Лариса Рубальская
Очередь за счастьем (сборник)
От автора
Год назад я с подругой была в Японии. Однажды мы гуляли по территории одного из прекрасных храмов. Вокруг росли неведомые деревья – клиптомерии, буддистские символы. И вдруг я вижу – стоит длиннющая очередь из детей. Интересно, думаю, может быть, там подарки какие-нибудь раздают? Подхожу ближе и вижу – посреди храма стоит высокий деревянный столб, в котором выдолблено сквозное отверстие. И дети, подсаживая друг друга, по очереди пролезают через него и оказываются по другую сторону столба. Я долго смотрела и не могла понять: зачем они это делают? Тут подошла моя японская подруга Мидори и объяснила, что это не столб, а священное дерево. И тот, кто пролезет насквозь, будет счастливым. И получалось, что детки эти стоят в очереди за счастьем.
Я подумала, что обязательно напишу об этом. Потому что вся наша жизнь – это и есть очередь за счастьем. Кому-то везет – достается оно в больших количествах, а кто-то слышит за спиной: «Вас тут не стояло...» А кто-то встанет в эту очередь, весело спросив: «Кто последний? Я за вами!..» Да еще и другу или подружке очередь займет. Просто, как в магазине. Вот и я когда-то встала в эту очередь за счастьем – и с ночи очередь занимала, и на холоде мерзла, и в жару мучилась в этой очереди. Всякое бывало, пока я его, счастье свое, получила. Не толкалась, никого не отпихивала. Даже пропускала некоторых. И прилежно двигалась к нему навстречу. Все как у всех.
И о чем бы ни писала я стихи и песни, все они о тех, кто стоял в очереди за счастьем.
Лариса Рубальская
Очередь за счастьем
Сиавасэ нара, тэ о татако!!! – поют японцы всех возрастов и по любому поводу. И при этом хлопают в ладошки. Сиавасэ – это по-японски СЧАСТЬЕ. И если ты СИАВАСЭ, то хлопай в ладоши – так переводится эта нехитрая песенка. Боже мой, сколько раз я подпевала и прихлопывала японским туристам, колеся и летая по просторам Советского Союза! И тогда мне казалось, что вокруг все – сплошные счастливцы, и забота у них только одна – не забывать про это петь под собственные аплодисменты. Мне было хорошо – новые лица, места. Люди, проходящие мимо, оборачиваются – это кто же умница такая, по-японски щебечет так красиво?
Японцы любили меня, смеялись моим шуткам, запоминали русские песни, и мы пели их все хором. И, конечно, одаривали меня всевозможными подарками – зонтиками, часиками, колготками. Правда, принимать эти дары в те годы было делом криминальным. Вроде, если из капиталистических рук зонтик, к примеру, возьмешь, то тут же родину и продашь.
А я, наоборот, влюбляла японцев в мою страну, в мой город, и зонтики и часики брала с легким сердцем. Еще бы! У меня сроду ничего такого не было. А колготки стоили столько, что мне даже смотреть на них было не по карману.
Однажды мне одна из японок сказала, миллион раз извинившись, что, хоть и жара, в Японии не принято ходить женщинам без чулок. И протянула мне пакетик, в котором лежало три пары колготок! Я еле дожила до вечера – надеть счастье это! Первый раз в жизни! И хорошо, что три пары – как раз у меня две подружки – Надька и Нинка. Всем и достанется.
Лето – туристов большой наплыв. И чем больше их, тем больше у меня колготок. Ура! А тут собрание устроили там, где я переводчицей работала. И на собрании этом строго объявили, что какая-то там Илларионова у шведского туриста в подарок шапку из лисы взяла. И ее выгоняют с работы, потому что родина в опасности бывает из-за таких Илларионовых. Никаких подарков! Ни-ни! А то – вслед за Илларионовой этой несчастной!
А у меня как раз группа большая уезжает. Все садятся в автобус, я стою рядом – чемоданы считаю. А рядом построился тот, кто гневную речь про продажу родины на собрании толкал, за мной наблюдает.
