Лариса Черкашина
Живой Пушкин. Повседневная жизнь великого поэта
Каррики и альмавивы
Осенью и зимой светские львы носили каррики – это пальто со множеством (порой их число доходило до пятнадцати!) воротников, кои рядами наподобие пелерин, спускались по груди и спине владельца. Верхний же воротник, как правило, был меховым, нередко бобровым.
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
Пальто получило название в честь лондонского актёра Гаррика, который первым примерил столь эпатажный наряд. Плащи и пальто имели контрастную шёлковую подкладку, украшались бархатным воротником и декоративной застёжкой из шнурков.
Поверх фрака или сюртука набрасывался плащ. Так, во второй половине 1820-х модной изюминкой стал плащ «Граф Ори». Журнал «Московский телеграф» представлял читателям новинку сезона: «Плащи, получившие название из оперы “Граф Ори”, делаются из темноватого сукна и с рукавами. Они стягиваются на талии вздёржкою и застёгиваются спереди пуговицами».
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье…
Во времена Александра Сергеевича слово «москвич» приобретало (в вопросах моды) ироничный оттенок: почти провинциал, стремящийся подражать петербургским «львам». Не только им, но и самому герою байроновской поэмы Чайльд Гарольду, познавшему свет, высокомерному и пресыщенному. Хотя ирландская путешественница вынесла иное мнение: «Вообще, москвичи большие модники и считают, что превосходят петербуржцев!»
В моде явилась вдруг «гостья» из Испании – романтическая альмавива, в коей щеголял и Александр Сергеевич. Альмавива представляла собой достаточно широкий плащ-накидку. «Тогда была мода носить испанские плащи, – подмечала Авдотья Панаева, – и Пушкин ходил в таком плаще, закинув одну полу на плечо».
…Ах, наконец
Достигли мы ворот Мадрита! Скоро
Я полечу по улицам знакомым,
Усы плащом закрыв, а брови шляпой.
«Пушкина я видел в мундире только однажды, на петергофском празднике. Он ехал в придворной линейке, в придворной свите. Известная его несколько потёртая альмавива драпировалась по камер-юнкерскому мундиру с галунами», – вторит мемуаристке граф Владимир Соллогуб.
Но вот публике явлены английские плащи, одно время потеснившие своих испанских «собратьев»: «Английские плащи всё ещё в моде, – информировал читателей «Вестник парижских мод» в 1836 году, – они из синего сукна, короткие, на шёлковом подбое и с маленьким бархатным воротником».
И Ленский, и Онегин в день злосчастного поединка были в плащах:
Плащи бросают два врага.
С 1830-х годов модники накидывали на плечи макинтоши: ткань для пальто, пропитанную натуральным каучуком, что изобрёл шотландский химик Чарльз Макинтош, считалась водонепроницаемой. Макинтош, пальто обычно серого или тёмно-зелёного цвета с защитными полосками на швах, прочно вошёл в мужской обиход.
В холода надевали бекешу, или бекешь, – утеплённый кафтан, отделанный мехом. «В числе гулявшей по Невскому публики почасту можно было приметить и А.С Пушкина, но он, останавливая и привлекая на себя взоры всех и каждого, не поражал своим костюмом, напротив, шляпа его далеко не отличалась новизною, а длинная бекешь его тоже старенькая. Я не погрешу перед потомством, если скажу, что на его бекеши сзади на талии недоставало пуговки». Таким запечатлелся поэт (уже в последние свои годы) в памяти студента-юриста, а в будущем – тайного советника Николая Колмакова. От пристрастного взгляда студента не укрылась такая малость, как отсутствие одной пуговицы на бекеше поэта, ставшее поводом для далеко идущего «заключения»: Наталия Николаевна недолжным образом ухаживает за супругом и вовсе о нём не заботится!
Бекешу надевали в холодные дни, но вот от русских морозов спасала только шуба: медвежья, волчья, лисья! Ирландка Марта Вильмот изумлялась сим зимним нарядом: «…Шуба, например, заполняет целый сундук (а своим весом может задушить владельца)». В XIX веке шубы обычно являли собой меховую одежду, крытую сверху тканью либо бархатом.
«Шубы и плащи мелькали мимо величавого швейцара» – строчка из «Пиковой дамы».
Ещё усталые лакеи
На шубах у подъезда спят…
В день своей последней дуэли Пушкин вышел из дома на набережной Мойки одетый в бекешу, затем передумал, вернулся и велел подать себе шубу – в Петербурге было морозно, дул сильный ветер…
Франты гражданские и военные
Вот классификация русских модников, составленная Иваном Александровичем Гончаровым, «жарким и неизменным поклонником» Пушкина, как он себя именовал. В журнале «Современник» за 1848 год вышла серия его очерков, озаглавленных «Письма столичного друга к провинциальному жениху». Сам же писатель обычно появлялся в обществе в визитке и серых брюках с лампасами, при нём всегда были часы на цепочке с брелоками.
