Лариса Райт
Неслучайная встреча (сборник)
– Одежду. Какая, по-твоему, должна быть одежда? – О! Он уже признал во мне профпиарщика и даже готов выслушать совет.
– Чистой, – категорично говорю я, приказывая себе этим прилагательным забыть о кофе. Сегодня моя одежда должна остаться безукоризненной.
Я поминутно выглядываю в окно. Если пойдет дождь, то с мечтой о безупречной внешности придется проститься. Непогода всенепременно превращает левое голенище моих белых «Carnabi» в отвратительное скопление темных брызг. Сегодня везет. Есть надежда добраться к месту встречи незапятнанной и, главное, – вовремя. Моя эксплуататорша отбыла в неизвестном направлении пару часов назад, а шеф никогда не задерживает. Я не отрываю взгляда от стены: стрелка на ходиках приближается к семи. Снова и снова прокручиваю в мечтах сцены грядущего свидания: цветы, шампанское, свечи, – в общем, обычная ерунда, разрывающая мозг наивных романтических барышень. И хотя я уже не раз убеждалась, что варианты с примитивным Макдаком или заштатной пивнушкой встречаются гораздо чаще, упрямо продолжаю рисовать в голове галантного кавалера. Вот он учтиво отодвигает стул, вот взмахивает белоснежной салфеткой и смущается, когда, раскладывая ее, дотрагивается до моих коленей, вот заказывает вино, отпивает глоток и небрежно кивает официанту в знак одобрения. Вот нежно смотрит на меня и ласково улыбается в усы. Стоп! Какие усы? Сегодня у нас очки. Усы были в прошлый раз. Значит, он смотрит на меня через очки…Тьфу! Очки-то солнечные. Короче, какая разница! Он просто смотрит на меня и…
И уже пятнадцать минут восьмого! Черт! Черт! Черт! Через четверть часа у меня свидание, которому я посвятила целый день, а я все еще сижу, как пришпиленная, у компьютера и пялюсь на проклятые ходики. Меня просто загипнотизировали бегающие по кругу стрелки, и теперь уже бежать придется самой.
Через пару кварталов сбавляю темп. Не хватало еще явиться запыхавшейся! Пусть и не воображает, что я торопилась.
– Елена!
Еще десять раз черт! Кавалер за моей спиной и, конечно, видел, как я неслась галопом несколько секунд назад.
– Я уже минут пять бегу за вами! Но вы так спешите!
– Я не спешу, э-э-э…
– Вадим.
Кажется, поверил, что я не запомнила его имя. Один – один.
– Я не спешу, Вадим. Я бегаю. Я совсем забыла, что на сегодняшний вечер была запланирована пробежка, и так как мне показалось невежливым отменять нашу встречу в последний момент, решила потренироваться сейчас, понятно?
– Вполне. – Ну да, ему вполне понятно, что девица, которую он зачем-то пригласил поужинать, – законченная идиотка.
– Это вам.
Я сдержанно киваю:
– Спасибо.
Беру букет роз, улыбаюсь. Дальше все развивается по моему сценарию: вполне приличный ресторан, хорошее меню, свечи, небрежные кивки официанту, томные взгляды, переход на «ты». Я улыбаюсь. Я уже готова писать следующую сцену и даже играть ее. Я томно вздыхаю, вникая в тяготы жизни банковского клерка, качаю головой, закидываю ногу на ногу и… О, нет! Ресторан не такой уж и приличный! Где это видано, чтобы в приличных ресторанах столы рассыпались прямо на глазах?! Из нашего, например, торчит щепка. И из-за этой малюсенькой щепочки на моих колготках теперь красуется длиннющая стрелка. Я замираю и распахиваю глаза от ужаса.
– Что с тобой?
– Все… Все в порядке!
Боже мой! Все просто ужасно! Как я теперь встану? Колготки – мое пятое злоключение. Они всегда, всегда рвутся в самый неподходящий момент, а запасные, как назло, оказываются в другой сумочке. Деревянные стулья, длинные ногти, витиеватые кольца – мои злейшие враги. Теперь я буду ненавидеть этот стол, этот ресторан, этот вечер до конца жизни! Я в компании приятного, образованного, симпатичного, уже почти влюбленного. И я в рваных колготках!