Глава делегации заходит в автобус последним и передает мне красивый пакет, полный колготок, и еще зонтик там вырисовывается. А я глазки строгие сделала и по-японски ему защебетала – сейчас, мол, не надо. А как от гостиницы отъедем, я возьму. Японец произнес – ХАЙ! – ДА по-ихнему – и занял место в автобусе.
Наблюдавший дядька губки сложил, как Джоконда, и самыми уголками меня спрашивает: что ты ему сказала? Я отвечаю: сказала, что колготки и зонтики у нас в стране сувенирами не являются. А вот если бы он значок мне подарил с солнцем своим восходящим, то я бы взяла с удовольствием. Тут дядька этот свои губы Монализины разжал, заулыбался: молодец, Рубальская!
Как только автобус завернул за угол и гостиница вместе с дядькой скрылась из виду, я пакетик с подарочками благополучно забрала. А потом раздавала эти колготки всем – подружкам, соседкам. Представляете, сколько народу было СИАВАСЭ! Зонтик я, правда, себе взяла – там стрекозки красивые очень были нарисованы.
Потом на всех собраниях меня все время хвалили и всем в пример ставили – вот какая Рубальская Лариса молодец! Настоящий советский переводчик!
* * *
Я каждый день водила экскурсии – Кремль, Москва – столица нашей родины, ВДНХ. И так по кругу, все про все знала – и сколько что в длину, и сколько что в высоту. Очень это японцев интересовало. Знала я и разные интересные истории – и про Ивана Грозного, и про разбойника Кудеяра, который в лесах жил и на дорогах людей Грозного грабил. А потом оказалось, что он этому Ивану Грозному родным сыном приходится. Только сам Иван об этом не знал – он Кудеярову мамашу в монастырь сослал, из-за бесплодия. А в монастыре как раз выяснилось, что она беременная. Ну вот, Кудеярка вырос и в разбойники пошел – за мамку свою мстить. Правда, я не знаю, насколько эта история достоверна, но где-то прочитала, от себя всяких подробностей напридумывала, и японцы слушали, раскрыв рты.
Японцы тоже мне рассказывали о своей стране, учили петь их песни, проговаривать скороговорки. У меня все это здорово получалось. Особенно мне запомнилась одна рассказанная легенда – про императоров. Оказывается, у одного императора был соловей, но он почему-то не пел. И император повелевал, если птица не запоет, убить ее. Недолго просидел этот тиран на троне, умер, и к власти пришел следующий.
А соловей все не пел. И тогда этот следующий повелел: заставить птицу петь! И его век на троне был недолог. Вскоре умер и он. Наконец, следующий император узнал, что есть такой соловей, который петь не желает. И тогда он сказал: «Я буду ждать столько, сколько нужно до того времени, когда он сам захочет петь». И вот именно этот император дольше всех предшествующих жил на свете и был самым любимым у японского народа. Хорошая история, мудрая. Я мудрость эту на ус намотала, и она мне в жизни очень пригождается.
* * *
Советский переводчик Лариса Рубальская, конечно же, мечтала хоть ненадолго оказаться там, где сакура цветет. В Японии то есть. Сколько же можно отвечать на вопрос японцев: почему вы в Японию не приезжаете? Причины всякие придумывались – ремонт дома, работы много, летать боюсь и так далее.
И вот однажды была моя кандидатура предложена к выезду с делегацией советских комсомольцев в качестве переводчика. Ой, как же сердце мое от радости запрыгало! – Ура! Наконец-то! Осталась сущая ерунда – комиссия выездная, ответы на простые вопросы, и – вперед!
Простой вопрос был таким: назовите имя и фамилию первого монгольского космонавта. Ну а дальше понятно, объяснять не надо: ступор, слезы, гнев комиссии – какой позор!!! – и прости-прощай несбывшаяся мечта.
Все это не стоит даже воспоминания, потому что времена изменились, и во многом в мою пользу. Я несколько раз была в Японии – и переводчиком с оперной труппой Большого театра, и с какой-то рок-группой, и просто так – в гостях у друзей. Но об этом чуть позже.