Итак, первый типаж, по Гончарову, – это франт, всегда безукоризненно одетый: «Чтобы надеть сегодня привезённые только третьего дня панталоны известного цвета с лампасами или променять свою цепочку на другую, он согласится два месяца дурно обедать. Он готов простоять целый вечер на ногах, лишь бы не сделать, сидя, складок на белом жилете; не повернёт два часа головы ни направо, ни налево, чтоб не помять галстука».
Второй типаж – «лев», овладевший внешними атрибутами искусства жизни: «Он никогда не оглядывает своего платья, не охорашивается, не поправляет галстука, волос; безукоризненный туалет не качество, не заслуга в нём, а необходимое условие… Это блистательная, обширная претензия: не теряться ни на минуту из глаз общества, не сходить с пьедестала, на который его возвёл изящный вкус». Светский лев всегда задаёт нужный тон моде, поскольку он предвидит, что завтра будет в моде.
И наконец, третий типаж – «человек хорошего тона»: «Человек хорошего тона никогда не сделает резкой, угловатой выходки, никогда не нагрубит, ни нагло, ни сентиментально, ни на кого не посмотрит…»
Как проходил туалет настоящего денди, к коим с полным правом причисляют как Онегина, так и его творца?
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
Недаром же Пётр Плетнёв, обращаясь к Пушкину, не удержался от восклицания: «Онегин твой будет карманным зеркалом петербургской молодёжи!»
Да, чтобы выглядеть в глазах света истинным денди, требовалось время, и немалое. Ведь основа дендизма – возведённая в культ эстетика безукоризненного внешнего вида, а также поведенческий кодекс. Прекрасно, если молодой человек холодно насмешлив, не забывая правило: «Мир принадлежит холодным умам», и склонен к бретёрству. Заядлый дуэлянт, забияка и задира – бретёр (от французского bretteur – шпага), по любому, даже самому незначительному поводу готов схватиться за шпагу, а само бретёрство – демонстрация отваги и граничащей с безрассудством лихости.
Дендизм – это манера жить, сотканная из малейших оттенков бытия. «Она придаёт человеку вид сфинкса, – полагали апологеты модного веяния, – заинтересовывающий, как тайна, и беспокоящий, как опасность».
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Одним из прототипов Онегина, во всяком случае как приверженца дендизма, стал знаменитый философ и не менее знаменитый франт своей эпохи Пётр Чаадаев. «Одевался он, можно положительно сказать, как никто, – писал автор “Докладной записки потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве” Михаил Жихарев – Нельзя сказать, чтобы его одежда была дорога, напротив того, никаких драгоценностей, всего того, что люди зовут “bijou”, на нём никогда не было. Очень много я видел людей, одетых несравненно богаче, но никогда, ни после, ни прежде, не видал никого, кто был бы одет прекраснее и кто умел бы достоинством и грацией своей особы придавать значение своему платью. В этой его особенности было что-то, что, не стесняясь, можно назвать неуловимым. На нём всё было безукоризненно модно, и ничто не только не напоминало модной картинки, но и отдаляло всякое об ней помышление. Я не знаю, как одевались мистер Бруммель и ему подобные, и потому воздержусь от всякого сравнения с этими исполинами всемирного дендизма и франтовства, но заключу тем, что искусство одеваться Чаадаев возвёл почти на степень исторического значения».
В волшебстве моды новой…
«…Появление его прекрасной фигуры, – продолжает биограф, – особенно в чёрном фраке и белом галстуке, иногда, очень редко, с железным крестом на груди, в какое-то бы ни было многолюдное собрание почти всегда было поразительно».
Вот и Нащокин повествует о московском приятеле Пушкину: «Чедаев всякий день в клобе, всякий раз обедает, – в обращении и платье переменил фасон, и ты его не узнаешь…»
Восторженные строки о русском денди оставила и Екатерина Николаевна, дочь генерала Раевского, знавшая его в молодые годы. Чаадаев, весьма образованный человек с безукоризненными светскими манерами, полагала она, являлся «неоспоримо… и без всякого сравнения самым видным… и самым блистательным из всех молодых людей в Петербурге».
Фёдор Глинка восславил именитого соотечественника восторженными стихами, именовав их несколько необычно: «К фотографии кабинета Чаадаева, полученной от М. Жихарева».