– Лена, ты меня слушаешь?
– Да-да!
Кажется, мне надо в туалет. Нет, только не это! Не сейчас! Как же встать? Загородить ногу сумочкой? И пинать ее коленкой через весь ресторан? Взять с собой салфетку? Нет. Их принято оставлять на стуле.
– Ты со мной согласна?
– Да-да.
Так как же все-таки встать? А может, быстро повернутся к нему задом? Туалет ведь у входа. Я быстренько развернусь и пойду, как ни в чем не бывало. А обратно? Пятясь как рак?
– Ты ничего не ешь!
– Да-да.
– С тобой точно все нормально?
– Да. Нет. То есть, конечно, да.
– Попросить счет?
– Нет. Да. Как хочешь.
Он расплачивается.
– Пойдем?
Я нервно сглатываю и выдавливаю:
– Я, пожалуй, еще посижу.
Мужчина, с которым я мысленно уже успела прожить лет сорок, уходит. Он уходит, а я остаюсь воровато оглядываться и поджидать момента, когда ни один глаз не будет скошен в мою сторону и я смогу наконец подняться. Он ушел, не спросив, когда мы увидимся снова. Конечно, у него есть номер моего телефона, но что-то подсказывает мне, что он вряд ли захочет снова набрать его. А мы ведь могли быть счастливы вместе, нарожать кучу детишек и умереть в один день. Подумать только, мое счастье разбилось из-за двух сшитых по шву кусков нейлона! Жизнь разбилась из-за колготок!
А ваза, кстати, тогда разбилась из-за табуретки. У табуретки, на которую я взгромоздилась, чтобы достать со шкафа запрятанный туда родителями кулек с конфетами, отвалилась ножка. Естественно, я упала. Падая, задела рукой вазу, и она шмякнулась на пол вслед за мной. Видите, все из-за табуретки, точнее, из-за ее ножки, или из-за конфет, убранных так высоко, или из-за мамы (это ведь она убрала конфеты!). Короче, я здесь совершенно ни при чем!
Самый лучший день
Телефон зазвонил еще до того, как она успела почистить зубы. И хотя с ее больными ногами сделать это было довольно трудно, Галина Николаевна с довольной улыбкой на лице почти выбежала из ванной. Она так вчера и загадала: если первый звонок раздастся до завтрака, то ежегодный сюрприз и замечательное настроение ей гарантированы. И вот: пожалуйста.
– Алло? – прокричала она, запыхавшись. – Алло?
В трубке не раздавалось ни звука. Галина Николаевна еще несколько секунд пыталась установить контакт с невидимым собеседником, но никто так и не отозвался. Она постояла какое-то время рядом с аппаратом, надеясь, что перезвонят, но не случилось. Галина Николаевна не стала расстраиваться. Она ведь загадала именно звонок, а не поздравления, так что можно считать, что день начался так, как надо.
День рождения Галина Николаевна Торжкова любила всегда. Рассуждения о том, что этот праздник хорош только в детстве, вызывали у нее искреннее недоумение. Конечно, она понимала и принимала тот факт, что по прошествии лет уже не с таким восторгом и упоением ждет подарков, с каким предвкушала их получение маленькая Галочка. Но, тем не менее, относилась к тем неисправимым оптимистам, которые способны не только глубокомысленно рассуждать о том, что в каждом возрасте есть свои достоинства, но и искренне в это верить.
Возможно, это связано с тем, что первый день рождения, который помнила Галина Николаевна, был скорее грустным, чем веселым. Они с мамой тогда находились в эвакуации и дней за десять до Галочкиного пятилетия получили похоронку на отца. Мама плакала. Галочка тоже, но больше из солидарности, чем от горя. Шел сорок четвертый год, и папу девочка помнила только по фотографиям, поэтому и не могла почувствовать ужаса постигшей ее утраты. Кроме того, без отцов за три года, что они жили в Уфе, остались почти все знакомые ребята, поэтому теперь Галочка ощущала сопричастность к общей беде, и от этого казалась самой себе даже лучше, чем прежде.