* * *
Больше тридцати лет моей жизни прошло среди японцев. Мне уже и сны снились по-японски, и когда дома звонил телефон, я, снимая трубку, вместо «Алло» говорила «Моси-моси» – это по-японски то же самое. Я работала с японскими корреспондентами, и чего только не входило в мои обязанности. Интервью готовила, статьи из газет вырезала и переводила. А если было нужно, анализ мочи жен и детей корреспондентов в поликлинику относила, и набойки на ботинки в мастерскую – тоже я. Ну, а когда встречи на высшем уровне, саммиты, то в Париже, то в Мюнхене – пожалуйста, госпожа Рубальская, – в самолете бизнес-класс, и номера шикарные и в «Хилтонах», и в «Шератонах». А потом возвращалась – и опять анализы-набойки. Одним словом, одна за всех. Очень я эту работу любила. Сколько увидела, услышала!
Каждый день проходили пресс-конференции – и Рейган, и Тэтчер, и людоед какой-то африканский. Да кто хочешь. Мы с шефом всегда в первом ряду сидели, и я ему на ухо все быстро переводила. Ведь у нас с Японией большая разница во времени, и новости нужно было срочно передавать. На одной из таких пресс-конференций я видела воочию Самого Челентано! Вы скажете – подумаешь! А мне не подумаешь! Для меня это был подарок судьбы, сбывшаяся мечта. Я вообще-то по натуре не фанат, но Челентано обожаю.
* * *
Когда в моей жизни появились песни, интерес к работе у японцев стал ослабевать, и в один прекрасный день я поняла, что эта страница моей жизни прочитана до конца и пора ее переворачивать. Что я и сделала.
* * *
«Три часа самолет над тайгою летит...» – так начинается моя песенка «Самурай».
И до тайги три, и после нее – тоже три. И вот наконец – ура! Приземлились. Я снова в Японии, через двадцать лет после последнего приезда. Моя подружка любимая Мидори встречает, и дальше две сказочные недели от края до края этой удивительной страны мы путешествуем вместе с моей замечательной подружкой Таткой. Это она, Татка моя неугомонная, меня уговорила полететь в Японию, это при моем-то страхе к полетам. Любовь к Татке и надежда снова побыть с Мидори пересилили фобию, и я снова там, где столько лет обитала моя душа. Нахлынули воспоминания, ожили эмоции – говорю по-японски, встречаюсь с друзьями.
* * *
Году в 1974-м в СССР гастролировало варьете «Девушки из Такарадзуки». Я четыре месяца ездила с ними по городам и весям, знала всех в лицо, по именам – обычным и сценическим. И когда они уезжали, я рыдала поочередно на плечах у всех семидесяти трех девчонок, провожая их в Шереметьево. И даже не думала, что еще когда-нибудь увижу их.
Такарадзука – это маленький городок, деревня можно сказать. И железнодорожный тупик, до которого поезда доходили практически без пассажиров – что там делать-то? И вот владелец железной дороги думал-думал и придумал такую хитроумность – создать в деревне этой театр, сделать его знаменитым, чтоб народ туда ломился и таким образом вырастала прибыль от железной дороги. Задумал и сделал – устроил кастинг, девчонок красивых набрал, режиссеров умелых, и – готово дело – гремит Такарадзука сначала по всей Японии, потом мировое турне с заездом в Россию. Вот тут мы и познакомились, чтоб четыре месяца вместе ездить – выступать, дружить и радоваться жизни. Девушки во мне души не чаяли, только смеялись, что я с толстенным словарем не расстаюсь – слова подглядываю.
И вот, представляете, спустя тридцать с лишним лет после нашего расставания сижу я в токийской гостинице, и вдруг телефонный звонок – Лариса-сан, Такарадзука де годзаймас. Я прямо подпрыгнула – чудеса! Как они могут меня помнить? Сейчас-то я, конечно, не удивляюсь, что меня знают, – все-таки по телевизору показывают, артисты песни поют, книги продаются. А тогда-то – просто цуяку-сан, переводчица то есть, как они могли меня помнить через столько лет, понять не могу.
Короче говоря, услышала я в телефонной трубке голос, который сказал, что они узнали, что я в Японии, и завтра все придут в гостиницу, чтобы встретиться со мной.