Одетый праздником, с осанкой важной, смелой,
Когда являлся он пред публикою белой
С умом блистательным своим,
Смирялось всё невольно перед ним!
Друг Пушкина, любимый, задушевный,
Всех знаменитостей тогдашних был он друг;
Умом его беседы увлечённый,
Кругом его умов теснился круг;
И кто не жал ему с почтеньем руку?
Кто не хвалил его ума?
Да и Пушкин посвятил «неизменному другу» немало проникновенных строк:
Ты сердце знал моё во цвете юных дней…
Пётр Чаадаев слыл не только известным франтом и видным мыслителем, но и блестящим офицером, явившим образцы храбрости на полях Отечественной войны 1812 года. Увы, в последние годы философ стал далёк от идей патриотизма. Именно Чаадаеву честью своей клялся поэт, утверждая, «что ни за что на свете… не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». Как часто, цитируя эти пушкинские строки, забывают о том, кому они были адресованы…
Но кто сей мистер Бруммель, упомянутый в памятной записке и, подобно Чаадаеву, всегда «одетый праздником»?
Полное имя его – Джордж Брайан Браммелл, и он настоящая легенда в истории мировой моды. Английский денди, истинный законодатель новых модных веяний. Стоит лишь заметить, что Байрон, также известный денди, называл всего трёх великих людей из числа современников: Наполеона, Браммелла и… себя.
«Красавчик Браммелл» – с этим прозвищем он и остался в истории – любил представать перед публикой в белокипенной сорочке и белом жилете, иногда пастельного цвета. В тон жилету подобраны были белые или бежевые панталоны, кои заправлялись в чёрные ботфорты. И конечно, на шее аристократа красовался изысканный галстук или шейный платок.
Друг принца-регента, в будущем короля Георга IV, Красавчик Браммелл неустанно следил за собой, меняя наряды по несколько раз в день.
Другим прославленным денди стал французский граф Альфред Гийом Габриэль д’Орсе, приехав в Лондон в 1821 году. Двадцатилетний граф быстро освоил постулаты дендизма: он был «совершенно естественным и манерами, и в разговоре, очень хорошо воспитан, никогда не допускал ни малейшей манерности или претенциозности и завязал дружбу с одними из самых благородных и изысканных людей в Англии».
Молодой аристократ с лёгкостью покорял женские сердца – влюбленные дамы заходились в восторге от одного лишь вида великолепной картины: красавец-граф гарцует на породистом скакуне «в лосинах орехового цвета, в сапогах с отворотами, в рединготе турецкой материи цвета лесной фиалки и охряных лайковых перчатках». С именем графа связано появление тогдашних модных новинок: пальто «дорсей» и мужских домашних туфель без задников.
Исторический анекдот: будто бы некий джентльмен, поссорившись с графом д’Орсе, вызвал его на дуэль. Противника франта, к слову – отличнейшего стрелка, друзья сумели отговорить от поединка, приводя следующее: «Если граф будет драться с вами на дуэли, это немедленно станет модным и на вас посыплются вызовы на дуэль один за другим. И в конце концов кто-нибудь вас убьет».
Сам же д’Орсе, узнав, что дуэль не состоится, расхохотался: «Если бы я перерезал себе горло, к завтрашнему дню в Лондоне совершилось бы три сотни самоубийств и денди перестали бы существовать как вид». Граф, видимо, оказался прав – потому-то английские денди ещё долго процветали, обретя вторую родину в России.
Увы! друзья! мелькают годы —
И с ними вслед одна другой
Мелькают ветреные моды
Разнообразной чередой.
В 1800—1815-х годах всё тот же Браммелл – «самодержавный властитель обширного мира мод и галстуков» – ввел, как яркую деталь мужского гардероба, накрахмаленный шейный платок. Правда, его многочисленные поклонники в России подчас переусердствовали и не жалели для галстуков крахмала, отсюда у Пушкина – «перекрахмаленный нахал». Так, крепко накрахмаленный галстук мог доходить до верхней части уха!
И путешественник залётный,
Перекрахмаленный нахал,
В гостях улыбку возбуждал
Своей осанкою заботной…
По догадке знакомца поэта Сергея Глинки, драматурга и издателя, тем безымянным персонажем «Онегина» стал английский путешественник Томас Рэйкс, живший в конце 1820-х в Петербурге. Да и у Пушкина находим тому подтверждение – в черновых строфах читаем: «Блестящий лондонский нахал».
