Леонид Липавский
Исследование ужаса
Вот этот-то подрагивающий бег более неприятен.
Как это ни странно, но этот судорожный характер бега присущ и некоторым четвероногим, именно мышам и крысам. Мышь бежит как заводная. И боятся именно бегущей, мечущейся мыши или крысы. Достаточно вообразить, что у мыши иные ноги, что она ходит как другие, более крупные животные, – и все, что есть в ней неприятного, пропадает.
В чем тут дело, почему такой характер движений присущ именно мышам и крысам, я не знаю.
13
В человеческом теле эротично то, что страшно. Страшна же некоторая самостоятельность жизни тканей и частей тела; женские ноги, скажем, не только средство для передвижения, но и самоцель, бесстыдно живут для самих себя. В ногах девочки этого нет. И именно потому в них нет и завлекательности.
Есть нечто притягивающее и вместе отвратительное в припухлости и гладкости тела, в его податливости и упругости.
Чем неспециализированнее часть тела, чем менее походит она на рабочий механизм, тем сильнее чувствуется ее собственная жизнь.
Поэтому женское тело страшнее мужского; ноги страшнее рук, особенно это видно на пальцах ног.
14
Жизнь предстает нам в виде следующей картины.
Полужидкая неорганическая масса, в которой происходит брожение, намечаются и исчезают натяжения, узлы сил. Она вздымается пузырями, которые, приспосабливаясь, меняют свою форму, вытягиваются, расщепляются на множество шевелящихся беспорядочно нитей, на целые цепочки пузырей. Все они растут, перетягиваются, отрываются, и эти оторванные части продолжают как ни в чем не бывало свои движения и вновь вытягиваются и растут.
15
В основе ужаса лежит омерзение. Омерзение же не вызвано ничем практически важным, оно эстетическое. Таким образом, всякий ужас – эстетический, и, по сути, он всегда один: ужас перед тем, что индивидуальный ритм всегда фальшив, ибо он только на поверхности, а под ним, заглушая и сминая его, безличная стихийная жизнь. Это подобно тому, как если бы мы разговаривали с нежно любимым другом, вспоминали то, что нам ближе и важнее всего, и вдруг сквозь черты его лица выступило бы другое, чуждое, по-обезьяньи свирепое и хитрое лицо идиота. Мы обманулись: он не тот, за кого мы его принимали. С этим невозможно столковаться просто потому, что он даже не понимает слов, он весь устроен не по-нашему.
Он не тот, а оборотень.
И всякий страх есть страх перед оборотнем.
16
Рой страхов вьется надо мною, как мухи над падалью, не дает мне покою. Среди них я узнаю те, что давно знакомы: страх темноты, и тесноты, и пустоты.
Страх темноты. Когда человек идет ночью по лесу, этот страх понятен. Но даже ребенок сознает, что темноты в комнате нечего бояться. Между тем боится.
Приглядываясь к этому страху, я замечаю в нем: тоску изоляции или одиночества; ожидание неизвестных угроз; тоску однообразного фона.
Из них последняя мне ясна. Разве не говорил я о ней, рассказывая о страхе послеполуденных часов? Однообразие – оно уничтожает время, события, индивидуальность. Достаточно длительного гудка сирены, чтобы мы уже почувствовали, как весь мир отходит на задний план вместе со всеми нашими делами, прикосновение небытия.
Ту же тоску вызывает темнота, снег или туман. Человек очутился в тумане среди озера. Кругом все одно и то же: белизна. И невольно возникает сомнение не только в том, существует ли мир, но существовал ли он вообще когда-нибудь.
Что-то есть в этом полном окружении, что плотно охватывает, останавливает часы, проникает в самые кости, останавливает дыхание и биение сердца.
Есть в чувстве изоляции особая тоска полного и плотного охвата, погасания надежд, как мы это хорошо понимаем.
Возможно, что это именно вызывает абсолютную неподвижную покорность животных при вызывании каталепсии прикосновением или поглаживанием.
В этой изоляции особенно чувствуется потребность в человеческом лице, голосе, в крайнем случае, хоть не человека, а просто живого существа.