Когда я пришла в условленное место, увидела стайку немолодых дам. И стайка эта подлетела ко мне – обниматься, радоваться встрече. Я никого не узнавала, но вежливо объятия принимала и их же отдавала в ответ. А сама думала – что я буду делать? Кто эти люди? В этот момент одна из них обняла меня как-то особенно сердечно и сказала: «Лариса-сан, узнаете меня? Хацукадзе Дзюн, Кан-тян – это я!» Боже мой! Воспоминание отбросило меня на несколько десятилетий назад, и пожилая женщина, обнимающая меня, как будто проявилась, как проявляется фотобумага в проявителе и появляется четкий отпечаток. И я увидела блистательную Хацукадзе Дзюн, юную красавицу, суперзвезду варьете «Девушки из Такарадзуки».
И в то же мгновенье проявились все лица, и рядом со мной стояли мои милые подружки из тех далеких лет. И я вспомнила всех по именам, и всякие эпизоды, с каждой связанные. И за столом ресторана токийской гостиницы четыре часа щебетали, иногда вытирая слезы, не я, сильно прибавившая за эти годы в весе цуяку-сан, не пожилые домохозяйки мамки-бабушки, а веселые девчонки той далекой поры. И выпивали, и пели, и не хотели расставаться. Но, как говорит умная японская пословица, «АУ ВА ВАКАРЭ НО ХАДЗИМЕ» – «Каждая встреча – начало разлуки».
До свиданья, девушки из Такарадзуки! СИАВАСЭ ДЭ... Будьте счастливы!
* * *
Что это было? – я так до сих пор и не поняла. Мы с Таткой гуляли по этнической деревне недалеко от Киото. Нас нарядили в кимоно, украсили прически какими-то японскими штучками, и мы окончательно слились с японской историей. По деревне этой прогуливались красавицы-гейши, с крыш неожиданно спрыгивали ниндзя, прямо у нас на глазах, выкрикивая пугающие звуки, самураи делали харакири. Короче, парк культуры и отдыха. Время от времени появлялся белый огромный кот, ростовая кукла. Его имя – Нэн Мягэ. Считается, что этот кот приносит счастье. Он подходил к посетителям, фотографировался со всеми.
Наступила и наша очередь завладеть вниманием Нэн Мягэ. Он подошел ко мне, обнял и стал лапкой показывать, что он плачет. Трогательное и милое создание. Я по-японски спросила: «Почему ты плачешь?» Кот присел на корточки, поднял какую-то палочку и написал на земле по-русски: «Я СКУЧАЮ!» Потом он закружился на задних лапах и исчез. Вот я и думаю до сих пор – что это было? И есть у меня такое подозрение, что это наш российский какой-нибудь человек котом этим там подрабатывает. И меня он узнал – в Японии же тоже телевизоры есть – и дал волю эмоциям. А фото с котом, приносящим счастье, у меня на память осталось.
* * *
Когда в Японии произошло землетрясение, я позвонила моей Мидори: «Приезжай! Живи у меня!» А в ответ услышала: «Спасибо, Лариса. Но я должна быть со своим народом».
Детства дворы
Мы в садовников играли...
Помнишь мир одноэтажный старого двора?
Нам казалась очень важной детская игра.
Все тогда казалось тайным,
Все казалось неслучайным.
Цвел наш сад, и приближалась
Нашей юности пора.
Я садовником родился,
Не на шутку рассердился.
Все цветы мне надоели,
Я смотрела на тебя.
Мы в садовников играли,
Мы друг друга выбирали,
И казалось в самом деле,
Что решается судьба.
Повзрослели игры наши с тех далеких пор.
Стал давно многоэтажным детства старый двор.
А в метро на переходе
Кто-то вдруг ко мне подходит,
Незнакомый и знакомый,
Начинает разговор.
Я садовником родился,
Не на шутку рассердился.
Все цветы мне надоели,
Я смотрела на тебя.
Мы в садовников играли,
Мы друг друга выбирали,
И казалось в самом деле,
Что решается судьба.
Знаешь, прежними остались
Голос твой и взгляд.
Будто мы вчера расстались,
А не век назад.
Будто не в метро мы вовсе,
А на улице не осень,
Мы в садовников играем,
И цветет наш старый сад.