Ну а соотечественник любителя странствий, мистер Джордж Браммелл, всеми силами стремился поддержать свой негласный титул короля моды. При подобном роскошестве отцовское наследство скоро растаяло, и конец жизни знаменитого франта оказался плачевным, даже трагичным. Впрочем, как и у его русского собрата Петра Чаадаева…
Русским денди предстаёт на страницах повести «Барышня-крестьянка» и её герой Алексей Берестов: «Легко вообразить, какое впечатление Алексей должен был произвести в кругу наших барышень. Он первый перед ними явился мрачным и разочарованным, говорил им об утраченных радостях и об увядшей своей юности; сверх того, носил он чёрное кольцо с изображением мёртвой головы».
Бедный итальянец-импровизатор – антипод «надменному dandy» Чарскому: «На нем был чёрный фрак, побелевший уже по швам; панталоны летние (хотя на дворе стояла уже глубокая осень); под истёртым чёрным галстуком на желтоватой манишке блестел фальшивый алмаз; шершавая шляпа, казалось, видала и вёдро и ненастье».
И сам Александр Сергеевич мог позволить себе не следовать модным устоям. Подобная бравада нередко случалась в последние годы его жизни. От зоркого взгляда графа Соллогуба не ускользнули те особенности поведения великого поэта: «Когда при разъездах кричали: “Карету Пушкина!” – “Какого Пушкина?” – “Сочинителя!” – Пушкин обижался, конечно, не за название, а за то пренебрежение, которое оказывалось к названию. За это и он оказывал наружное будто бы пренебрежение к некоторым светским условиям: не следовал моде и ездил на балы в чёрном галстуке, в двубортном жилете, с откидными, ненакрахмаленными воротниками, подражая, быть может, невольно байроновскому джентльменству».
Сколько самоиронии и желчи вложено в характер Чарского, в горькие его раздумья об участи поэта! «В журналах звали его поэтом, а в лакейских сочинителем. <…> Зло самое горькое, самое нестерпимое для стихотворца есть его звание и прозвище… Задумается ли он о расстроенных своих делах, о болезнях милого ему человека, тотчас пошлая улыбка сопровождает пошлое восклицание: верно, что-нибудь сочиняете!»
Однако, указывая причины модного протеста Пушкина, Владимир Соллогуб заключал: «Прочим же условиям он подчинялся».
Различных модных аксессуаров для истинного денди требовалось немало: булавок для галстуков, тростей, часов, лорнетов, перчаток.
Смешон, конечно, важный модник —
Систематический Фоблас,
Красавиц записной угодник,
Хоть поделом он мучит вас.
Хотя франтовство в высшем свете и не приветствовалось, – нельзя было ни походить на щёголя, ни «иметь вида, что сорвался с модной картинки», – но по правилам светского этикета «элегантный мужчина должен менять в течение недели двадцать рубашек, двадцать четыре носовых платка, десять видов брюк, тридцать шейных платков, дюжину жилетов и носков».
В дверях другой диктатор бальный
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим…
Отправляясь на прогулку, помимо прочих аксессуаров, господину следовало захватить с собой бумажник и портрезор – особый кошелёк для монет.
Исключительно модной вещицей в начале XIX века слыла трость. Обычно прогулочные трости изготавливались из гибкого дерева, так что опираться на них было невозможно. Ради франтовства их носили в руках или под мышкой.
Занятный диалог случился однажды между Пушкиным и Владимиром Соллогубом. «Вот у вас тросточка, – обратился поэт к молодому приятелю – У меня бабья страсть к этим игрушкам. Проиграйте мне её». На что граф, не желая, видимо, расстаться с модной тростью, ответил полушутливым вопросом: «А вы проиграете мне все ваши сочинения?» И получил… утвердительный ответ.
В мемориальной квартире поэта, что на набережной Мойки, хранится целая коллекция пушкинских тростей: ореховая трость с навершием из аметиста, оправленного золотом; трость с круглым костяным набалдашником из слоновой кости и резной владельческой надписью: «А. Пушкинъ»…
У каждой из пушкинских тростей своя история. Так, трость с аметистом была подарена домашнему врачу Пушкиных, доктору медицины Ивану Тимофеевичу Спасскому, а после смерти доктора перешла к мужу его воспитанницы. Супруг воспитанницы, он же библиотекарь Императорской публичной библиотеки К.А. Беккер, и сделал щедрый дар – передал трость в 1878 году Публичной библиотеке в Петербурге.
Трость поэта с его инициалами по желанию Жуковского досталась Ивану Петровичу Шульгину, бывшему учителю географии Царскосельского лицея, в будущем, профессору и ректору Петербургского университета. Однако нельзя исключить, что трость перешла к профессору от друга поэта Петра Плетнёва, преподававшего в том же университете. Остались свидетельства, что Плетнёв приносил с собой в университет «какую-то чёрную трость».