Так дети в темноте просят: «Посиди со мной!»
Почему мы так плохо переносим одиночество? Отчего любые удовольствия и подвиги становятся пустыми и безвкусными, если их не с кем разделить, о них никто не узнает? Даже такой тупой человек, как Робинзон Крузо, и то тяготился одиночеством.
Не странно ли, что значение события, наше собственное значение, приобретает силу для нас только тогда, когда оно отразится в чужих глазах, по крайней мере, есть хотя бы возможность этого.
Так два зеркала, поставленные друг против друга, создают ощущение разнообразной бесконечности. А интересно только то, за чем чувствуется неопределенное продолжение, бесконечность…
Так из чего же проистекает боязнь одиночества?
В тумане, в темноте всем существом ощущается ответ на этот вопрос. Другой человек разрывает одним своим присутствием плотный чуждый охват, смертельное однообразие.
В конце концов, индивидуальность – это самое крупное событие, наверное, других событий и не бывает, не может быть. А если появляется событие, воскресает время и с ним все остальное, наша маленькая жизнь.
В конце концов, чувства – единственно достоверное в мире, ничего другого в нем, наверное, и нет. Но безындивидуальные чувства нам так чужды, что ими мы жить не можем.
Следовательно, событие для нас то, чему можно сочувствовать: соседняя жизнь.
Наиболее остро ощущается соседняя жизнь в телесном сочетании. В этом была суровость монастыря: лишение телесного сочетания и всего, связанного с ним.
Если же отрезают вообще от всякой соседней жизни, это считается тягчайшим наказанием: одиночное заключение.
Если же присоединяют к этому еще однообразие темноты, становится еще хуже: карцер. Потому что исчезают даже намеки на индивидуальную жизнь – вещи. Настает полный охват…
Но еще я говорил, что в темноте или тумане возникает ожидание неизвестных опасностей. И это тоже нужно объяснить.
Это то чувство, когда в детстве боялся высунуть голову из-под одеяла, потому что окажется, что рядом стоит грабитель, или привидение, или кто-то еще совсем чужой. И боялся не столько его, сколько того страха, который тогда нахлынет и которого не вынести.
Это чувство, говорил я, бывает и тогда, когда остаешься один на один с мертвым телом, даже при свете. И тут тоже так хочется еще кого-нибудь, живой души.
И тут и там причина одна: страх перед не нашей, безличной жизнью. Сама темнота кажется живой. И если подумать, это уж не так нелепо. Что такое темнота? Это среда вокруг нас, которую мы днем видим расчлененной по практическим признакам на различные предметы разных цветов, а ночью – сплошной и черной. Она существует. А кто мне скажет, что значит существует, если это не значит живет?
Следовательно, страх темноты – это тот же страх перед оборотнем.
17
Страх пустоты, иначе страх падения.
Человек, бросающийся с парашютной вышки, знает точно, что он не разобьется, никакой опасности ему не грозит. И все же ему страшно.
Если тут можно сослаться на воображение, уже совершенно ясно, что страх перед большими пустотами, перед пропастью не имеет никакого основания.
Страх этот сопровождается головокружением.
Человеку, никогда не испытавшему головокружения, было бы очень трудно объяснить, что это такое. Ибо никакого кружения предметов на самом деле не видно, скорее, есть уплывание. Но и уплывания, собственно говоря, нет, ибо ничто своего места не меняет.
Любопытно, что на это, кажется, никогда не обращали внимания.
Поясним примером. Человек на карусели или «чертовом колесе» видит действительно кружение мира вокруг него, поочередное прохождение предметов перед его глазами. Но это не головокружение, нужно еще что-то иное. И это иное совсем не требует кружения мира: оно может настать и на карусели, и после нее, и совсем без нее, скажем, при опьянении или при дурноте.
Я хочу сказать, что кружение есть движение, а всякое движение имеет направление и состоит в изменении местоположения.
Между тем при головокружении может быть ощущение движения без ощущения его направления.
