кто я на самом деле?
Мне было одиннадцать. Мы тогда снова жили в Канаде – вернулись туда спустя десять лет после моего рождения. До этого я воспринимал всё на веру: не сомневался в маминых словах, не задавал лишних вопросов, делал, как она просила. Но к тому времени их накопилось слишком много.