Пушкин трости любил и хаживал подчас, дабы укрепить силу рук, с железной тростью. Эту увесистую трость хорошо запомнил полковник Иван Липранди, знавший поэта в годы южной ссылки: «Когда я возвратился, то Пушкин не носил уже пистолета, а вооружался железной палкой в осьмнадцать фунтов весу». В год, когда Пушкин покинул Одессу, железная трость попала к литературному критику и поэту Алексею Мерзлякову. Позднее, на исходе XIX века, поменяв многих владельцев, она оказалась в Одесском музее истории и древностей.
Некогда в приморской Одессе мечталось поэту увидеть чужие страны, уплыть на корабле в неведомые края: «…Взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь». Вот самое необходимое, что нужно в дальнем путешествии!
Наиболее ценной Александр Сергеевич считал, верно, трость с вделанной в набалдашник пуговицей с вензелем Петра Великого. По семейной легенде, пуговица та, снятая некогда с камзола Петра I, хранилась у царского крестника Абрама Ганнибала, а позднее перешла от арапа к его великому правнуку. Историческая трость досталась князю Петру Вяземскому и хранилась в его подмосковной усадьбе Остафьево.
Так же как без трости, мужской костюм не мыслился и без перчаток. Зачастую их держали в руках, чтобы не утруждать себя лишними движениями, то снимая, то натягивая их. Перчатки истинного денди были безукоризненно скроены из наилучшей тончайшей кожи – лайки либо замши. Светский молодой человек носит зимою перчатки «из бобровой кожи, весною лайковые, а летом из сырцового батисту; для балов употребляются только лощёные, белые носят одни женатые».
Цвет перчаток зависел от обстоятельств: белые обязательны для торжеств – бала, венчания; цветные – для визитов, прогулок и должны соответствовать тону костюма. Даже время суток влияло на цвет перчаток: в начале дня предлагались светлые, вечером – тёмные. Так, газета «Молва» оповещала читателей, что с утра господам и дамам предпочтительно надевать перчатки цвета «мальтийского померанца» – надо полагать, нежно-оранжевого оттенка. Лайковые же перчатки, напротив, никогда не должно надевать утром. Вот лишь основные незыблемые правила:
«При входе в гостиную с визитом они (перчатки) должны быть непременно надеты на обеих руках, и снимать их во время посещения нельзя»;
«При церемонных визитах лайковые перчатки всегда на руках, а трость, как бы ни была она богата, оставляется в передней»;
«Мужчины входят со шляпою в левой руке; перчатки должны быть безукоризненной свежести и плотно застёгнуты на все пуговицы. <…> Если перчатка лопнула, не снимайте её и не смущайтесь нисколько такой безделицей, но, в предупреждение неприятности носить весь вечер рваную перчатку, советуем брать в карман запасную пару свежих перчаток».
И самое важное наставление тех лет: «Танцевать без перчаток или только в одной в высшей степени неприлично…» – в равной степени касалось и дам, и кавалеров.
Сквозь тесный ряд аристократов,
Военных франтов, дипломатов…
«Московские ведомости» в 1825 году разместили на своих страницах следующее объявление: «Портной Горбунов имеет честь объявить Почтеннейшей Публике, что он шьёт по последней моде фраки, сюртуки и все вообще армейские мундиры как конных, так и пехотных полков за самую умеренную цену…»
В пушкинскую эпоху в военной среде имелись свои франты. К слову, русская форма шилась на французский образец: мундир походил на фрак, с высоким стоячим воротником, коротким передом и длинными фалдами сзади. Золотые эполеты на плечах – роскошное довершение офицерского мундира.
Господа офицеры зачастую нарушали строгие предписания – к примеру, развёртывая шляпу на французский манер, вдоль головы, – весьма распространённый в армии вид щегольства. Хотя подобные вольности и грозили военным франтам различными карами.
Но вот появление офицера в шлафроке, даже в свободное время, могло обернуться чуть ли не судом. Любопытна дневниковая запись Пушкина о великом князе Михаиле Павловиче, младшем брате Николая I. Великий князь отличался весёлым нравом и остроумием, страстью к каламбурам. Однако был подвержен вспышкам гнева, имел тяжёлый, неуравновешенный характер, склонность к педантизму, чем и заслужил нелюбовь своих подчинённых.
Его взыскательность, и часто сверх всякой меры, подмечена и Пушкиным: «Несколько офицеров под судом за неисправность в дежурстве. Великий князь их застал за ужином, кого в шлафроке, кого без шарфа… Он поражён мыслию об упадке гвардии. Но какими средствами думает он возвысить её дух?»