«Все завертелось перед ним», – спросите его, в какую сторону завертелось, и окажется, что он на это ответить не может. Стены плывут перед глазами пьяного, но нет точного направления их проплывания. Падающему в обморок кажется, что он летит неизвестно куда, вверх или вниз.
Главное же, нет изменения местоположения, поочередного прохождения предметов перед глазами. Если смотришь на печь, то, как бы сильно ни кружилась голова, будешь все время видеть все ту же печь, а не сначала печь, потом стену, дверь, окно и т. д.
Короче говоря: при головокружении имеется ощущение какого-то особого, ложного, «неподвижного движения». К этому основному ощущению иногда присоединяются обычные ощущения движения (направление, смена предметов из-за непроизвольных движений глаз и т. п.), иногда же нет.
Ощущение ложного движения возникает, я полагаю, таким образом: при движении предмета всегда происходит смазывание его очертаний – от незаметного до такого, когда предмет превращается в мутную серую полосу. Это смазывание очертаний предмета происходит оттого, что мы не успеваем фиксировать его точно, крепко держать его глазами.
Головокружение и состоит в ослаблении, колебании фиксации, смазывании очертаний, которое и создает ощущение движения, хотя самого характерного и необходимого для ощущения движения налицо нет, – «неподвижное движение». Почти то же ощущение можно получить, глядя на отражение в текучей воде: тут тоже смазывание очертаний без перемещения их.
Но зрительная фиксация есть в последнем счете мускульная, фиксация воображаемым ощупыванием, держанием в руках. Нарушение зрительной фиксации есть следствие нарушения всей мускульной фиксации.
Поэтому головокружение чувствуется и при закрытых глазах. Наше пролонгированное во все стороны тело, наши воображаемые, проецированные руки начинают как бы дрожать, слабеют и уже не могут крепко держать предметы; мир выскальзывает из них.
Мир был зажат в кулак, но пальцы обессилели, и мир, прежде сжатый в твердый комок, пополз, потек, стал растекаться и терять определенность.
Потеря предметами стабильности, ощущение их зыбкости, растекания и есть головокружение.
<Нач. 1930-х>
<О преобразованиях>
1
Происходящие в мире преобразования бывают двух родов. Одни, называемые движениями, характеризуются как временныґми, так и пространственными признаками. Другие, называемые изменениями, характеризуются только временныґми признаками. Примером первого рода преобразований могут служить прыжки мяча. Примерами преобразований второго рода служат: нагревание котла, музыкальная пьеса, смена грустного настроения веселым и т. п.
Некоторые полагают, что имеются еще третьего рода преобразования, не протекающие во времени: логические и математические. С этим нельзя согласиться. В тех случаях, когда происходит реальное логическое или математическое действие, это есть временнóе событие, движение или изменение. Если же дело ограничивается одним утверждением, формулировкой, то содержание такого утверждения выглядит вневременным только потому, что само утверждение неполно, оно есть удобное сокращение: не указано время, т. к. подобные события могут происходить в различные времена, дата нас в этом случае не интересует. Но, конечно, если бы мы захотели развернуть это утверждение, придать ему реальность, то мы должны были бы включить в него указание на даты. Вневременность или, точнее говоря, безвременность в этих случаях, следовательно, фиктивная. С тем же правом безвременныґм можно считать что угодно, например, биение сердца. Ведь в самих этих словах «биение сердца» нет указания на дату, на время.
Итак, мы приходим к следующему выводу: все происходящее в мире происходит во времени. Тот, кто хотел бы доказать безвременность мира, должен был бы, по меньшей мере, доказать, что в мире ничего не происходит. Но неизвестно, можно ли это доказать.
2
Доказать, по меньшей мере, что в мире нет никакого преобразования. Мы внесли эту оговорку – по меньшей мере – потому, что вряд ли даже такое доказательство убедило бы всех. Ведь обычное, общее представление о времени приписывает ему некоторую самостоятельность, независимость от преобразований: пустое время, река времени. Время несет из будущего в прошлое, из небытия в небытие события, как река несет плоты или лента транспортера поставленные на нее предметы. Можно их убрать – река будет продолжать течь, лента вращаться.
