Леонид Андреев
Анфиса
Действие третье
Вечер. Крестины. На сцене столовая Костомаровых. Идут последние приготовления к ужину, который будет тотчас после того, как совершится обряд. Около стола хлопочут горничная Катя и для этого вечера приглашённый лакей, грязноватый человек с небритой физиономией. Самые крестины происходят в детской, за комнату от столовой; и оттуда доносится говор многих голосов, изредка смех.
В комнатах очень светло и как будто весело.
При открытии занавеса в столовой только двое: Федор Иванович, который сосредоточенно шагает по комнате, заложив руки под фалды фрака, и Татаринов. Последний стоит в угрюмо-укоризненной, но в то же время несколько просительной позе и медленно ворочает головой в направлении шагающего, по-видимому, неслушающего Федора Ивановича. Оба адвоката во фраках со значками.
Татаринов. Федя, я утеряю тебя, что ты не имеешь права так относиться к своему здоровью. Ты слышишь?
Федор Иванович. Слышу.
Татаринов. А главное, к своему таланту, который начинает блекнуть и терять краски, Федя.
Федор Иванович. Ты это видишь?
Татаринов. И не только я, но и другие видят. Федор, послушай меня. Ну, если бы ты был прирождённым алкоголиком, как этот… Розенталь, я оставил бы тебя в покое: пей и погибай! Но ведь ты здоровейший человек, и весь той род…
Федор Иванович. Надоело. Оставь! И я вовсе не пью так много, чтобы стоило из-за этого поднимать шум. Как все это нелепо!
Татаринов (угрюмо). Играешь в карты.
Федор Иванович. Да, играю. Здесь можно и не беспокоиться: я всегда выигрываю.
Татаринов. Что же хорошего? Ты выигрываешь, значит, кто-нибудь проигрывает. Ты, может быть, думаешь, что все это геройство, а по-моему – только бесхарактерность. Хотя бы эта печальнейшая история со Ставровским…
Федор Иванович. Тебе не нравится?
Татаринов (морщась). Ах, Федор Иванович, Федор Иванович! Ведь ты же не думаешь того, что говоришь! И я вообще не понимаю, как ты, Федор Иванович, с твоим высоким понятием о личности, с твоим, наконец, огромным талантом мог опуститься до того, чтобы ударить человека…
Федор Иванович. Я хотел посмотреть, как поступит Ставровский.
Татаринов. Ну, и что же?
Федор Иванович (пожимая плечами). Ничего.
Татаринов. А по-моему, он был совершенно прав, и прибег к защите закона, а не кулаков. Мы, как носители…
Федор Иванович. Который час? Надоело, Иван Петрович, оставь. Сто раз слышал!
Татаринов. А вот тебя исключат!
Федор Иванович. И это слышал.
Татаринов. Федя, подумай о жене.
Александра Павловна, несколько раз выглядывавшая из двери и слушавшая разговор, предостерегающе указывает Татаринову на мужа, просит, чтобы замолчал. Боится.
Федор Иванович (останавливаясь). Ну? Что там про жену?
Татаринов. Да так, ничего. Ну, знаешь, как по обыкновению…
Федор Иванович (морщась). Ах, и надоел же ты мне! И почему я до сих пор тебя терплю, не понимаю. Так, заодно уж, должно быть, с остальным.
Александра Павловна (умышленно громко). Катя, – сколько же тут приборов, ты сосчитай. Ты считать умеешь?
Подходит к мужу и кладёт ему руку на плечо. Тот недовольно останавливается. Александра Павловна ещё не совсем поправилась после родов, похудела, улыбается томною, несколько жалкою улыбкой.
Федор Иванович. Ну, что ты? Скоро там?
Александра Павловна. Так, немного приласкаться захотелось… устала. Да, вообрази, какая история, Федя: забыли подогреть воду, попробовала я рукой – она как лёд. Прямо заморозить хотели ребёнка.
Татаринов. Надо подлить кипятку.