– Прости, Галчонок, – сказала мама в тот день с утра, – я хотела устроить тебе сюрприз: позвать ребят, сварить мамалыгу, но просто не могу сейчас, понимаешь?
Галочка кивнула, разглядывая нахмуренное мамино лицо, ввалившиеся от недосыпа и вечной усталости глазницы, бледные осунувшиеся щеки и скорбно сжатые губы. Галочка не расстроилась: ребята и без того были не редкими гостями в их восьмиметровой комнатушке, а мамалыга давно уже не казалась лакомством. Вот если бы мама пообещала еще раз принести те удивительные сушеные абрикосы, которые диковинно пахли кисло-сладким и странно звались курагой, а потом не принесла бы, тогда Галочка бы обиделась и даже, наверное, похныкала. Уж очень вкусным лакомством показалась скудная оранжевая горстка, которую мама вложила ей в ладошку полгода назад, сказав:
– Жуй, Галчонок. Ташкентская. Угостили меня.
Галочка все ждала, что маму угостят еще раз, но больше такой радости не случалось: приходилось довольствоваться мерзлой картошкой, тоненькими кусочками хлеба и остатками кускового сахара, ну и все той же мамалыгой. Так что Галочка не расстроилась. Ну что за сюрприз: ребята и помидорная каша? Есть – есть, а нет – так и не надо. Главное: мама что-то говорила про подарок. Тогда еще, до похоронки, все подмигивала и загадочно поддразнивала:
– Что у меня для тебя есть…
И Галочка все пыталась отыскать: заглядывала в шкаф, под кровать, в скособоченный буфет, но не находила ничего хоть сколько-то похожего на заветное слово «подарок». Воображение рисовало дивные картинки: мама ставит перед ней велосипед, как у Витьки Рыжова. Конечно, у Витьки был здесь комиссованный батя, и хоть вернулся тот с фронта без левой руки, но все же одной правой велосипедик сыну справил. Месяц ковырялся с какими-то железяками и деревяшками, молча выслушивал упреки жены в том, что «зима придет – топить нечем будет», терпел ехидство соседей, которые, не стесняясь, крутили пальцем у виска и перешептывались удивленно: «И ради чего старается?» А потом стоял посреди двора, смотрел, как его восьмилетний сынишка выделывает круги на собранной игрушке и смеется в голос, и все повторял:
– Ради счастья, ради счастья.
И хотелось Галочке такого же счастья. Пусть не велосипед. Она и кататься-то на нем не умеет. Конечно, Витька ей не дает, но даже если бы и дал, она не стала бы пробовать: боязно. А вот куклу, как у Наташки Пыжовой, она бы хотела. У куклы, которую Наташка любовно называла Настенькой, потеряны правая рука и левый глаз, но эти недостатки не делали ее менее привлекательной для Галочки, у которой кукол не было вовсе. Девочка оказалась в эвакуации двухлетней малышкой, и были у нее из игрушек только мячик и старенький зайка с оторванным ухом, поэтому Настенька казалась ей необыкновенной красавицей, которую можно водить за уцелевшую руку, кормить воображаемой едой и даже класть спать: единственный глаз закрывался. Вот и рисовало Галочке воображение, что загадочно улыбающаяся и подмигивающая мама припрятала для нее что-то совершенно необыкновенное и прекрасное. И никакая мамалыга, никакие гости ей не нужны. Она просто хотела получить наконец вожделенный подарок. Но мама не торопилась отдавать его. Она, казалось, вовсе забыла о присутствии Галочки. Все сидела на кровати, держала Галочкину руку и медленно раскачивалась из стороны в сторону, механически повторяя:
– Не могу, понимаешь? Не могу…
– Мам, а подарок? – напомнила девочка.
– Что? – Мама взглянула куда-то сквозь Галочку и вдруг очнулась: по губам даже скользнула легкая тень улыбки: – Ах да! Ну, конечно! Как я могла забыть? – Она вскочила с постели и распахнула дверцы шкафа, зашуршала какими-то вещами на верхней полке, вытащила что-то из-под них, обернулась к дочери и торжественно произнесла:
– Это тебе.