Верно ли такое представление?
3
В действительности мы никогда не встречаемся со временем, начисто лишенным событий. В глубоком подземелье, куда не проникает ни свет, ни звук, находится узник. Казалось бы, в этом изолированном мире не происходит ничего, нет событий. И следовательно, если время течет и тут, то это пустое время. Но нет, это не так. Можно толстым слоем земли изолировать тело человека, но нельзя изолировать его знание и воображение. Остальной волнуемый мир незримо присутствует в подземелье. Да и в самом теле узника происходят события, он принес в подземелье свое преобразование, свое время.
Реальный опыт, следовательно, не может ответить на вопрос о самостоятельности или несамостоятельности времени. Зато на этот вопрос может ответить воображаемый, мысленный опыт.
4
Представим себе, что в мире все, без исключения, остановилось, замерло, застыло, как в сказке о спящей красавице, когда она уколола себе палец. Для того, чтобы не внести незаметно внутренних преобразований, представим, что и мы сами заснули вместе с остальными существами и предметами или, по крайней мере, погрузились в то, словно отсутствующее, состояние, когда человек вперился во что-либо и как бы забылся. Спрашивается: будет ли в этом летаргическом мире течь время?
Чтобы судить об этом, представим себе, что мир вновь проснулся, пришел в движение. Если перерыв будет замечен по каким-либо, хотя бы и косвенным, признакам, то, значит, время не прекращало течь внутри паузы и это было пустое время. Если же таких признаков нет и не может быть, то самое понятие длящегося перерыва событий – понятие фиктивное, пустое время – бессмыслица.
Итак, некто приходит в себя, просыпается вместе со всем миром. Если бы это был обычный сон, он мог бы догадаться о нем и судить о его длительности по перемещению тени, изменению света, исчезновению чувства усталости, особому ощущению, которое оставляет сон после себя, – словом, по внешним или внутренним преобразованиям. Но в этом случае всего этого нет и не может быть. Он не мог бы заметить паузы, и не потому, что у него нет подходящих для этого приборов, а потому, что это принципиально невозможно. Ее не могло бы заметить никакое существо в мире, и никакой предмет не имел бы отпечатка, указывающего на то, что протекло какое-то время.
Короче говоря, – если кто-нибудь все же настаивал бы, что время при паузе было, то на это следовало бы ответить: оно было совершенно так, как если бы его не было, без каких-либо признаков. Но тогда оно оказывается просто словом без содержания, фиктивным понятием.
Так решается вопрос о возможности пустого, существующего само по себе времени.
5
Первый кардинальный факт: самостоятельного времени нет; источник времени – в событиях, т. е. в преобразованиях.
6
Прежде чем идти дальше, следует устранить одно недоразумение. Из предыдущего следует, что отсутствие событий должно сопровождаться отсутствием времени, безвременностью. Между тем, известно, что при отсутствии событий, при скуке время ощущается особенно сильно. Это как будто утверждает существование пустого времени, воспринимаемого вне событий.
На это следует ответить так. Во-первых, отсутствию событий вовсе не всегда соответствует именно скука: чаще ему соответствует сон. Так, птица засыпает, если накрыть клетку темной тканью. Во-вторых, скука наступает и при наличии событий. Так, скучают ученики на уроке, который не соответствует их желаниям. В-третьих, скука и вообще обостренное ощущение времени возникает тогда, когда имеется внутреннее беспокойство, которому нет выхода, например, при ожидании.
Словом, скучают не те, у кого нет интересов, а те, у кого они есть, но из-за неподходящих условий не могут быть реализованы. Так же, как кончают самоубийством обычно не те, у кого нет жадности к жизни, а те, у кого она мучительно сильна, потому что не может быть удовлетворена.
При скуке душа мечется как бабочка, бьющаяся бесплодно о стекло, не понимающая, что же мешает ее свободе. События – внутреннее напряжение и поиски – имеются, поэтому и время есть. Эти события не находят себе отклика во внешней обстановке, оттока внутреннего напряжения не происходит, поэтому время ощущается сильно. Нужных внешних событий не находится, поэтому время и кажется пустым.