Александра Павловна. Подливают! Да разве скоро её нагреешь: купель такая, что взрослый утонуть может. А священник уже приехал, ждёт, так неловко. Вы же никуда далеко не уходите, Иван Петрович… А ребёнка вы не уроните?
Татаринов. Постараюсь. (В недоумении качает головой.) Вот странно: член совета присяжных поверенных, и вдруг какой-то кум – это все ваши прихоти, Александра Павловна.
Александра Павловна. Молчите, молчите. (Робко.) Федечка, а ты не пойдёшь туда?
Федор Иванович. Нет. Не люблю. Я уже говорил.
Александра Павловна. Ну, пожалуйста, ну, голубчик! Я прошу тебя. Ведь это несколько минут, ты хоть в дверях постой.
Федор Иванович. Нет, нет. Да не огорчайся же ты, пожалуйста. Ведь это же невозможно, из-за каждого пустяка слезы, истерики.
Александра Павловна (улыбаясь сквозь слезы). Да я ничего, что ты? И какие у меня истерики, что ты говоришь? – Это я-то истеричка! Иван Петрович, послушайте… а вы танцевать будете? Куму необходимо танцевать.
Быстро входит Розенталь.
Розенталь. Александра Павловна, зовут!
Александра Павловна. Ах, Боже мой, сейчас, сейчас! Не скучай тут, Федя, пусть Розенталь побудет тобой.
Уходит, в дверях встречается с Анфисой. Очень осторожно обходит её, подбирая платье так, чтобы не коснуться.
Анфиса. Дайте мне воды, Катя.
Катя. Сами возьмите. Вон стоит.
Розенталь (очень вежливо). Вас также ждут, господин Татаринов.
Татаринов (строго смотрит на него и проходит). Помни же, Федя.
Федор Иванович. Анфиса, ты куда – посиди нами.
Розенталь. Верно, Анфиса Павловна, посидите-ка лучше с нами. Кстати, мне нужно устроить некоторый консилиум.
Анфиса (улыбаясь). Вы больны?
Розенталь. Опасно. Денег нет.
Все трое садятся на большой турецкий диван. Анфиса отодвигается несколько к краю.
Розенталь. Ты, Федор Иванович, как психолог, вы же, Анфиса Павловна, просто как умнейшая женщина – помогите мне вашим компетентным советом. (Смотрит на лакея, внезапно.) Постой, что это за рожа? (Вскакивает и подходит к лакею.) Алексей?
Федор Иванович (тихо). Анфиса!
Анфиса не отвечает.
Лакей. Так точно, Алексей.
Розенталь. Из Шато-Флери? Давно ушёл?
Лакей. Так точно-с, два года.
Розенталь. С тех пор не брился? Но какая память, черт возьми. (Радостно.) Федя, ты узнал эту рожу? Ведь это Алексей, из Шато-Флери. Помнишь?
Федор Иванович. Нет.
Розенталь. Должно быть, проперли за пьянство, и фрак у него напрокат. Погоди, о чем я начал говорить, забыл?
Федор Иванович. Послушай, Андрей Иванович, будь друг, принеси мне папиросы из кабинета. Кажется, на столе оставил портсигар, а если нет, то посмотри в шкапу.
Розенталь. Знаю. Эх, и до чего же тебе нужно побриться, Алексей.
Уходит. Катя возится у стола и искоса поглядывает на тихо разговаривающих Федора Ивановича и Анфису.
Федор Иванович. Отчего ты так смотришь ни меня, Анфиса? Мне больно от твоего взгляда.
Анфиса. А как же мне иначе смотреть? Научи.
Федор Иванович. У меня тоска, Анфиса.
Анфиса (равнодушно). Да?
Федор Иванович. Ты не хочешь говорить со мной? Это нехорошо – почему ты так изменилась, Анфиса? Мне больно, у меня тоска, а ты оставляешь меня.
Анфиса. Я почти не вижу тебя. Ты совсем не бываешь дома.
Федор Иванович. У меня много работы сейчас, ну, и… Ты больше не любишь меня, Анфиса?
Анфиса (улыбаясь). А ты?