Галочка с любопытством разглядывала кусочек непонятной соломки, повязанный цветными тряпочками. Потом спросила:
– Это веничек? Смешной. – Девочка отложила подарок в сторону. – А что еще у тебя есть?
Теперь по лицу матери пробежала туча. Она взяла непонятный предмет в руки, снова повертела им перед глазами Галочки.
– Разве ты не видишь? Это же куколка.
– Куколка? – Подбородок Галочки обиженно задрожал. Куколка была у Наташки, а этот странный предмет с торчащими в стороны соломенными ручками, соломенным телом, одетым в полинявший лоскуток, и соломенной же головой, покрытой еще одной выцветшей тряпочкой и не имевшей ни намека хотя бы на один, пусть даже и не закрывающийся глаз, – он напоминал, напоминал: – Э-э-то ве-е-еничек, – протянула девочка, сообразившая, что других подарков не предвидится, и расплакалась в голос. Мама обняла ее, притянула к себе, стала целовать в макушку, и Галочка чувствовала, как на ее пробор капают горячие мамины слезы. Мама крепко держала ее и успевала между всхлипами и поцелуями быстро-быстро говорить:
– Я тебе обещаю, Галчонок, у тебя будут самые лучшие в мире куклы, слышишь? И день рождения станет самым лучшим днем в году. И всегда таким будет. Ты только верь, Галчонок! Верь мне, слышишь? Ты веришь мне? Веришь?
И Галочка сама не заметила, как она уже весело улыбалась и тоже крепко обнимала маму, и кивала ей в ответ, и говорила, смешно и специально картавя:
– Велю, велю.
И мама не обманула. Следующий день рождения они уже отмечали в Москве. Вернулись всего за несколько дней до события, и так случилось, что Галочкин праздник превратился в общую эйфорию от встречи после долгой разлуки. Вокруг было столько новых для девочки, но сразу же близких и родных лиц, которые улыбались одно шире другого, заливисто хохотали и произносили речи то в честь именинницы, то в ознаменование грядущей великой победы, что Галочка как-то сразу поверила: этот день – день ее рождения – и правда, самый-самый лучший в году. И теперь – она в этом уверена – так будет всегда.
Так и вышло. Школьницей Галочка предвкушала свое появление в классе с вплетенными в косы нарядными белыми лентами и мешком шоколадных батончиков в руках. Она знала, что ее вызовут на середину, станут ставить в пример и говорить, что сегодня «всем выпала честь поздравить умницу и красавицу», а она будет заливаться краской и смущаться, а потом пойдет по рядам, останавливаясь перед ребятами и протягивая мешочек с батончиками. И каждый одноклассник возьмет, и зашуршит оберткой, и искренне пробурчит довольное «спасибо», а Вовка Лопата (Лопаткин потому что) обязательно спросит:
– А можно два?
И тогда она улыбнется, кивнет, покраснеет еще пуще и еле слышно ответит:
– Тебе можно.
Галина Николаевна тяжело встала с кресла, в которое уселась с книгой после того, как завершила утренний туалет, и склонилась над тумбочкой. Через мгновение она выудила оттуда прозрачный целлофановый пакет, наполненный соевыми батончиками, и с наслаждением понюхала находку. Да, нынешние малыши вряд ли оценят такое угощение. Им подавай шоколадные яйца и мармеладных мишек, но ее соседки наверняка порадуются этому вкусу из детства. Ведь у каждой из них были и косы, и ленты, и свой Вовка Лопаткин, и мешок батончиков.
Галина Николаевна оставила конфеты на тумбочке, чтобы не забыть попозже пройти по этажу и всех порадовать. Она любила доставлять людям удовольствие, а уж в ее день рождения должно быть хорошо и счастливо абсолютно всем на земном шаре. Студенткой Галочка обожала собирать подруг и, выслушав ворох поздравлений и приняв груду подарков, сообщать загадочным голосом:
– А сейчас мы отправимся…
И тут же град вопросов. Будто это не она – Галочка, а вокруг нее целая стая неугомонных галчат:
– Куда? Куда?