7
Разбирая пример – летаргический мир, – мы пользовались двумя словами, которые как будто противоречат друг другу: пауза и безвременность. В самом деле, если пауза не имела никакой длительности, то естественно считать, что вообще паузы не было. Может быть, это и так. Но имеются все же основания сохранить это понятие. Во-первых, переход от преобразования к остановке всех процессов и затем вновь к преобразованию, может быть, все же будет ощущаться как событие, как толчок или щелчок, подобный толчку при переходе поезда с одних рельсов на другие. Пауза, следовательно, будет, но мгновенная. Во-вторых, и это главное, несуществующая или мгновенная пауза, поскольку она рассматривается изнутри летаргического мира, приобретает полную реальность и определенную длительность, если ее рассматривать извне. Для этого достаточно представить, что кроме стабильного мира имеется еще где-то иной, нестабильный мир, откуда астроном наблюдает подверженный летаргическим припадкам мир. Для него паузы не были бы ни безвременными, ни мгновенными, он бы заметил их, и каждая из них имела бы свою особую длительность.
По всему этому мы поступим правильнее, если будем считать, что пауза произошла, но она изнутри мира не может быть охарактеризована временем. Графически ее в таком случае удобнее всего обозначить элементом, не имеющим измерения, точкой.
8
До сих пор речь шла об изменчивом мире, для которого полная стабильность была только эпизодом. Но можно представить себе и такой мир, для которого полная стабильность была бы его единственным и ненарушимым состоянием. Совершенно ясно, что сказанное о паузе изменчивого мира в полной мере приложимо ко всему существованию стабильного мира. Графически вся его история должна быть обозначена точкой.
9
Второй кардинальный факт: пребывающий мир – безвременный.
10
Можно представить себе, что к стабильному и, следовательно, безвременному миру присоединился изменчивый элемент, например, точильщик со своим вращающимся колесом. Любопытно и достойно внимания, что этот один-единственный изменчивый элемент как бы пересилит все остальные бессчетные стабильные элементы: с его появлением в мире появится время, отсчитываемое оборотами колеса. Стоит остановить колесо, и время исчезнет. Обозначая графически: при наличии хотя бы единственного преобразования история мира уже не может изображаться точкой, а должна изображаться линией, прямой.
Такая безграничная властность преобразования, такое решающее влияние его, доминирование кажется странным. Ведь, по сути, все прежние элементы мира остались такими же стабильными. И все же достаточно привнесения одного преобразования для того, чтобы все они приобрели время, подобно тому, как достаточно одной зажженной свечи для того, чтобы все предметы в комнате, бывшие до того темными, засветились.
11
В том мире, который мы сейчас рассматривали, имеется время. Кажется, что оно всеобъемлюще, свойственно в одинаковой мере и точильному колесу, и всем другим – стабильным – элементам этого мира, например, скале. Ведь если мы будем глядеть на колесо и на скалу, то мы скажем, что прошло одинаково времени и для того и для той. Отнесемся, однако, с недоверием к этому своему представлению: не выделили ли мы время в нечто самостоятельное, идущее вне и над событиями. А ведь мы уже установили, что время порождается самими событиями.
Действительно, простой мысленный опыт убедит нас в том, что временной характер скалы и временной характер вращающегося колеса различны. Уничтожим скалу – с колесом ничего не произойдет, оно сохранит свой временной характер. Уничтожим колесо – и со скалой, а также со всеми остальными стабильными элементами, со всем миром произойдет превращение: они снова обретут свою исконную безвременность.
Так же точно, если уничтожить или задуть свечу, все предметы в комнате станут вновь темными; если же разрушить всю комнату за исключением свечи, она будет продолжать излучать свет, как будто ничего не случилось.
Это ощущаемое нами непосредственно различие и заставляет нас называть одни вещи покоящимися и неизменными, а другие движущимися и меняющимися.