Федор Иванович. Со мной делается что-то странное. У меня уши точно заложены ватой… говорят, а я ничего не слышу. Что-то кривое забралось в мою жизнь. Третьего дня за пощёчину Ставровскому меня исключили из членов клуба. А скоро исключат, должно быть, из сословия. В карты играю, пью.
Анфиса. Напрасно.
Федор Иванович (морщась). А тут этот Татаринов… Ах, нет ничего хуже порядочных людей! Ходит вокруг меня и со всех сторон конопатит, как дырявый дом, только и слышно, как деревянной колотушкой постукивает… Ты улыбаешься, напрасно. В том, что я говорю, смешного нет.
Анфиса. Мелко это, Федор Иванович… и мучительно.
Федор Иванович. Мелко? Прежде вы иначе думали, Анфиса Павловна. И зачем громкие слова? Скажи просто: злюсь, потому что люблю, а он не любит. (Смеётся, потягивается и громко говорит.) Ах, уехать бы отсюда!
Анфиса (улыбаясь). Со мной?
Федор Иванович (удивлённо). Как с тобой?
Анфиса. Да. Ведь я жду.
Федор Иванович. Ах, да! (Улыбается.) Все ещё ждёшь? Представь себе, я и забыл. Неужели ты это серьёзно – и так-таки и ждёшь?
Анфиса. Жду.
Федор Иванович. И думаешь, что я с тобой поеду? Куда же это, в Америку, на Сандвичевы острова?
Анфиса. Может быть, и поедешь.
Федор Иванович (грубо). Нет. Никуда я с тобой, Анфиса, не поеду. (Смеётся.) Впрочем, подожди ещё год – может быть, тогда и поеду.
Анфиса (также смеясь). Что ж, я бы и подождала. Но ведь – обманешь!
Молчание.
Федор Иванович (раздражённо). Катя, перестаньте греметь посудой. И вообще ступайте отсюда. (Катя уходит.) Опять улыбаешься. Не нравится мне твоя улыбка – какую ещё ложь приготовила ты, Анфиса? Ну-ка, взгляни на меня! Глаза у тебя правдивее, чем рот. (Смотрит и слегка отодвигается назад.) Так, так! Ах, сколько в них ярости! И страдания. Ярости и страдания. Какое странное сочетание… Постой! (Схватываем руку Анфисы и наклоняется близко, почти к самым глазам.)
Анфиса (стараясь вырвать руку). Пусти!
Федор Иванович. Нет!.. Я вспомнил, это было в лесу. Я придавил камнем змею, маленькую ядовитую змейку. Не знаю, зачем, из какого-то странного любопытства, я лёг на землю и приблизил свои глаза к её глазам… Вот так.
Анфиса. Пусти.
Федор Иванович (удерживает). Вот так. И смотрел, и говорил с нею, а она мне отвечала. Я, кажется, переломил ей спинной хребет.
Анфиса. Спинной хребет!
Федор Иванович. Да, да. Спинной хребет. И она умирала… как ты. И она хотела ужалить меня, но не могла… как ты. А я шутил с нею: посмотри, как хорошо в лесу, как голубеет небо, как камни горячи. Посмотри, как я близко к тебе, поцелуй меня ядом уст твоих – не можешь? (Нежно.) Ты умираешь, Анфиса?
Анфиса (с трудом). Нет.
Федор Иванович. У тебя переломлена спина. Ты умираешь? В серый туман уходят твои глаза… ты умираешь?
Анфиса (выгибая шею). Разбей мне голову. Я умираю.
Федор Иванович (следуя своими глазами за её, тихо и нежно). Нет. Ты ненавидишь меня, Анфиса? В твоих глазах загораются огни: зелёный, красный… и ещё жёлтый… это безумие, Анфиса? Ты умираешь, да? Тебе очень больно, скажи! (Крепко сжимает руку Анфисы, и та вскрикивает от боли. Федор Иванович слегка отталкивает её и смеётся. Входящему Розенталю.) Послушай, Розенталь. Я уговорил Анфису Павловну остаться у нас ещё на один год. Ты рад?
