Лариса Романовская
Сиблинги
5
Он проснулся очень рано. Сперва показалось, что вообще не спал. Потом – что так и не проснулся. Чужая, незнакомая комната. Просторная, солнечная. На оранжевой стене тень от сосны. На спинке кровати – смутно знакомая одежда. Не школьная форма, а другая какая-то. Футболка, куртка, комбез… Это из того сна, где Женька попал в иное измерение, в какой-то тайный лагерь школьников-инопланетян. Не то в специнтернат, не то в лесную школу. Не то в отряд разведчиков… Там интересно было… Было? Или осталось?
Спятил он, что ли?
Женька сел на кровати – рывком. Так, будто дёрнулся к будильнику, – безжалостно. Быстро. Чтобы проснуться, прекратить нормальное, безопасное, личное существование.
Дёрнулся, сел… Тень на стене покачнулась. Сейчас качнётся потолок, пол, стены начнут убегать вверх – такое было однажды в школе, когда Женьку довели… Ну, вот, сейчас мир закружится, исчезнет и станет обычным, школьным, страшным и безнадёжным. Или обернётся белым, стерильным, больничным… Или вообще ничем… Ему ж там говорили про жизнь после смерти. Это она?
Бред. Чушь.
Нервный срыв.
Сон, который должен однажды прекратиться. Когда Женька в этот сон поверит окончательно, тогда всё и закончится.
Женька чертыхался и на всякий случай губу прикусывал – чтобы боль выдернула его в реальность. И одновременно одевался, и глотал холодный чай из большущей кружки, которая откуда-то взялась на тумбочке. А ещё он помнил, что будет за дверью. Коридор, потом большая комната с окном во всю стену, потом лестница, а в самом низу – гараж с велосипедами.
По пути Женька никого не встретил. Ну, так оно и бывает, когда не на самом деле. Пустой коридор, тихо… Будто это декорация, только вот запахи настоящие. И ещё…
В гараже была распахнута дверь. А за ней – солнце, трава зелёная, сосна… Мираж? Галлюцинация? Или вообще наркоз?
Женька вышел из гаража. Солнце шарашило вовсю, смолой пахло, цветами и горелым пластиком. А трава была живая, рвалась в пальцах. И шишки царапались…
Женька смотрел, как белки вдоль стволов мелькают, дрожат хвостами. Как облако подплывает к сосне, и кажется, что оно сейчас на иголки напорется и лопнет. Но облако ушло, освободило место солнцу…
Это солнце? Они говорили, мы на искусственной планетке. В космосе? В параллельном мире? Белки какие-то, шишки сосновые.
Снова стало странно – будто он здесь секунду назад оказался. Это реально я? Вот прямо здесь? Но как?
Нет, хватит. Если это сон, то пора просыпаться. А если не сон, то…
Он вернулся в гараж, схватил велосипед – тот, что был ближе всего, – повёл его так, будто собирался передним колесом что-нибудь раздавить.
И сразу же – так и знал! – услышал за спиной:
– Эй! Ты куда?
На Женьку изумлённо смотрел этот… Тоже из сна. Как его? Гошка, вот. Некрасов. Тот, который вчера устроил то ли взрыв, то ли пожар.
– Ты чего, летать собрался? Первый раз? А ты умеешь? Я тебе сейчас всё покажу. Стой тут, никуда не уходи.
Когда на Женьку кричали, он всегда замирал. Только потом дошло, что этот крик – не злобный, а наоборот.
Гошка подошёл к одному велосипеду, протянул руку, но брать не стал. Как будто почему-то передумал. Подошёл к другому, чёрному. На раме у него, Женька заметил, была прикреплена яркая жестяная галочка – буква «V».
Некрасов сел на велосипед, крутнул педали и, прошуршав пару метров по сырому асфальту, приподнялся над землёй и поехал по воздуху.
Это было уже слишком.
Некрасов совершенно спокойно держался в воздухе. Сверкал рулём и спицами, наматывал вокруг Женьки медленные круги и небрежно-небрежно говорил, что ну да, можно летать, на море слетать, да, тут море на том конце планетки, вообще вот так всё. Выделывался. И совсем ничего не боялся.
– Смотри!