Преобразования имеют свое, не зависящее от окружения, собственное время; стабильные элементы приобретают время только при наличии преобразований, поэтому такое их время можно назвать отраженным.
12
Ясно, что собственное время является основным, первичным, а отраженное – производным от него, вторичным. Это, однако, не объясняет сути отраженного времени, почему и как оно возникает.
Чтобы ответить на это, произведем следующий мысленный опыт.
Представим себе, что мы начинаем отодвигать точильный круг от остальных предметов стабильного мира. Вот он отодвинулся от остального мира уже настолько, что почти неразличим. Не окажется ли натянутым и искусственным, если мы все еще будем с ним считаться и рассматривать наш мир как имеющий время? Круг ушел еще дальше, мы уже не знаем, существует он или нет. Наконец он перешел далеко за пределы Галактики, он не только не воспринимаем, но и не может быть воспринят. Очевидно, с ним нельзя больше считаться, он и остальной мир не могут быть охвачены одним взглядом, хотя бы умственным. И мир становится вновь безвременным. А где-то, может быть, существует другой, временной мир, состоящий из одного точильного круга.
Очевидно, дело тут не в километрах, а именно в охвате одним взглядом. Но если это так, то точильный круг сам по себе не оказывает никакого влияния на стабильный мир в смысле возникновения в нем времени, отраженное время не является реальным продуктом собственного. Не оно, а мы сами – виновники появления отраженного времени.
Мы поступаем так в целях единообразия. Когда мы смотрим на стабильный элемент раз, другой и говорим – да, это тот же самый элемент, но часом спустя, – то, приписывая ему подвластность времени, мы, по сути, уравниваем его с изменяющимися элементами, считаем, что и с ним нечто произошло, хотя вложить в это утверждение реальный смысл не в состоянии.
Так, командир давал одну команду и один счет всем солдатам, но, желая, чтобы одни шли вперед, а другие оставались там, где стоят, заставляет последних производить шаг на месте. Вернее, солдаты в действительности стоят спокойно, но он считает, что они шагают на месте.
13
Третий кардинальный факт: отраженное время – воображаемое; реально только собственное время.
14
Поскольку приписывание или неприписывание отраженного времени зависит от охвата одним взглядом, нам нет надобности удалять куда-либо изменчивые элементы для того, чтобы остальной мир стал безвременным. Они могут оставаться тут же и все же не проецировать свое время на иные элементы. Не играет также роли, какова будет пропорция между стабильными и нестабильными элементами. Таким образом, все вышесказанное приобретает силу и для нашего реального мира, в котором наряду с изменчивыми элементами имеются и стабильные, хотя бы в некоторых фазах своего существования. Мы уже можем теперь говорить не о мирах, а об отдельных элементах нашего мира: одним из них свойственно время, другим – нет.
15
Четвертый кардинальный факт: все, что пребывает, – безвременно, т. е. не имеет длительности.
16
Когда мы говорили о паузе мира, мы уже отмечали, что она, не имея сама по себе никакой длительности, приобретает вполне определенную длительность, если смотреть на нее извне, из нестабильного мира. То же можно сказать об истории стабильного мира и вообще о всем, что пребывает.
Такая противоречивая характеристика кажется невозможной. Но мы можем привести самый обыденный пример того, как одно и то же явление может представать в противоположных аспектах. Так, цветное и бесцветное – противоположность. Но черное является бессветным и, следовательно, бесцветным. Однако, это цвет. И дело тут вовсе не в словесном парадоксе, а глубже. Когда перед нами сплошная чернота, т. е. темно, она колеблется между цветом и его отсутствием: «черно» и «безвидно». В сочетании она становится вполне цветом. Для слепорожденного она всегда только отсутствие, неправильно сказать, что он видит черноту, – он не видит ничего. Особенно показательна эволюция ослепшего: сначала отсутствие светового раздражения воспринимается им как постоянная темнота, а затем это ощущение незаметно переходит в нулевое, он уже не видит этой темноты, как мы не видим ее спиной.