Розенталь. Очень рад. Только не перебивай, а то опять забуду. Да, портсигара там нет, и папирос в шкапу нет…
Федор Иванович. Портсигар у меня.
Розенталь. Понимаю, просто продолжал дело при закрытых дверях. Но погоди, не сбивай. (Садится и берет за руки Федора Ивановича и Анфису.) Вот что, друзья мои, – какие у вас холодные руки! – я погибаю! Понимаешь: увечные дела, доверительские деньги…
Федор Иванович. Скверно! Быть тебе, Розенталь, в остроге.
Розенталь (радостно). Ага! Я и говорю, что погибаю. И вот что я придумал в мои бессонные ночи…
Федор Иванович. Возьми у меня. Сколько рублей триста?
Розенталь. Двести. Нет. Никогда. Я беру только у врагов. И вот вы понимаете, друзья мои, понимаете теперь эту блестящую мысль, которая лучезарным светом озарила мои бессонные ночи. Кому я злейший враг, кто ненавидит меня до родовых схваток в желудке? – Татаринов. Ergo – у кого я должен взять взаймы? – у Татаринова. Во-первых, – как враг, он должен быть великодушен, и именно по-человечески, с открытой душою, я обращаюсь к его великодушию; во-вторых, – у этой вегетарианской жилы в банке на текущем счёту… ты знаешь, по ночам он ворует огурцы у соседей… Батюшки, кончили, идут. (Тревожно.) Федя, как ты думаешь, голубчик, даст он?
Входят Александра Павловна, Ниночка, гимназист Петя, какой-то молоденький адвокат, по виду помощник, и Татаринов. Последний широко и смущённо улыбается.
Александра Павловна. Федя, Федя, поди, голубчик, на минуту! Батюшка уезжает – нужно проститься. Как Алечка плакала, она совсем захлебнулась. А-а, ты здесь, Анфиса? О тебе все папаша справлялся.
Федор Иванович (весело уходя). Ну, идём, идём! Татаринов, да не сияй ты так нестерпимо!
Анфиса медленно выходит. Ниночка провожает её холодным и строгим взглядом.
Розенталь (вслед Анфисе). Шарлотта Кор-р-де!
Ниночка (громко). Она была – убийцей?
Татаринов (улыбаясь). Как это я, право? Ужасно странное ощущение.
Ниночка. Но вы понимаете, что вы теперь мой кум, что вы уже никогда не можете на мне жениться…
Татаринов (все так же улыбаясь). Да я и не собирался… Нет, действительно, ужасно странное ощущение: оно такое маленькое.
Петя. Вы держались молодцом, Иван Петрович.
Адвокат. Нужно отдать справедливость: вы с честью вышли из крайне затруднительного положения. Когда вы хотели взять младенца за ноги, я действительно несколько испугался.
Татаринов. Ну вот, я и ног у него не видал.
Розенталь (скромно). Это было обходное движение.
Адвокат. Когда же, как прирождённый жонглёр, вы с невероятной ловкостью обернули младенца вокруг пальца, достали его откуда-то из жилетного кармана…
Ниночка (хохочет). Но ведь правда: он чуть не уронил его.
Розенталь (серьёзно). Господа, господа, здесь решительно не над чем смеяться… Господин Татаринов, могу ли я просить вас уделить мне несколько минут для короткого… профессионального разговора?
Татаринов (все ещё улыбаясь, но строго). К вашим услугам.
Отходят в сторону.
Розенталь. Господин Татаринов, я знаю, что вы мой враг и ненавидите меня до… крайности. И я знаю, что другой на вашем месте, менее дорожащий интересами гуманности, не обладающий, так сказать, широтою взгляда, – тот просто послал бы меня к черту. Но ваше великодушие, именно, как врага, обязывает вас, так сказать… Не дадите ли вы мне двести двадцать пять рублей ровно на две недели? Раньше я, к сожалению, не могу… Сегодня у нас пятница…
Татаринов. Четверг.