Гошка отпустил руль, растопырил руки и пролетел над пригорком. Так низко, что роса испуганно брызнула во все стороны. Приземлился. Разрешил Женьке ощупать велосипед – поискать тайный механизм.
Женька ничего не нашёл, попробовал сесть в седло. Сразу упал. Гошка сказал – бывает. Вон, Людку тоже сперва учили просто держаться на велосипеде. Не в воздухе, на земле. Она, конечно, пищала, а потом как рванёт вверх! От испуга руль выпустила, грохнулась, но не сильно. Короче, Людка нормально летать научилась раньше, чем ездить. А руль – вон он там, в сосне висит, видал?
– Да как они летают-то вообще? – Женька отпустил велосипед, присел на край взлётно-посадочной полосы.
Гошка сел рядом. Под сосной блестела рыжая хвоя. Две белки копошились в куче игл. Одна по-нормальному, а вторая закопалась в хвою так, что только серый хвост торчал снаружи.
– Велики летают, потому что летают! Не играл, что ли, так никогда? Ну, когда кричишь: «Чур, я лётчик!» Когда велик как самолёт, а ты как штурман?
– Не играл.
– Неважно. В общем, в эксперименте надо, чтобы мы умели летать. И всё. Нам трудно, что ли!
Женька вспомнил свою нынешнюю классную, Марину Генриховну. Она тоже так говорила: «Если мне надо, чтобы вы принесли макулатуру, вы пойдёте и принесёте. А если мне надо будет, чтобы вы с крыши прыгнули, вы пойдёте и прыгнете».
Женька разозлился:
– А что ещё им надо, чтоб мы умели?
– Соль передавать!
– Какую соль?
– Ну, анекдот такой. Про смысл жизни. Человек после смерти спрашивает Бога: «Скажи, в чём был смысл моей жизни?» Бог говорит: «Помнишь, однажды тебя в столовой попросили соль передать?» – «Ну, помню. И что?» – «Вот в этом!»
Анекдот был странный. Женька не улыбнулся. Мысль цеплялась за смысл жизни, Марину Генриховну и тот вопрос, на который Женьке не ответили.
– Просто езжай давай, – сказал Гошка. – Давай как я.
И взлетел.
Женька кое-как поднялся в небо, попробовал снизиться, потом подняться. Черепица на крыше слилась в рыжую заплату. Стало совсем страшно.
Он даже дышать боялся. Пальцы взмокли. И очень хотелось нос почесать.
– Ногами работай! А то навернёшься! – орал Гошка.
Они кружили над соснами. Гошка поднялся повыше, потом резко пошёл вниз.
– Жень! За мной не повторяй!
Гошка начал спуск. Он обматывал главную сосну по спирали. Педали почти не крутил. А когда до земли оставалось метра полтора, развернулся. Так резко, что опавшие сосновые иголки с земли вспорхнули. Взлетел вверх! Сбросил скорость, подлетел так близко, что до него можно было рукой дотронуться.
– Нравится?
– Впечатляет, – Женька не спеша объезжал макушку сосны. Смотрел на шишки.
Смысл жизни, значит. «Если мне надо будет, чтобы вы с крыши прыгнули…» Человек после смерти. «Чур, я лётчик!»
Гошка снова взлетел над соснами, медленно прокручивал колёса, сверкал спицами на солнце.
Женька вцепился в руль, дёрнул переднее колесо вверх, резко надавил на педали…
6
– Дебилы! Оба!
Макс вклинился между ними, загасил скорость, дотащил оба велосипеда до земли на своём, как на буксире. Приземлился на пригорок – с грохотом и лязгом. И теперь держал Женьку за ворот футболки, как щенка за шкирку.
– Гастелло, блин! Разбиться захотел?
– А что?
– Сперва падать научись. Дятел, ты бы не разбился. Даже инвалидом бы не стал. Мы же неубиваемые. Это жизнь после жизни. Понял?
– Неубиваемые? А что мне тогда тут с вами делать?
…В мастерской до сих пор пахло горелым. Рядом с железным, похожим на большую холодную плиту хронометром стояли песочные часы. Они были совсем огромные, выше Женьки. Колбы – как банки для компота. Песка хватало надолго.
Возле часов – кресла, диван. Надо сесть и замереть. Шелестят секунды, серой струйкой убегает время.