Пионерский лагерь
Пацан из гипса, к небу горн,
И муравьи ползут из трещин.
Садится солнце за бугор,
На ужин нам пирог обещан.
Мы нижем бусы из рябин
И шепчем страшные секреты.
Волшебник добрый, Аладдин,
Прощался с нами в это лето.
Мы знаем все уже про джаз,
Зовем друг дружку стариками,
И вырастает что-то в нас,
Топорща майки бугорками.
Уже к мальчишкам интерес,
Кудрявых просто не хватало.
Осуществляющим ликбез
Был Мопассан под одеялом.
Французский фильм «Фанфан-Тюльпан»
Привез механик по ошибке
И загораживал экран,
Когда там целовались шибко.
На фотографии смешной
На фоне знамени с призывом
Та, что была когда-то мной,
В том, пятьдесят восьмом, счастливом...
Горит открытый честный взгляд,
И сердце жаркое Тимура.
Все было столько лет назад,
Чего вдруг вспомнила, как дура?
При чем здесь гипсовый пацан?
Ведь все меняется с годами...
А просто фильм «Фанфан-Тюльпан»
Вчера был по второй программе.
Сиреневый туман
Девятый класс, химичка – дура,
Мы все балдеем от Битлов,
И намекает мне фигура,
Что приближается любовь.
И я, поняв намек фигуры,
Коньки напильником точу
И в Парк культуры, в Парк культуры
На крыльях радости лечу.
Каток блестит, огнями залит,
Коньками чиркаю по льду,
А рядом одноклассник Алик
Снежинки ловит на лету.
И я, от счастья замирая,
Уже предчувствую роман.
В аллеях музыка играет,
Плывет сиреневый туман,
Рыдает громко репродуктор
Над голубою гладью льда
О том, как не спешит кондуктор,
Горит полночная звезда.
До счастья метр, еще немножко,
Ему навстречу я скольжу,
Но Алик ставит мне подножку,
И я у ног его лежу.
Как он был рад, что я упала,
Скривил лицо, меня дразня —
Ну, фигуристка ж ты, Рубала! —
И укатился от меня.
Прошло сто лет. На пляже жарком
Я проводила отпуск свой.
И про туман Владимир Маркин
Пел над моею головой.
Под песню вспоминая детство,
Я вдруг растрогалась до слез.
И тут в шезлонге по соседству:
– Рубала! – кто-то произнес. —
А ты совсем не изменилась! —
Был Алик рад от всей души. —
И если ты не загордилась,
Ты мне книжонку подпиши.
Мы оба были встрече рады,
Вошли в вечерний ресторан.
И пела девушка с эстрады
Там про сиреневый туман.
Мы были пьяными немножко,
Плыл ресторан в густом дыму.
Мы танцевали. И подножку
Я вдруг подставила ему.
Лежал он посредине зала
У ног моих, как я тогда.
– Ну, фигуристка ты, Рубала! —
Сказал и скрылся. Навсегда.
Кто придумал эти чертовы цифры?
Кто придумал эти чертовы цифры,
Чтоб они, считая годы, неслись?!
Я наверх взлетел в стремительном лифте,
А теперь шагаю медленно вниз.
Я на многих побывал перевалах,
Покорить сумел немало вершин.
Пусть в душе осталось шрамов немало,
Шрамы очень украшают мужчин.
А годы считать – невеселое дело,
Тогда объясните, зачем их считать?
Всё помнит еще мускулистое тело,
А сердце умеет любить и страдать.
Пусть сад мой отцвел, и листва облетела,
И новой весне никогда не настать,
Всё помнит еще мускулистое тело,
А сердце умеет любить и страдать.
Может, кажется, а может, и правда —
Мне с горы идти приятно вполне.
Ведь задумчивые женские взгляды
Замирают иногда и на мне.
Обошел я все подводные рифы,
Выплыл сам, не потопив никого.
Кто придумал эти чертовы цифры,
Я хотел бы посмотреть на него.
Были юными и счастливыми
Было нам когда-то лет
Восемнадцать-девятнадцать.
Разливалось солнце вслед,
И хотелось целоваться.