Розенталь. Конечно, четверг. Так вот…
Татаринов. Нет.
Розенталь (с крайним удивлением). Но почему же?
Входят старики Аносовы и двое-трое гостей.
Аносов. Ну, слава Тебе Господи. И перекрести, и проводили, и никого не обидели. Кум-то где же? Ну и кум!
Розенталь. Но почему же?
Татаринов. Нет.
Розенталь. Вот странно… а я думал, ей-Богу, думал, что дадите.
Татаринов. Нет.
Аносов (подходит и треплет Татаринова по плечу, отчего у последнего появляется широкая улыбка). Ну, куманёк дорогой – выпьем за новорождённого. Только в другой раз не хватай ты так новорождённого, будто голодная собака кость. Дело его маленькое, и бери ты его спрохвала.
В столовую входят последние гости, приглашённые на крестины, – всего гостей помимо родственников человек десять – и с ними Федор Иванович, очень возбуждённый. Он часто и очень громко смеётся; потом замолкает и молчит глубоко, пока чья-нибудь шутка или вопрос снова не вызовет в нем припадка неестественной и даже злобной весёлости.
Федор Иванович. Господа, прошу за стол! Впрочем, одну минуту терпения, я и позабыл: хозяйка и извиняется – она кормит девочку и сейчас придёт. Розенталь, выпьем мы с тобой сегодня или нет, как ты думаешь?
Розенталь (мрачно). Я думаю, что выпьем. (Тихо.) Наотрез отказал, подлец. Ну и враги у меня!
Федор Иванович. Где Ниночка? Я хочу сидеть с нею. Отказал, ты говоришь? (Внимательно смотрит на Розенталя.) А знаешь, голубчик, я только сейчас почувствовал это: ты напрасно беспокоишься – к тебе необычайно пойдёт арестантский халат.
Розенталь (обиженно). Ну вот ещё – какие глупости!
Федор Иванович (злобно настаивая). Нет, серьёзно. (Поворачивает его и смеётся.) Удивительно пойдёт; как я раньше этого не заметил! Иван Петрович, знаешь, какое открытие я совершил: к Розенталю удивительно идёт…
Розенталь (громко). Федор Иванович, послушай. (Умоляя.) Ну, зачем ты кричишь? Ты это говоришь по дружбе, а они могут воспользоваться в своих интересах. Ты знаешь, сколько у меня врагов…
Татаринов (подходя). Ты звал меня, Федор Иванович?
Федор Иванович (удивлённо вглядывается в него и вдруг хохочет). Но это же изумительно, голубчик ты мой, Иван Петрович, ведь если тебя одеть в этот костюм, так, ей-Богу, будет казаться, что ты так в нем родился.
Татаринов. Какой костюм? Я и в этом себя достаточно хорошо чувствую, а вот как ты, Федор, не знаю, Розенталь (удовлетворённо). Ловко! Это, брат Федор Иванович, намёк, что значок-то у тебя… держится не крепко!
В дверях движение. Ниночка и Анфиса, поддерживая с двух сторон под руки, ведут бабушку. Старуха одета парадно; идёт очень медленно, но в слабость её почему-то не верится, как и в её глухоту.
Федор Иванович (испуганно). Что это? Зачем это? Зачем её привели?
Весёлые голоса. А, бабушка! Смотрите – бабушка! Боже мой, до чего же она стара!
Аносов. Вот так удивила старушка! А вид имела, будто на веки вечные к креслу привинчена.
Федор Иванович. Зачем её привели? Что это за нелепость? Ниночка, поди сюда.
Ниночка. Сейчас, дядя.
Старушку усаживают на почётное место на конце стола. Места за столом ещё не заняты, и старуха некоторое время сидит одна; и на мгновение кажется, что все, кого она знала, кого любила, ненавидела и пережила, бесшумно занимают пустые места и вступают с ней в беседу.
Ниночка (подходя). Ты что, дядя Федя? (С беспокойством.) Отчего ты такой хмурый: тебе нездоровится?