Женька сидел напряжённо, словно в кабинете стоматолога. Но потихоньку выдыхал, успокаивался. Ловил суть. Долька с Максом тоже разглядывали песчаный ручеёк, как будто первый раз его видели. Время текло, Женька за ним следил.
В окне – ветка сосны, на ней белка с дымчатым хвостом. Тишина.
Женька разглядывал неторопливый песок, а Максим с Долькой объясняли, что тут к чему. Говорили чётко, но тоже неторопливо. Так информация лучше запоминается.
В общем, сперва в НИИ научились отматывать чужие прожитые жизни и выяснять, почему у человека ничего хорошего не получилось, а потом придумали, как таких людей из прожитых жизней вытаскивать…
– Тут все, значит, вытащенные? Ну, на планетке этой?
– Кроме куратора. Ну, Вениамина Аркадьевича, ты его видел же.
– И у всех жизнь… ну…
– Не сложилась. Да.
Максу не хотелось, чтобы Женька спросил про свою жизнь. Реальная биография у Женьки была такая, что… Палыч говорил, она даже в учебниках есть. Только не уточнил, в каких. По криминалистике? По истории? По психиатрии?
– Жень, знаешь, некоторые мечтают никогда не взрослеть, чтобы вечное детство, – сказала Долька. – У тебя сбылось.
– Я, может, хотел, чтобы оно побыстрее кончилось, – мрачно ответил он.
– Ерунды не говори, – отрезал Макс. – У меня вот, если хочешь знать, кончилось. Это что там – чайник, что ли, свистит?..
Долька понимающе усмехнулась, поднялась, вышла за дверь. И тогда Макс рассказал.
Ему было шестнадцать, когда его сюда забрали. Тоже вызвали, стандартно: вышел из одного места, вошёл в другое. Только там, откуда Макс вышел, были… ну, уроды. Которым Макс помешал – просто фактом своего существования. Потому что он «чёрный». Ну, непонятно, что ли?
Женька неопределённо кивнул.
Макс поздно вечером ехал в электричке, с гитарой. И вошли эти… четверо. Старше Макса, пьяные или укуренные. А может, то и другое. И в вагоне, кроме него и этих четверых, больше не было никого. Они, как вошли, сразу начали до Макса докапываться. Он сперва молчал, потом понял, что сейчас поведётся и от него точно не отвяжутся. Схватил гитару, в тамбур выскочил, хотел дверь рвануть в соседний вагон… А она заперта. А их четверо, и он для них «чёрный»…
А потом дверь вагона всё-таки открылась, и там – темнота. А потом уже НИИ. И хроника оставшейся жизни – на несколько минут.
– Вот такие дела, Жень.
– Так ты теперь мёртвый, да?
– Сам ты мёртвый, дятел! – Макс щёлкнул Женьку по носу. Легонько, чтобы не больно было. – Чувствуешь? Ну, и я тоже.
Помолчали.
Макс сидел, смотрел на огромные колбы. Песчинки привычно утекали в бесконечность. Часы не пострадали. Это только хронометр сгорел, да и то изнутри. Может, оно и к лучшему сейчас – у Женьки-то история не слаще Максовой. Даже наоборот. Но аппарат скоро починят. И Женьке всё равно придётся узнать о себе правду. Трудно ему будет.
Ведь и Максу тоже трудно было, и сейчас бывает. Он тоже не железный. Да, ему нравится исправлять прошлое, реально. Но всё равно – это дикая ответственность, и на отходняке выматывает так, что мама не горюй. А вот живут же обычные люди без этого всего, никого не спасают – просто живут…
7
У тех, кто в эксперименте, внешне всё как у обычных людей: они чувствуют голод, устают, мёрзнут, психуют, спать хотят, боятся прыгать в небытие. Просто они неубиваемые. Выживут в любой ситуации.
– А другие сюда тоже так попали? – спросил Женька Макса. – Как ты?
– По-разному. Ты особенно-то не выясняй, не всем приятно.
– А ты мне зачем про себя рассказал?
– Мы же свои.
– Братья и сёстры, – сказала Долька, входя с чайником. – Сиблинги мы. Слово такое.
– То есть… как семья, что ли? – не понял Женька.