– На ВДНХ?
– В Сокольники?
– В «Иллюзион», да?
– Ну, не томи же, Галка, говори!
И Галка приобретала чрезвычайно гордый собой вид и торжественно объявляла маршрут. Она никогда не повторялась: то водила всех на карусели, то на экскурсию в Политехнический музей, то приглашала на концерт собственного дяди, который замечательно играл на аккордеоне и так душевно пел «В городском саду играет…», что даже самые робкие и стеснительные девушки не могли устоять на месте: обнимали друг друга и кружились в вальсе, восторгаясь мелодией, голосом и именинницей, так замечательно все организовавшей.
А потом Галочка познакомилась с Митей. Галина Николаевна снова опустилась в кресло. В последнее время это стало ее любимым времяпрепровождением – сидеть в мягком, уютном кресле и думать, и вспоминать. А какие должны быть воспоминания в самый лучший день? Конечно же, самые лучшие. Галина Николаевна взглянула на портрет мужа, что стоял на подвесной полке. Ее любимый портрет. Митю тогда отправляли на конференцию в ГДР, и для визы понадобилась фотография, а Галя, когда увидела результат, настояла на том, чтобы увеличить снимок. И правильно сделала. Теперь имела возможность каждую минуту убеждаться в том, каким интересным мужчиной был ее муж. Портрет сделали в пору расцвета профессора Торжкова.
Полный сил (ну, разве сорок пять – это возраст для мужчины?) и желаний (хотя желания не покидали его ни в шестьдесят, ни в шестьдесят пять), одетый в клетчатый пиджак и лукавую улыбку, он смотрел со снимка из-под очков с тем еле заметным прищуром, который выдает в человеке личность проницательную и неординарную. Впрочем, если бы он не был таковым, Галя никогда не стала бы связывать с ним свою жизнь. Митя всегда оказывался на высоте и полностью соответствовал ее стремлениям получить от жизни только все самое лучшее. Во-первых, в отличие от большинства молодых людей в их компании, он был сыном интеллигентных родителей: разбирался в поэзии и морщился при виде торчащих у девушки из-под платья резинок от чулок. Во-вторых, говорил не о красивых Галочкиных глазках, а о том, что через год у них будет холодильник, через два – телевизор, а потом, непременно, машина. И не какой-нибудь «Запорожец», а самая настоящая «Волга», потому что он – Дмитрий Торжков – не собирается всю жизнь бегать в аспирантах. Он намерен делать научные открытия, получать звания, премии и почивать на лаврах. Почивать Галочка тоже хотела, поэтому предложение руки и сердца приняла тут же, не раздумывая. Была, правда, одна мыслишка, немного портившая предвкушение грядущего замужества. Девушка никак не могла перестать спрашивать себя: «Почему я?» При всей своей претензии на исключительность Галочка не была слепой дурехой и прекрасно понимала, что Митя мог осчастливить кого-то и покрасивее, и поумнее, и побогаче. Все-таки у него родители: мама – актриса, папа – ученый, а она что, без роду, без племени. Нет, конечно, мама у Галочки замечательная и даже образованная. Только за образование инженера не бог весть сколько платят, поэтому мама работает простой лаборанткой, чтобы оставалось время на хорошую халтуру: шитье и вязание.
– Руки всегда прокормят, а голова не везде сгодится, – наставляла она Галочку, но девушка только разглядывала исколотые иголками подушечки маминых пальцев, ее ссутулившиеся от постоянного сидения за машинкой плечи и понимала, что какая-то все же должна быть ошибка в такой философии. Нет, она знала, что мама это не по собственной воле себе устроила, все для нее – для Галочки. Ради ее каруселей, качелей, музеев и танцулек, только ради этого. Вот сейчас доделаем пальто для Гликерии Константиновны – и справим Галочке платьишко, свяжем пуловер для Татьяны – директора универмага, и будут у Галочки туфельки. Вот и все мечты. А так чтобы мечтать о машине, разве это возможно? Возможно только о швейной, да и то не о новой, а о подержанной, но все же поновее, чем та, что стучит сейчас. В общем, туфли у Гали имелись, и платья, но серьезным приданым и не пахло. Так что в Митином окружении такой союз должны были именовать не иначе, как мезальянсом. И тогда девушка никак не могла объяснить его выбор. Было приятно все объяснять нахлынувшими чувствами, и она позволила себе делать это, подобно великому множеству юных, романтичных особ.