Вечерами саксофон
Раскалялся весь от страсти,
Тот далекий, чудный сон
Назывался просто – счастье.
Были юными и счастливыми
В незапамятном том году,
Были девушки все красивыми
И черемуха вся в цвету.
Во дворе у нас жила
То ли Нинка, то ли Милка.
Всех она с ума свела,
Все в нее влюбились пылко.
И рыдала про любовь
Граммофонная пластинка,
И гнала по жилам кровь
То ли Милка, то ли Нинка.
Были юными и счастливыми
В незапамятном том году,
Были девушки все красивыми
И черемуха вся в цвету.
Попивали мы пивко
И шалели от свободы,
Были где-то далеко
Наши будущие годы.
Что там будет? А пока
Мы все были молодыми.
Кстати, вышла за Витька
Та, чье я не помню имя.
Отец
– Ой, Лариса, ну почему ты так чудно ходишь? Носки врозь и переваливаешься, как утка? Тебя издалека узнать можно. – Сколько раз я это слышала!
Да, как хочу, так и хожу. У меня походка папина. Я вообще вся в него – и походка, и характер, и улыбка. И очень этому рада, ничего исправлять не собираюсь. Потому что папка мой был обыкновенным замечательным человеком. Его нет уже очень давно – 33 года. За эти годы в моей жизни произошло столько всего – и радостного, и страшного. Недавние утраты еще очень больно жгут сердце. А память об отце уже где-то очень глубоко, на донышке души. И вспоминаю о нем без боли – грустно-весело.
В 1920 году в украинском местечке Вчерайше, в огромной – сестер-братьев не сосчитать – семье, родился мальчик Айзик – мой отец. У Рубальских было много Айзиков и Базиков. Почему-то всех почти родившихся мальчишек так называли их родители. Выглянет, бывало, какая-нибудь мама в окошко, зовет домой сыночка: «Айзик!» И сразу человек пять бегут на ее оклик.
Или соберутся вечерком и о Базике разговор заведут. А о каком из них, сразу и непонятно.
Мне мои дядьки достались уже Алексеями, Борисами, Ленями – все поменяли свои еврейские имена, такое было время. И я появилась на свет уже Ларисой Алексеевной.
В 1941 году отец ушел на войну, готовил к вылету военные самолеты в летном отряде в Паневежисе.
А когда вернулся домой, увидел пепелище от сожженной хаты, холм братской могилы в лесу, где остались расстрелянные немцами его мать, отец, две сестры и еще много родных людей. От оставшихся в живых он услышал страшный рассказ о том, как вели евреев в лес, воткнув им в спины острия штыков, как громыхали выстрелы и как потом еще несколько дней как живой дышал холм над телами убитых и, может быть, заживо погребенных.
1944 год – отец в Москве, курсант Военно-воздушной академии им. Жуковского. С друзьями-летчиками пошли на танцы, а там мама моя с подружкой – Алька с Тамаркой, во все глаза на летчиков пялятся. Понравился Алексей Тамарке, а ему как раз Алечка приглянулась – мама моя. Ну и в сентябре на свет появилась я – папкина копия, доченька его любимая. И я любила его больше всех на свете.
В академии отец проучился недолго – евреи там были нежелательны. И покатилась его штатская жизнь, полная послевоенных трудностей. Так многие тогда жили-выживали. Папка не умел озлобляться, завидовать, жаловаться. Работал где мог, зарабатывал сколько мог. Мы с братом Валеркой росли и горя не знали, в смысле жилось нам хорошо у хороших родителей.
Сейчас модно докапываться до корней – люди ищут-надеются – а не князья ли, не дворяне ли их предки?
А мне докапываться не надо. Я точно знаю, из каких я – из добродушных, верных, честных обыкновенных людей.
Да, много времени прошло. Воспоминания об отце – нехитрая мозаика из разноцветных стеклышек. Уж и не знаю, каким получится составленный мной узор. Вспоминаю, стеклышки перекладываю – то оранжевое радостное под руку попадется, то нежное голубое, то страшное черное...
Мне лет 14—15. Возраст любви. Вот и Лолита Торрес о том же на всех афишах – Каимбро, мой солнечный город...