Кажется, он глупость спросил. Потому что оба, и Максим, и Долорес, усмехнулись. Но не с радостной злобой, как в школе было, а иначе. Как именно – Женька не понял. Удивился, что мысль про школу просто скользнула в голове, легко, как песок в этих странных часах… Без страха, без ледяной жаркой ненависти, без той безнадёги, которая даже во сне не отпускает, оборачивая обычный сон кошмаром про Рыжова и прочих… Сейчас мысли были лёгкие, спокойные, словно бы и не Женькины. Он вдруг вспомнил, что читал где-то про людей, которые никак не могут проснуться. Им кажется, что они живут, работают, даже стареют и умирают, а на самом деле у них летаргический сон… До окончания школы, например. А что, неплохо же?
– А это с какой семьёй сравнивать. Если вон с моей, или с её, или с некрасовской… Дятел, мы лучше, чем семья! Сам скоро поймёшь.
Женька не ответил, и Макс говорил дальше. Вытащил из кармана ножик – тонкий, длинный, блестящий, складной – и щёлкал им, и крутил в пальцах, и иногда стучал лезвием по столешнице. Женька смотрел на ножик, чтобы не встречаться с Максом глазами.
Сиблингов не просто так из этих неудачных жизней вынимают. Они теперь сами могут в чужое время попадать – в прошлое или в будущее, чужие жизни отлаживать. Это серьёзная ответственная работа. Как у агентов, у разведчиков, у…
Макс запнулся, подбирая слова. Потом щёлкнул лезвием.
– В общем, мы – спецпроект. Таких, как мы, вообще нигде больше нет, ни в прошлом, ни в будущем.
Их работа называется «вылеты». Каждый вылет – это отдельный случай, который тебе надо исправить. Какая-то жизненная ситуация, которая может плохо кончиться. А ты вмешиваешься и изменяешь обстоятельства. И ситуация развивается по-другому, в правильную сторону.
– То есть можно Гитлера убить? – сразу спросил Женька. – И тогда войны не будет?
– Не факт, – серьёзно ответил Макс. – Слишком много обстоятельств. На месте Гитлера могла бы оказаться другая сволочь. И если война, так не одна же тварь её устраивает. А всех так сразу не вычислишь и не…
– Не нейтрализуешь, – подсказала Долька. – Пал Палыч говорил, на Западе были такие эксперименты. Пытались исправлять большую историю… но нет, только хуже стало.
– Так что мы пока по мелочам, – усмехнулся Макс.
Вылеты у каждого свои, одиночные или с кем-нибудь, по особому графику, не очень часто. На каждый вылет работает куча институтского народу: выставляют координаты, просчитывают варианты, разрабатывают легенды, готовят спецоперацию, короче.
Кроме вылетов, у сиблингов ещё учебные занятия бывают, теоретические и по матчасти, когда рассказывают, как и что на вылетах делать, чтобы всё прошло хорошо. На школу не очень-то похоже, но учить приходится много… И задачи решать… разное там.
И иногда ещё экскурсии, когда тебе ничего исправлять не надо, а просто ездишь и смотришь, как люди раньше жили или в будущем живут. А ещё у них своя планетка, без взрослых. Без воспитателей. Без учителей.
– С Веником зато, – хохотнул Макс.
– С Вениамином Аркадьевичем, – поправила Долька.
Тут такое место, специально для них – не живых и не мёртвых. Ну, то есть они реально такими считаются, а расти-то всё равно могут, просто очень медленно – только на вылетах. Пока ты делом занят – ты растёшь.
А на планетке время течёт иначе. Как именно – ну, трудно объяснить.
Когда дошло, почему здесь так тихо, Женьке стало жутковато. Планетка – искусственный спутник, большой стеклянный шарик или вообще другое измерение. Условное время, в котором он есть. А больше – его нет нигде. Тишина, как на кладбище.
– Я чай не буду, – сказал Женька. – Спасибо.
8
На балконе второго этажа – два пинг-понговых стола и пять скамеек. Под балконом росла сосна. Большая. Если встать на спинку угловой скамейки, можно подтянуться и забраться на нижнюю ветку. Постоять на ней, как канатоходец. А потом лезть вверх, собирая смолу на ладони и штаны…
На сосне был домик. С балкона к нему добираться не очень удобно, зато классно подлетать по воздуху. Сидеть там, пристроив велосипед между гигантскими ветками.