Федор Иванович. Зачем вы привели её сюда? Я же говорил, чтобы её никуда не смели пускать из её комнаты!
Ниночка (удивлённо). Ты про бабушку? Ну, что ты, дядя Федя, ты никогда этого не говорил.
Федор Иванович. А Анфиса?
Ниночка. Что Анфиса? Анфиса и сказала, что бабушку нужно привести сюда, что это необходимо. И Саша тоже сказала – я тебя не понимаю.
Федор Иванович (насмешливо). А ты?
Ниночка (робко). За что ты сердишься, дядя Федя? Ведь и на Верочкиных крестинах бабушка тоже приходила и сидела с нами целый вечер.
Федор Иванович (недоверчиво). Разве? Может быть. Я и позабыл. А все-таки, Нина, от тебя этого я не ожидал. Впрочем… (Смеётся.) Господа, за стол. Хозяйка сейчас придёт. И нельзя же старушку оставлять одну среди пустых стульев, на которых может усесться… черт знает кто. Скорее занимайте места. Нина, ты со мною сядешь. (Тревожно заглядывая ей в глаза.) Ты мой друг, Нина?
Ниночка (пугаясь и почти плача). Что с тобой? Конечно, я твой друг.
Федор Иванович. Вздор!.. У меня нет друзей!.. Папаша, пожалуйте, что же вы? Татаринов, ты со мною!
Розенталь. А я с вами, Анфиса Павловна. Вашу руку! Вы слыхали: отказал, подлец, наотрез. Что это вы такая мрачная?
Анфиса (улыбаясь). Нет, я весёлая.
Розенталь. Ну, и слава Богу. Федька зол, как черт, и я…
Все весело рассаживаются. Анфиса с Розенталем садятся почти напротив Федора Ивановича.
Шум. Входит Александра Павловна. Её радостно приветствуют, пьют за её здоровье.
Федор Иванович. А мы опять с тобой, Анфиса, Ты снова улыбаешься.
Анфиса. Да, опять с тобой. Я люблю смотреть на тебя, когда ты весел… как сегодня.
Федор Иванович. Это ты привела старуху?
Взрыв смеха покрывает его дальнейшие слова.
Розенталь (лакею). Алексей, помнишь Шато-Флери?
Лакей. Как же-с!
Розенталь. Помнишь, как мы там… а?
Татаринов. Александра Павловна, надо мною все смеются. Это ваша вина.
Александра Павловна (улыбаясь слабо). Вы были очаровательны.
Аносов. А это не порядок, дочка: тебе нынче следовало бы рядом с мужем посидеть. Конечно, дело твоё хозяйское…
Александра Павловна. Там занято.
Татаринов и Ниночка делают нерешительные попытки уступить ей своё место.
Федор Иванович. Ни с места. Ей и там хорошо, – верно, Саша? Анфиса, твоё здоровье! Господа! Позвольте вам предложить выпить за здоровье моего лучшего и самого верного друга… Анфисы Павловны.
Все пьют, чокаются с Анфисой, но с некоторым холодом и недоверием. Анфиса очень серьёзно поднимает бокал и только раз слегка улыбается – это когда Ниночка резко, с нескрываемой враждой отдёргивает свою рюмку. Федор Иванович замечает это, пренебрежительно треплет Ниночку по плечу, смеётся.
Татаринов. Хотя я с удовольствием выпил за здоровье Анфисы Павловны, которую высоко ценю и уважаю, но я хотел бы предложить более соответствующий случаи тост. Господа!..
Розенталь. Федя, Федор Иванович, что же это такое? Я ещё и рюмки как следует не выпил, а господин Татаринов затягивает уже речь. Конечно, когда красноречие рвётся наружу…
Федор Иванович. Верно. Потерпи немного, Иван Петрович, и собери силы. Ты что это, содовую пьёшь? Знаешь, в этом есть что-то такое отвратительное, что лучше бы ты пил человеческую кровь.
Татаринов. Скажи, пожалуйста, какой… Нерон.
Смех.
Петя (слегка выпивший). Какой великий артист погибает!