У меня косы до лопаток, на концах локоны. Волосы вьются, как у папки.
Потом, много лет спустя, после моего выступления в Израиле ко мне подошла старушка и со слезами в голосе сказала: а я с вашим папой в одном классе училась. Он у нас самый кудрявый был. Его так и называли – Айзик Пушкин. Так что я не удивляюсь, что вы стихи пишете.
Ну вот, значит, косички мои вьющиеся мне надоели – выгляжу как ребенок. А одноклассник мой, смысл моей четырнадцатилетней жизни, глаза пялит на стриженую подружку. И я решила – чтобы его отбить, и мне постричься надо. Пошла в парикмахерскую и – чик-чик-чик – косички вьются на полу. А у меня кудряшки вокруг головы и челочка – красота! Мы на другой день как раз с классом в поход собирались, и я предчувствовала победу над подружкой.
Вечером папа пришел с работы и увидел меня. Не говоря ни слова, он подошел и как треснет подзатыльник. А ручища у него была будь здоров! Он штангой занимался, гири на цепях вокруг тела крутил. Я от боли и страха даже не заплакала. Замерла. А отец вышел из комнаты и повернул с той стороны ключ в двери.
Вот тут я взвыла: «Папа, открой! Мне собираться надо. Завтра мы в поход идем». Вою, а он за дверью молчит.
Слышу – звонок – подружки мои пришли. «Здрасьте, дядь Леш, а где Лариса? Мы в поход собираемся, надо рюкзаки складывать».
А папа им в ответ: «А Лариса теперь в поход пойдет тогда, когда новые косы вырастут». Так и не пустил, представляете?
– Ларуся, – так папа меня звал, даже когда сердился. – Ларуся, почему ты все время вещи разбрасываешь? Неряха ты. Нехорошо же. Вот вырастешь, замуж выйдешь – грязью зарастешь.
Папы нет уже больше тридцати лет. А я всегда, когда навожу порядок, подметаю, пыль вытираю, всегда одну и ту же думку думаю – вот, папка, и ошибся ты. Очень даже аккуратная твоя дочка получилась. Жалко, ты не видишь.
Я выучила японский язык и работаю с японской группой. Первая поездка в качестве гида-переводчика. Папа гордится. А в России такое время, что дефицит всего, и японцы это знают. Когда их путешествие закончилось, они оставили мне все, что им не пригодилось, – начатый пузырек жидкости для снятия лака, ленточку скрепленных между собой одноразовых пакетиков со стиральным порошком и замечательной красоты радужную полосатую расчесочку. Все это богатство я гордо принесла домой – невидаль! Надписи иероглифами.
Наутро все мои сокровища куда-то исчезли. Я искала, мама искала – пропало, и все.
Вечером папа возвращается с работы расстроенный и какой-то растерянный:
– Ларусь, а чего это тебе твои японцы надавали?
Я ему пересказываю, и он начинает смеяться так, что и мне становится смешно:
– Пап, ты что?
Оказывается, он жидкость эту и пакетики принес к себе на работу и сотрудницам раздарил. Вот, мол, вам – японский одеколон и сахар к чаю. Они все и подушились, и чайку попили. С мыльной пеной. Кофточки-то испортили, хорошо хоть не отравились.
– Папуль, а расческу-то полосатую куда дел?
– Какую расческу? Не знаю. Я не видел. Вот правда, расческу никакую не видел.
Разгадка появилась через неделю в виде письма от моей подружки Таньки, которая жила в украинском селе. Там, у единственной оставшейся в живых папиной сестры, тети Сони, мы с братом проводили свои летние каникулы. Танька в письме благодарила меня за красивый полосатый «гребушок», который дядя Леша ей от меня бандеролью прислал.
А папа нисколько не смутился, даже оправдываться не стал.
– Подумаешь, Ларуся, тебе же японцы еще сто таких подарят. А у Таньки-то такого не было и не будет. В жизни, доченька, надо быть подельчивой. – Я навсегда эти его слова запомнила.
Так с ними и живу. Спросите, кого хотите.