Теперь же Галина Николаевна понимала. Даже в двадцать пять лет ее муж был настолько умен и дальновиден, что выбрал в супруги идеальную спутницу. Именно такую, которая всегда будет ценить и принимать его исключительность и превосходство. И Галина Николаевна ценила. Уже через десять лет после замужества, когда почти все их друзья продолжали мыкаться по коммуналкам, они жили в отдельной квартире, а муж-профессор баловал ее роскошными туалетами, привезенными не откуда-нибудь, а из самой заграницы. Митя был самым умным: он много читал, знал наизусть великое множество стихов и мог ответить практически на любой вопрос. Митя был напористым: коллеги предпочитали соглашаться с его мнением и не идти наперекор воле профессора. Митя был самым веселым: он умел показывать фокусы, рассказывать анекдоты и играть (нет, не на аккордеоне, который пренебрежительно именовал «народным достоянием»), а на самом настоящем рояле, который занимал половину их не очень маленькой гостиной. Митя был самым-самым, и ценила его не только Галина Николаевна, но и другие бойкие и робкие, молодые и не слишком, красивые, симпатичные и просто страшилы, а Митя… Митя был самым отзывчивым. И эту сторону его широкой, неординарной натуры Галина принимала: скандалов не устраивала, расследований не проводила. В конце концов, она сама мечтала об исключительном муже, наличию которого могла бы позавидовать любая женщина.
– Как ты терпишь? – частенько спрашивали ее подруги, докладывая об очередном увлечении ее благоверного и видя лишь пустое равнодушие в глазах Галины.
А она искренне недоумевала. В ее понимании несчастными были именно они со своими верными до мозга костей инженерами, учителями, строителями, никому не нужными и не интересными, кроме своих неухоженных и замученных бедностью жен. Нет, Митя – орел, а орлу нужен полет, и он инстинктивно женился именно на той орлице, которая легко позволит ему расправлять крылья и парить на длинном поводке. И за эту покладистость и смиренность испытывал он к жене глубокую благодарность и настоящую признательность и делал все от него зависящее, чтобы дать ей то, что на самом деле составляло ее счастье: красивую одежду, дорогие украшения, отдых на море и, конечно, тот самый лучший день, который считала она для себя таким важным и таким замечательным. Именно муж отучил Галину Николаевну от привычки устраивать в этот день сюрпризы родным и близким.
– Это твой день рождения, – говорил он напутственно. – Мы должны для тебя стараться, а не наоборот.
И в своих стараниях профессор Торжков преуспевал, каждый год превосходя самого себя. То вел ее в оперу, то снимал номер в шикарной гостинице, то поражал где-то раздобытым автографом Лучано Паваротти, а однажды подарил щенка. Маленькая смешная такса, которую назвали Белка, прожила с ними тринадцать лет, и все эти годы Галина Николаевна сообщала каждому новому гостю, что «эта прелесть» – сюрприз мужа к очередному дню ее рождения.
Пора было выбираться из кресла. Воспоминания воспоминаниями, но нельзя дать им полностью завладеть твоим существом. Все-таки сегодняшний самый лучший день никто пока не отменял. Галина Николаевна села за стол и взглянула на тарелку. Многим каша показалась бы совсем неподходящим блюдом для праздничного меню, но когда вместо зубов протезы, к тому же не слишком удачные и слегка натирающие, то тут уж не до кулинарных изысков. К тому же каша была гречневая, молочная, сладкая, с лежащими рядом на блюдце кусочками сыра. Из тарелки поднимались пар и совершенно дивный аромат, не имеющий ничего общего с тем омерзительным запахом уфимской мамалыги, который и сейчас помнила Галина Николаевна. Женщина с аппетитом поела и взглянула на часы. Скоро напомнят о себе дети. Дети… Они всегда были ее самым ценным капиталом, ее несомненной гордостью, ее счастьем.