Домик когда-то построили Максим с Долькой, вдвоём. Максим называл его «скворечник», а Долька – «бельчатник». Иногда там кто-нибудь прятался от всего белого света. Например, Женька Никифоров сегодня днём…
Что-то у него произошло с утра, а потом отсиделся в домике – и ничего. Вместе с остальными пришёл кино смотреть, хохотал. Тут дисков не очень много, они фильмы наизусть знают. Но это фигня. Для всех, кроме Юрки, главное в фильме – комментарии и кто первый успеет над героями пошутить. Ради этого и смотрят. А то в одиночестве скучно.
Юрка, правда, от одиночества никогда не страдал. Какое одиночество, когда есть книжки… Наоборот – хорошо, если никто не мешает.
А если читать темно, то можно наблюдать за всеми. Другие люди – они же тоже как книги. Или как кино. Всякий раз можно понять, что и почему с человеком происходит.
Ну, только вот с близнецами не очень понятно. Они такие… вдвоём и сами по себе.
Сашка и Серый разговаривали между собой чаще, чем с остальными. Иногда отдельными словами, как шифровками. Вроде по смыслу не поймёшь, а всё равно знаешь: это у них воспоминания.
У близнецов прошлое было общим. Счастливые. У них в два раза больше шансов ничего не забыть. Если они, конечно, хотят помнить свою жизнь. Жизни. Что именно не случилось у Сашки с Серым, Юра не знал. Но быть близнецами-вундеркиндами – это, наверное, в два раза тяжелее. Особенно когда ты с братом всю жизнь, а потом вдруг – хлоп… И ты один. И даже не ты, а как будто половина тебя. Страшно об этом думать.
Хотел бы Юрка точно знать, кто пишет людям сценарии их жизни…
Небо стало сиреневым, в галерее зажёгся свет. А на балконе за пинг-понговыми столами рубились в морской бой. Играли шестеро. Максим с Юркой, Ира с Людочкой, Женька с Гошкой. Сумерки мешали, но в дом идти никому не хотелось. Пахло смолой и котлетами. Сухие иглы сыпались на зелёные столешницы, на листки с «боями».
Играли сурово: тридцать три буквы по горизонтали, столько же цифр по вертикали. И кораблей по тридцать штук на каждого. Можно одну партию до ночи тянуть.
– Рэ двадцать!
– Правильно говорить не «рэ», а «эр».
– Ирка, ты зануда!
– Мимо! Твёрдый знак три?
– Я подумаю… Так, ю тридцать два было уже?
– А ты что, не отмечаешь?
– Отмечаю. Но тут не видно, это точка или крошка прилипла.
– Гошка-крошка! О, я тоже рифмовать умею!
– Вэ один.
– Ранен!
– Вэ два.
– Убит.
– Макс, а тебе не страшно так играть? Ранен, убит… Тебя же самого убили, – Женька поднял голову от отгороженных книгой листков.
Игры прервались. Максим замер.
Женька тоже замер. И Гошка. А потом Людка вдруг крикнула:
– Ща четыре!
– Мимо! – быстро сказала Ира, не заглядывая в собственный листок.
– Нет, не страшно, – пожал плечами Максим. – Обидно. Так хорошо корабли расставлял, семипалубник спрятал как следует… А Юрец меня с полпинка разносит в щепки!
Женька промолчал.
– Бэ семь! – закричал Гошка. – Я говорю, бэ семь, вы глухие, что ли?
– Завтра доиграем!
– Завтра лучше заново.
– Я там заколку уронила! Найдёнов, копыта убери! А лучше сам подними.
– Ирка, ты меня доконала. Скрипишь, как бабка старая!
– Вон она, за шишкой. Ну, блестит же! Ты что, не видишь?
– Гош, спроси у Дольки, ужин скоро?
– Дуб, тебе лишь бы пожрать! – огрызнулся Гошка. Но всё-таки ушёл в коридор, заорал так, что в галерее стёкла звякнули: – Доль! Мы голодные!
И побежал на кухню. Остальные тоже засобирались. Максим сидел на месте.
– Мы с Женьком не закончили ещё. Ы тридцать три!
– Ранен, – Женька склонился над клетчатым листочком, перечеркнул «пробоину».
Юрка не слушал, что они говорят, но ему казалось, что он такую книжку уже читал.