Я – пионерка. «Как повяжешь галстук, береги его...» А мне-то особенно и беречь не надо, у нас с братом Валеркой этих галстуков завались – штук пять уже набралось.
50-е годы – еще многие ветераны, герои войны, живы. А у нас свой аж дважды Герой – дядя Гриша. Григорий Михайлович Мыльников – летчик, папин друг. Всю войну прошел, ранен в голову. У него во лбу вместо кости платиновая пластина. На лацкане пиджака – две золотые звездочки. На родине памятник – бюст. И такая же копия у него дома, в квартире. Дядя Гриша, когда домой приходит, шляпу снимает и на голову бюсту этому надевает. Очень удобно.
Дядя Гриша выпивает. Часто. Лучшая для него компания – Давыдыч. Тот есть Лешка. То есть мой папа. Выпьют и давай войну вспоминать.
А в школе у нас мода – на пионерские сборы приглашать героев войны и их воспоминания слушать. Ну вот мой дядя Гриша и ходит к нам в школу на все эти сборы. И каждый раз его принимают в почетные пионеры. И повязывают новый пионерский галстук. А он их все отдавал нам, поэтому их у нас и было завались.
Я почти не помню отца без его закадычного Гришки. А когда отца не стало, мы собрались на 40-й день его помянуть. И дядя Гриша сказал удивительный тост. А на другой день он умер. И папе, и ему не было и 60 лет.
Эх, война, война...
Мне тридцать лет, а я не замужем. Вся семья переживает, папка особенно. И вдруг стараниями друзей возникает Давид – высоченный, умный – стоматолог. А я а) не люблю высоких, б) хочу в мужья какого-нибудь писателя или поэта. Ну, в крайнем случае артиста или режиссера. А тут – стоматолог какой-то.
А папа мне однажды такое сказал: «Не хорош, говоришь? А всех хороших уже по хорошим разобрали. А тебе досталось, что осталось. Так что радуйся, ведь ты уже на финишной прямой».
Умница папочка. Умней меня в тыщу раз. Разглядел ты в будущем зяте и ум, и порядочность, и надежность, и мое будущее многолетнее счастье. И оказался прав. Спасибо, папка.
Что-то папа мой, когда идет, все время останавливается и дышит тяжело.
– Пап, ты что? Сердечко болит?
– Нет, Ларусь, все нормально.
Летом мы с Давидом и друзьями поехали отдыхать в Литву – палатки в лесу натянули, грибы-ягоды собирать, рыбу ловить будем целый август.
Мама с папой тоже в отпуске – в Одессу, на море, с друзьями. Пока-пока!!!!
Телефонов мобильных еще в помине не было. Недалеко от нашего палаточного городка жил лесник, у него в домике был телефон. И я, как приехала, позвонила в Москву брату и его жене Лере – все нормально, доехали. Передайте родителям, чтоб не волновались. И телефон этот на всякий случай запишите.
Грибов в тот год было видимо-невидимо. Мы бродили по лесу, день солнечный, кайф. И вдруг меня как будто сила какая-то как кинет на землю, и прижимает сильно-сильно. Все бегут ко мне – что случилось? Тебе плохо?
– Да нет, вроде все нормально.
– А почему упала?
– Сама не знаю.
– Ну ладно, вставай. Обедать пора, – Давид всегда любил дисциплину, – половина второго уже. Пошли к палаткам.
Сидим, болтаем, поедаем свои продовольственные запасы. И вдруг я вижу – к нам лесник идет. У меня в глазах потемнело.
– Давид, вон лесник идет, чтоб сообщить, что мой папа умер.
Это было так. Мама позвонила Валере и Лере и сказала, что в половине второго отец вышел из моря и упал. Мгновенная смерть. Сердце. Ему было 59 лет. Лера набрала номер лесника, чтоб передать мне это страшное известие.
Вот и все. Я никакой не экстрасенс. И ни во что не верю. Просто мы с папой очень любили друг друга. И в миг смерти он обо мне подумал. И я услышала. Я же на него похожа. И хожу вразвалочку.
Алексея Давидовича Рубальского, моего отца, любили все. Весь дом. Все, кто его знал. А о том, что я стихи пишу и меня по телику показывают, папка так и не узнал...
