Пирамида – Леонид Леонов

Не знаю, смогу ли я вообще читать.

Вот уже неделя, как я закрыла «Пирамиду» на последней странице, большой срок. И я пытаюсь, пытаюсь открыть что-то другое, открыть классику, мемуары, что-то гарантировано качественное, но…

Ты насыщаешь взгляд, как тело – хлеб, Как влага освежающая – землю…Да, пожалуй только так я могу передать мое состояние. Сытость.

"Пирамида" – абсолютный максимум того, то можно получить от чтения – интеллектуально, эмоционально и прочая, прочая.

Роман огромен, как гигантская секвойя и не может быть целиком вмещен в сознание. Ничего не могу сказать о нем в целом. Сознание способно только ухватывать краешки, детали, ассоциации.

Давайте начнем совсем с простого. Помните магов и волшебников Лукьяненко? Слабые умеют пользоваться простыми заклинаниями, сильные сложными, но Абсолютные не пользуются ничем. Они работают с чистыми потоками энергий, обходясь вовсе без заклинаний.

Леонов в своей «Пирамиде» вышел на такой уровень мастерства, когда не суть важен стал сюжет, герои, стиль, язык, диалоги – идет поток энергий, свивающихся и борющихся.

Говорят, посещая выставки Марка Ротко, люди вдруг начинают рыдать у его картин от взрыва эмоций. Вы видели его картины? Зайдите, посмотрите в интернете. Вот и роман такой. Поверьте, вы захлебнетесь от слез.

Единственный, с кем можно поговорить (мысленно, конечно) о романе – Дмитрий Быков. Как сам он шутит, он один из трех человек в мире, этот роман прочитавший. И прочитавший лекцию о романе. Убить его готова за каждое слово в этой лекции. За каждое наглое, лживое, самодовольное, хвастливое, поверхностное, ублюдочное слово. Все неправда! Но и полюбить его в очередной раз готова за эту же лекцию. За то, то прочитал, оценил, рассказал, понял (почти).

Но не будем долго задерживаться на посторонних лицах, перейдем к моим сумбурным впечатлениям. Других все равно не предвидится, я не дотягиваю до этого уровня.

Ангел Дымков, попавший на землю по воле и силе Дуниного воображения. Самое не-человеческое существо из тех, что когда-либо были описаны в литературе. Понять насколько не-человеческое можно только прочитав и вдруг поняв, что все читанные до этого инопланетяне до смешного человечны.

Вадимушка… самое жуткое в моей читательской биографии описание заживо вернувшегося покойника. Кадавра.

Дуня – нежная, неземная, почти святая девушка. Как же она – при всей своей чистоте – низменна и жестока рядом с настоящим ангелом. Как готова употребить, погубить его ради спасения брата. Совсем по-человечески.

Юлия. Блистательно описанная червоточина победительных женщин. Их неспособность произвести на свет нечто талантливое. Отсутствие такой малости – способности творить, создавать. Обидно, рождена блистать на экране – но не может туда попасть из-за более чем очевидной бездарности.

Отец Матвей – жалкий, неловкий… центр духовной вселенной. Не потому, что умен или силен. Потому… не знаю почему. Добр? Любящ? Да мало ли таких… Или просто потому, что отец? Священник?

Никанор. Человек-скала. Надежная опора близких, оплот. Не верит в существование потусторонних сил. Краеугольный камень о который споткнулся сам профессор Шатаницкий (да-да, сам дьявол).

Фигура Автора. Этот вырвет свой сюжет, свой роман хоть у дьявола из пасти. Ну, так примерно и вышло.

И многие, многие другие. Жертвы и палачи. Дети, старики, энкэвэдэшники, режиссер, Сталин, наконец.

Да, нет. Я не смогу передать про что это. И сюжет тут не при чем. А сами вы вряд ли прочитаете.

Так вот и конец тут настал рецензии. Пойду, лучше, еще цитат натаскаю.

Читать надо. Большущий роман. Но «великий» ли? Леонова подводит, по-моему, словесная неумеренность. Не может остановиться – язык «несет». «Пирамида» закончена была лишь вчерне, но страшным образом «передержана». После «революции» все сорвалось с мест, перевернулось, сошло с ума. В том числе, и словесность. Сейчас это кажется диким, но откройте каких-нибудь парфеновых-гладковых. То же словесное недержание, хотя и в более скромных объемах. Булгаковский Воланд значительно выигрывает на фоне леоновского Дымкова (или Шатаницкого), хотя бы потому, что более компактен «литературно». Разумеется, можно увидеть пересечения и с другими литературными дьвлиадами»: с «Жнвником сатаны», с грандиозным по замыслу «Фаустом».