Розенталь (с пафосом). Федя, нужно уважать чужие убеждения. Господин Татаринов – вегетарианец. (Нагло хохочет.) Петя. Вегетарианство – лицемерие! За ваше здоровье Нина Павловна!
Татаринов (возмущённо). Федор Иванович, если вы не уважаете законов гостеприимства, то…
Федор Иванович (брезгливо). Оставь! Я же знаю, что ты мученик и постоянно страдаешь расстройством желудка, но убеждений не продаёшь.
Розенталь. Вот ещё! Да я и копейки не дам за такие убеждения. Куда их потом девать, их моль съест.
Федор Иванович. Береги носовой платок, Анфиса. Розенталь, правда, что на твоих платках разные метки?
Анфиса (презрительно). Не обращайте внимания, Андрей Иванович, это – шутка.
Розенталь. И очень глупая. Ваше здоровье!
Аносова. А ты уж третью рюмку пьёшь, старик. Эка разгулялся!
Аносов. И четвёртую выпью. Феденька, слышишь, а мы с тобой поровнялись теперь: у меня три дочки и у тебя три. Скажи, какая…
Розенталь. Игра природы!
Аносов. Ну, игра не игра, на все Божья воля, господин Розенталь. Только вот в чем теперь недоумение: какие дочери будут лучше – твои или мои?
Федор Иванович (с явной насмешкой). Ваши, несомненно, лучше. Одна – красавица. Не смущайся, Саша, ведь это же правда. Другая (смотрит на Анфису Павловну), другая… красавицей я бы её не назвал – ты не обижаешься, Анфиса? – другая… умна, тверда, правдива.
Анфиса. Не довольно ли, Федор Иванович?
Федор Иванович. Нет, ещё не довольно, Анфиса Павловна, Аносова. Довольно, довольно. Ты такое, Феденька, говоришь, что при посторонних даже неловко. Похвалил, ну и будет. А то уж и нам, родителям, некуда глаз девать.
Татаринов. Кстати, господа, раз зашла речь о детях. (Встаёт.) Господа! Сегодня я имел честь в качестве духовного отца держать на своих руках маленькое существо, которое было девочкой…
Розенталь. Я думаю, и осталось.
Татаринов. Господа! Может быть, я действительно был плохой кум и скверно держал младенца, но, ей-Богу, поверьте мне: я чувствовал такой трепет, что мог бы и совсем его уронить. Ей-Богу! Я думал, вот сейчас прижимаю я к моему фраку маленькую девочку, такую маленькую, что даже и тяжести она имеет, – а что будет с нею, когда она вырастет? И так грустно мне стало, ей-Богу! Вот сейчас крестят, приобщают её как бы к некоему великому движению человеческой совести, а вырастет она, и станут её обижать. И кто же? Мы, те самые мужчины, которые её крестили и, стало быть, куда-то душу её звали.
Насмешливые аплодисменты.
Аносова. Верно, батюшка, – обижают.
Аносов. Ну, уж ты-то молчи! Подумаешь, обиженная!
Федор Иванович. А ведь это, Иван Петрович, действительно идея: девочек крестить не надо.
Татаринов. Да я не о том, ты неверно меня понял.
Федор Иванович. Нет, это ты сам не понял, что ты сказал.
Розенталь. Это у него часто бывает.
Федор Иванович. Оставь шутовство, Розенталь! Ты именно это и сказал; это и есть смысл всей твоей великолепной речи: девочек крестить не надо.
Аносова. Скажи, какая немилость. Что ж мы, насекомые, что ли? Да насекомую и ту…
Федор Иванович. Если мы, мужчины, бываем скотами, то мы же бываем и людьми и творим Бога. А у женщин нет Бога, и все женщины, плохие и хорошие, если кому угодно допускать это различие, – я его не знаю, – все женщины вне религии. И крестить женщину – бессмыслица, злая шутка над нею же самой!
Голоса (возмущённо). Неправда! Какой вздор! А мученицы?
Адвокат. За Магометом первая пошла его жена.