Старшего, названного в честь отца Дмитрием, Галина Николаевна сразу и безоговорочно признала настоящим гением, который догонит и перегонит отца во всех ипостасях. Так и случилось. Дмитрий Дмитриевич стал известным ученым, достижения которого были разбросаны по всему миру, так же как его бывшие жены и дети, которых ввиду своей известности перевести в ранг бывших он возможности не имел. Конечно, Галину Николаевну не могло не беспокоить столь вольное отношение к семейным ценностям, которыми она сама так дорожила, да и хотелось, конечно, хотя бы познакомиться с внуками – некоторым из них уже впору иметь своих детей. Иногда она даже сокрушалась в разговорах с сыном, говорила:
– Хоть бы повидаться с кем, сыночек, познакомиться…
– Мам, как ты себе это представляешь? Мне позвонить, спросить: «Дорогая, не хочешь ли ты в благодарность за алименты, которые я исправно высылаю, выслать на пару недель в Россию нашего ребенка»?
– Почему бы и нет? На пару недель ведь. Не на всю же жизнь.
– Мам! – Дмитрий Дмитриевич театрально хватался за голову, и Галине Николаевне стразу становилось стыдно: темная она, необразованная, каких-то очевидных вещей не понимает. А каких, так и не знает. Но Митенька всегда умел объяснять: – Да для них даже пару дней в нашей стране – это смертельный ужас. У нас же медведи, холод и алкаши.
– Сынок, это раньше было. Теперь уже все не так. И потом, раз эти женщины связывали с тобой свою жизнь, они же должны иметь представление…
– Ничего они не должны и представления никакого не имеют, и детьми своими рисковать не будут. Нет, ты не думай, они ограничивать их ни в чем не ограничивают. Да и я часто говорю детям «You have granny at Moscow»[2], так что подрастут – сами приедут.
– Может быть, тогда мне съездить туда?
– Мам, ну, ты чудная, ей-богу! Куда ехать-то? К кому? К тому, кто ни бельмеса по-русски. И что за общение у вас получится?
– Так я разговорник куплю. Договоримся как-нибудь.
– Мам, как-нибудь – это в дешевых романах, а в жизни черновиков не бывает, здесь сразу набело, так что тут думать надо, а не горячку пороть.
И Галина Николаевна осекалась, спохватывалась, корила себя. Ну, что это она, в самом деле, так Митю нервирует. Он все-таки ученый, у него степени, звания, заслуги, связи, а она просто мама, ничего не смыслящая и ни в чем не разбирающаяся. Ему, конечно, виднее, как надо жить и как строить общение с потомством. В конце концов, когда-нибудь он встретит ту, возле которой захочет задержаться. И тогда уже наступит волшебное время Галины Николаевны, и она станет помогать, и советовать, и руководить жизнью молодых. Нет, насчет руководить – это она погорячилась, конечно. Вмешиваться она, ясное дело, не будет. Назойливостью можно любую семью превратить в брак, но если попросят, то она с радостью, с превеликим удовольствием.
И попросили. Восемь лет назад Митя наконец остепенился и из лекционной поездки по университетам Сибири вернулся с невестой. Галина Николаевна была счастлива, даже позволила себе попенять сыну:
– А ехать-то как не хотел. Все говорил: «Лучше бы в Амстердам опять послали, лучше бы в Амстердам». Разве таких в Амстердаме встретишь? – И она с нескрываемой радостью рассматривала молодую, румяную, крепко сбитую здоровую сибирячку. – Краса, да и только. А детки какие будут: загляденье!
Внучок и правда вышел симпатичным, бойким и ладным. А самое главное, его отдали в безраздельное пользование Галине Николаевне. Папа – человек занятой, а мама – девушка молодая и амбициозная, приехавшая в Москву не пеленки стирать, а карьеру делать. И воспитанием Мити Третьего занималась бабушка, которая нисколько этим не огорчалась. Бывало, конечно, ворчала, что родители не уделяют ребенку внимания и думают только о себе, но вскоре и ворчать стало не на кого: сыну предложили постоянную работу в американском университете, а невестка с энтузиазмом восприняла известие о возможности продолжить строительство карьеры за границей.