При этом Леоновым можно восхищаться хотя бы за то, что многое из революционного безумия пережег, преодолел в себе. Ведь от из тех «дьяволят», из «кранопузых». Выдвинулся в 20-е, так как прежняя культурная элита была истреблена или вытеснена в эмиграцию. Получил массу советских цацек, заседал несколько созывов в «верховном совете» и, вообще, всячески был обласкан и пригрет «народной властью». Жил в оранжерее – даже и буквально. Его советские вещи выглядит довольно странно, то город берется одним танком, то некий мистер бежит в иное время. Признаться, никогда не понимал, за что ЛЛ такая слава. Разумеется, надо оценивать то, что написано было «в стол» – «по гамбургскому счеты». И вот в последнем романе писатель превзошел самого себе. Написал и о безмерных страданиях нашего народа, и о грядущих опасностях, и много еще о чем. Да, слишком длинно. Иногда возникало непреодолимое желание пролистать многостраничные описания-размышления и болтовню персонажей. Явно он переборщил и с Вадимом, и с этими циркачами. Линия с совковым кинорежиссером тоже как-то не очень впечатляет. Элита социалистической «культурной революции» – это все же «герои не моего романа», хотя, лично для ЛЛ это было очень важно, поверим. Ангел с фокусами – это, разумеется, какой-то балаган, хотя «так и было задумано. Одну из кульминационных сцен романа можно увидеть в беседе ангелоида с кремлевским горцем. Для совесткого довоенного писатели – это жизнь и судьба. Ведь могли бы и репрессировать. Так и за веселым Воландом некоторые также усматривают джугу. Но не переоценен ли инфернальный ранг „вождя и учителя“. Хотя перейти от про-сталинских славословий к обличению его фигуры в масштабе мирового и даже вселенского зла – шаг довольно понятный и логичный. Но русский писатель здесь совершает типичную русскую глупость. Кровопийце он тщится придумать какую-то высшую мотивацию – пусть злой. Но гений. Это – ошибка или ловушка, как и „культ личности“ или бредни об „извращениях социализма“. Людоед – это людоед, а колония паразитов – это колония паразитов. Они действуют по своей злой природе. А „философию“ им придумывают их жертвы, если случайно уцелеют или получат отсрочку. Какая такая философия была у „сталина“ кроме плоского диаматного истмата из пресловутого „краткого курса“. А что там накрутил Леонов в монологе „вождя“? Это не более достоверно, чем у какого-нибудь „рыбакова“, хотя и в другом роде.

Жаль, что из интересного замысла построена была вот такая «Пирамида». Судьба популярного художественного произведения роману никак не грозит. Слишком громоздко и неудобоваримо, в отличие от булгаковской книжки.

В общем, многое не понравилось. «Пирамида» напоминает Вавилонскую башню. И все же сказать про книгу – «большая Федора, да дура» – язык не поворачивается. Слишком много автор поднял важнейших вопросов, и слишком хороши многие отдельные страницы и строки романа.

А что, когда положат на весы

Орлиный взор, геройские усы

И звезды на фельдмаршальской шинели

Усы, усы, вы что-то проглядели,

Вы что-то недопоняли, усы.. И в яму он внимательно глядит,

Но яма ничего не говорит,

Она лишь усмехается и ждёт

Того, кто обязательно придёт.

Домбровский

Да кто теперь читает этого Леонова, тем более силикатный кирпич (полторы тысячи страниц) «Пирамиды»? Ой. не скажите, читают многие из тех, кто есть кто-то. Без «Пирамиды» ни «Обитель» Прилепина, ни «Июнь» Быкова не пришли бы к нам в том виде, в каком мы их знаем. Разумеется. влияние прозы Леонова вообще и «Пирамиды» в частности на современную русскую словесность не ограничивается двумя книгами, а назвала их потому, что меня на чтение романа сподвиг интерес к этим авторам, их уважение к фигуре советского классика и его последнему роману."Пирамида", увидевшая свет в девяносто четвертом году, в основном была написана уже к семьдесят третьему, но работу над ней Леонов продолжал до времени публикации, он был ровесник века, для справки. Стало быть, почти до девяносто пяти. И по отзывам наблюдавших, до самого конца это был серьезный, до мелочей отработанный процесс, где придирчивая строгость к себе и помощнику не оставляла возможности разночтений ни для одного фрагмента, подвергаемого редактированию. Сказать по правде, особенности леоновского текста не добавляют читателю в моем лице пиетета к этим трудам. Объясню, стилистические особенности текста Леонида Максимовича таковы, что любую свою мысль он доносит до читателя в максимально развернутом виде.Непонятно? В «Пирамиде» есть пассаж об истинном размере того существа, с которым мы знакомимся на страницах романа под именем Дымкова, подлинное ангельское величие которого простирается на парсек. Оно может и хорошо для ангела, но я, в провинциальной отсталости, считаю, что для текста больше подойдет: чтобы словам было тесно, а мыслям просторно. Сакраментальное «Мама мыла раму» в леоновском исполнении займет пару страниц плотного сложного текста (без картинок и разговоров). Больше всего это похоже на чтение философского трактата, даже и самые разговоры построены по типу платоновских диалогов. Для имеющих опыт подобного чтения несложно, но читательское удовольствие стремится к минус бесконечности.Это не отменяет факта, что «Пирамида» великое произведение, но относит роман, в наше не любящее многабукв время, в разряд произведений, от чтения которых подавляющее большинство читателей предпочтет воздержаться. И потому, я возьму на себя смелость краткого нарративного пересказа, хотя бы за тем, что вразумительного его варианта вы нигде не найдете. Структура романа много сложнее, Леонов мастер многопланового действия и нетрадиционных сюжетных ходов, сколько-нибудь вразумительного представления о масштабе романа мой отзыв не даст, но позволит составить о нем самое общее представление. а на большее и не претендую.Итак, семья Лоскутовых: отец Матвей, священник, матушка – гонимое по описываемому времени (сороковой год) духовное сословие, батюшка в целях социальной мимикрии, а также для снискания ближним хлеба насущного, возвращается к ремеслу сапожника, которым зарабатывал на жизнь его отец. Трое детей: яркий успешный Вадим юношей порвал связь с семьей, сделал головокружительную писательскую карьеру, но ко времени описываемых событий репрессирован и судьба его неизвестна. Дуня славная девушка, воплощение соборной души русского народа, обожает старшего брата, вызывает серьезное беспокойство родителей некоторыми признаками того, что они принимают за душевное заболевание, на деле же Дуня действительно может общаться с ангелом, изображенным на церковной фреске и странствовать с ним по мирам. Егор, младший сын, помощник и опора родителей, талантлив ко всему, что связано с техникой, неутомимо трудится, пытаясь финансово помочь семье; с детства не получавший такого внимания, как Вадим, безнадежно соперничает с братом.