Короче говоря: отсутствие чего-либо, взятое изолированно, есть отсутствие ощущения, признака; но взятое в связи, в контексте оно само становится особым признаком, ощущением.
Возвращаясь к пребыванию: оно нерасчлененно и, значит, не имеет этапов, периодов, фаз, временнóго измерения. Поэтому и правильно его обозначать точкой. Но если мы припишем ему фазы, пользуясь для этого соседством какого-либо преобразования, то пребывание фиктивно расчленится. В точке появятся различные части, т. е. она станет линией, прямой.
Так дорога, на которую падает тень забора, выглядит полосатой, составленной из отдельных, положенных рядом, полос, и можно сосчитать их количество. Пропадет тень, и окажется, что считать нечего.
Так о человеке, стоящем на месте, можно сказать: он проделал столько-то шагов, если считать, что он шагал на месте. Но на самом деле он не шагал, а стоял, и число потеряет свой смысл.
17
Пятый кардинальный факт: прямая (отраженное время) тождественна точке (безвременности).
18
В обычном, не отличающемся ясностью представлении о времени скрываются две совершенно разнородные тенденции. Первая из них приписывает времени независимость и универсальность. Ее мы отвергли. Вторая утверждает, что различные элементы мира имеют резко различное отношение ко времени. Эту тенденцию развивали и мы.
В самом деле, мы резко разграничили пребывание от преобразований, признавая временнýю природу последних и отрицая времененнýю природу первого. Но пребывающее – это то, что в общепринятых категориях рассматривается как предмет, а преобразование – то, что считается действием, процессом. Взгляд на временнýю природу тех и других ясно запечатлен в языке: имена существительные и глаголы. Первые не имеют признака времени, вторые, наоборот, имеют. Нелепо спрашивать: какого времени «стол»? – в нем нет временнóго признака.
В предшествующем изложении мы оставались, таким образом, в пределах обычного здравого смысла. Но сейчас мы должны двинуться дальше и выйти за его пределы.
Мы должны выставить следующее положение: категория предметности – фиктивна, в мире имеются только процессы. Стол – это тоже процесс, фонтан моторного сопротивления, поддерживающий определенную постоянную фигуру и постоянной силы.
Следовательно, предметность не может служить основанием для безвременности. У нас имеются два выхода: либо вообще отказаться от приписывания безвременности пребыванию, либо найти для этого иное основание взамен предметности.
Первый выход исключен: оттого, что категория предметности рушится, наши изложенные выше опыты и рассуждения не теряют своей силы. Остается другой выход: найти, какая особенность процесса, называемого «стол», заставляет нас признать его пребывающим, в отличие, скажем, от процесса, называемого «мигание света».
Особенность эта в постоянстве или, точнее говоря, в ровности первого процесса. Если бы стол менял, например, свою твердость, его уже нельзя было бы считать пребывающим. Именно потому, что в этом процессе нет внутренних различий, мы можем обозначить его прямой, что, как установлено, тождественно точке.
Ровность процесса – вот в чем основание безвременности. Но в таком случае это же основание мы можем найти во многих таких процессах, которым никогда никем не приписывалась предметность и к которым слово «пребывание» обычно не прилагается.
Возьмем, к примеру, температуру и запах. Разве они не присутствовали бы в летаргическом мире, нисколько не нарушая его безвременность, – стабильная температура и стабильный запах. Между тем, о них не принято говорить, что они пребывают, скорее, они длятся.
Отсюда легко перейти к свету, звуку, давлению, вообще любому процессу, лишь бы он не имел изменений в силе или в качестве, не обозначался бы искривленной линией. Если бы весь мир состоял из ровного длящегося звука, это был бы неизменный, безвременный мир. Но то, что относится к воображаемому миру-звуку, относится и к любому частному ровному звуку.
19
Шестой кардинальный факт: деление тождественно пребыванию, обозначается прямой – точкой, безвременно.
20
Мы начали с обычного представления, будто время вездесуще. Мы пришли к тому, что реальным временем обладают только одни преобразования. Это как бы жилище времени, крепость, из которой его не выбить.