– Митяя оставим пока, – без тени вопросительной интонации сообщил сын, – а то поиски няни затянуться могут, кто с ним сидеть станет?
– Не торопитесь, не торопитесь. Обживитесь пока, потом и вызовете нас.
Вызвали. Но не их, а только Митеньку.
– Мам, – Дмитрий Дмитриевич за голову не хватался и голос не повышал, говорил тоном вкрадчивым, но настойчивым: – Если ты поехать хочешь, так поедем. Только сама подумай, что ты там делать-то будешь?
– Так ведь то же, что здесь: за Митенькой смотреть.
– Мамочка, это ему сейчас шесть, а потом восемь исполнится, и двенадцать. Мам, он же в школу в сентябре пойдет, его целый день дома не будет. А ты что делать станешь?
– Ну… – У Галины Николаевны был готов целый список из возможных ответов. И готовить, и убирать, и книги читать, и телевизор смотреть, и с соседями общаться, и…
– Убирает у нас Жози, готовит Дора, – опережая ее мысли, сказал сын.
– Это кто? Собаки?
– Мам! – Здесь Дмитрию Дмитриевичу в пору было бы схватиться за голову, но он только расхохотался. – Ну, как тебе ехать, а? Тебя бы в Америке лет на десять за такие слова упекли по обвинению в расизме. Это афроамериканки, которые нам помогают.
И снова Галине Николаевне становилось за себя стыдно и как-то даже удивительно. И как это у нее – такой клуши – мог получиться такой умный сын? Прав ведь Митенька, во всем прав, нечего ей делать в этой Америке. Он же объяснил: все говорят по-английски, телевидение тоже местное, и тарелку они ставить не собираются, чтобы у ребенка формировалась устойчивая языковая среда. А медицина? Что бы она делала сейчас в этой Америке со всеми своими болячками? Там ведь уход бешеных денег стоит. Нет, она, конечно, старая дура, а Митенька – он тогда правильно сделал, что мать не взял.
Галина Николаевна взглянула на часы. Ходики показывали десять утра. Значит, звонка от старшего сына ждать еще несколько часов. Все-таки с Нью-Йорком восемь часов разницы во времени. В самом «большом яблоке»[3] Галине Николаевне побывать довелось лет пятнадцать назад. Тогда еще был жив муж. Он-то и позвал ее прокатиться по Америке (он с курсом лекций, она – с горящими глазами). Они объездили почти все штаты. Были и в Калифорнии, и во Флориде, и в Северной Каролине, и в Дакоте. Разве что до Аляски не добрались. Но на Аляску Галине Николаевне и не хотелось, а вот увидеть Лос-Анджелес, Вашингтон, Нью-Йорк она мечтала давно. Каждый из этих особенных городов оставил у нее неизгладимое впечатление. Столица Калифорнии показалась ей городом скорее бесов, чем ангелов: бешеный ритм, вспышки фотоаппаратов, толпы людей и жизнь, подчиненная марке «Голливуд». Вашингтон, напротив, поразил упорядоченностью и респектабельностью, которую трудно ожидать от столицы. А Нью-Йорк просто очень понравился. Чем-то напомнил он родную Москву: с разным настроением, с неправильными формами, со спешащими куда-то людьми. Тогда она подумала, что этот город, пожалуй, смог бы стать ей родным, но теперь упоминание о Нью-Йорке не вызывало ничего, кроме неприязни.
Дверь комнаты распахнулась, и в проеме показались ведро и швабра, а вслед за ними возникла и массивная фигура уборщицы Катюши. Катюша, конечно, не намного моложе Галины Николаевны, да и походит и внешностью, и манерой поведения скорее на Катьку, но такова уж привычка именинницы – всех величать уменьшительно-ласкательными именами. Катькой она бы даже кошку не назвала, а уж человека, каждый день в три погибели драящего ее обитель, тем более.