Рассказчик, Леонид Максимович, альтер-эго Леонова, опальный писатель, ожидающий ареста, это его глазами мы видим происходящее, а роль его ограничивается свидетельством. Никанор Шамин , сосед Лоскутовых, студент, с детства влюбленный в Дуню, ровесник и друг Вадима, научным руководителем Никанора выступает профессор Шатаницкий (угу, вы верно уловили связь с сатаной, по сути он падший ангел, желающий отвратить божий взгляд от глины, так ангельское племя презрительно называет людей, с каковой целью в решающий момент истории собирается содействовать провалу миссии Божьего посланца на Землю). Довольно колоритную тройку представляют в романе богемные персонажи режиссер Сорокин, обаятельноый удачливый эрудит-авантютист, селфмейдмен образца раннего социализма. Роковая красавица Юлия, звезда экрана и наследница традиций цирковой династии Бамблосски, этакая щучка-сучка в аксеновской классификации, которая увидит в Дымкове источник многообразных потенциальных возможностей по типу Золотой рыбки (примерно с тем же конечным результатом, забегая вперед). Старик Дюрсо, отец Юлии, старый циркач авантюрного склада, он станет антрепренером Дымкова, тот еще аферюга, чья манера изъясняться приводит на память Беню Крика и персонажей Зощенко (сцены с Дюрсо – редкие в романе моменты читательского наслаждения.

Остались два последних по порядку, но не по значению персонажа. Ангел – Дымков, в пространстве романа. И Хозяин, Сталин. Первый нисходит в мир с неясной целью его апологии, второй пытается задействовать дар чудотворения в собственных разрушительных (до основанья, а затем) целях. Сколько насчитали основных персонажей, тринадцать? Ну, как-то так. А дальше все просто. Ангел воплощается в земную ипостась Дымкова, немедленно позабыв в круговерти земных событий о Дуне, служившей ему мостом в наш мир. Дюрсо делает его своим партнером и какое-то время пара гастролирует с головокружительным успехом. Юлия вытягивает из Дымкова мирские блага в объемах, несовместимых в жизнью и непредставимых менее изощренным умом. А потом дар покидает ангела и все от него отворачиваются, и, успевший стать объектом высочайшего пристального внимания, он почти обречен повторить судьбу Вадима. Но нет, мир устроен более правильно и справедливо, чем представлялось автору, И вразрез со всей своей философией, он отпускает своего героя, вернув ему дар, сделав последним чудом: – Пусть они все о вас забудут.

– Пусть забудут.

– Кроме меня.

– Кроме тебя.

Тут бы и закончить, но не могу, пока не скажу о двух невероятного трагизма сценах, оправдавших в моих читательских глазах авантюру с чтением этого полутаротысячестраничного опуса. Обе с участием Вадима. Башмаки, которые мать надевает на его ноги в последнюю встречу с живым сыном. И сцена ареста кадавра, которым он вернулся домой. Это как удар под дых было, когда полгода назад убитый человек, ни слова не сказавший за три дня пребывания в родительском доме, выкрикивает, после удара конвойного: «Да здравствует наш великий вождь!» И еще раз, после второго удара.