Леонид Никитинский
Зал ожидания: две с половиной повести в карантине
Художественное электронное издание
Художник Валерий Калныньш
Редактор Регина Данкова
Корректор Елена Плёнкина
Верстка Оксана Куракина
© Никитинский Л. В., 2021
© «Время», 2021
⁂
От автора
Когда в марте 2020 года мы все сели в карантин, я собрался было впасть в депрессию и стал искать в интернете преферанс с болваном для макбука. Но для макбука его нет! (Хотя для Windows – пожалуйста.) Как видно, эта замечательная игра практикуется, как и многое другое, только в странах бывшего СССР. Пришлось развеиваться каким-то другим способом.
Как раз в середине марта Конституционный суд выдал заключение про поправки к Конституции. У меня есть старые знакомые в этом суде, но звонить им было неловко. А хотелось понять, что испытывали судьи, подписывая это заключение и после. Журналистских инструментов, позволяющих решить такую задачу, я не нашел. И сел писать рассказ «Карантин», который отчасти и журналистика – в смысле попытки понять историю в моменте, без карантинной дистанции.
В апреле рассказ был опубликован на сайте «Новой газеты», а конца карантину было не видно. Преферанс для макбука так и не появился, и я решил переписать в повесть свою пьесу пятилетней давности (их все равно никто не читает, а ставят нынче, как объяснили мне знающие люди, «только Чехова, но вверх ногами»). Так получилась повесть «Алиби». Кроме названия, там еще довольно много нового, но в ней остался схематизм пьесы, и засчитать ее за целую было бы нечестно (тем более что тема там – именно честность), поэтому она и есть «0,5».
Наконец, поскольку эпидемия не проходила, а я был все еще жив, я взялся за рассказ о похоронах («Зал ожидания»), первая картинка которого явилась мне довольно давно во время прощания с одним давним другом из прежней «Комсомолки» (тоже фактически уже покойной), но дальше дело не двигалось, и, как я ни пыжился, выходила одна графомания.
В этом процессе всегда случается (если случается) неуловимый момент, когда графомания превращается во что-то, чего уже не стыдно, а дальше они все бегают уже сами по себе, и надо за ними только внимательно следить. Меня самого этот момент очень занимает, и я могу, имея уже некоторый опыт, его даже более или менее уловить, но никак не могу объяснить.
Так что я остаюсь журналистом и не стал писателем. Заметку в газету, проработав в разных более 30 лет (последние 17 в «Новой»), я могу написать, лучше или хуже, на любую тему и в любом жанре, разным будет только время, которое потребуется для подготовки. Поэтому в журналистике я «профи». А в литературе – нет: я не понимаю, почему это обычно не получается, а если вдруг получается, то каким образом.
Вот дальше опять не получается, но пока есть «Новая газета», там я занимаюсь другим делом и не знаю, которое из них полезней. Наверное, все-таки журналистика, потому что о «пользе литературы», тем более сегодня, когда никто уже не читает сложных текстов, говорить странно.
Леонид Никитинский
Карантин. Рассказ[1]
На листе формата А4, который водитель держал в руках, было написано: «Мадам Фийон». Шеф, Сергей Анатольевич, ничего ему не объяснил, только велел держать листок у выхода на прилете, и теперь водитель гадал: по фамилии выходило, что француженка, но буквы-то были русские! И почему ее надо было везти не в гостиницу, а к шефу на дачу – может, это его знакомая из Страсбургского суда?
Наконец от толпы вдруг поваливших пассажиров отделилась мадам и пошла к нему. Была она среднего роста, средних лет и со среднего же размера чемоданом. По тому, как она приподняла полу плаща, садясь в машину, он решил – нет, француженка. Русские так не садятся, они и в авто представительского класса (а «Тойота-Камри» была уже ближе к нему, чем водитель страшно гордился) залезают, как в нору. Пристроив чемодан в багажник, он захлопнул за ней дверцу и поместил свое тело за рулем, хотя ей показалось, что оно там не должно уместиться. Иностранка заговорила по-русски без акцента.
– Добрый вечер, меня зовут Наталья Сергеевна, а вас?
Нет, его не обманешь: зря он, что ли, прежде чем пойти водителем в Управление делами Конституционного суда, служил в погранвойсках и потом проходил специальную подготовку? Русские так легко не знакомятся.
– Виталий…
– Долго нам ехать?
– По окружной за полчаса долетим.
– В город не будем заезжать? – спросила она. – Так хочется Питер посмотреть…
– А вы неужели не были у нас?
– Была пару раз, но еще совсем юная. Молодость не то время, когда можно по-настоящему почувствовать архитектуру.
– Почему? Я, например, в двадцать один сюда попал после армии, и мне город сразу понравился – красивый, и только работай.
– Когда вам было двадцать один, вам было труднее понять, что что-то построено тут двести лет назад и мимо ездил еще Пушкин.
– Так Пушкин же бронзовый! – хохотнул Виталий. – Да и я тоже вроде как железный, с чего бы нам меняться?
Он глянул, чуть отклонившись, в зеркальце. Теперь они так следят за собой, что и не догадаешься о возрасте, а с поправкой на это не меньше сорока. Лицо приятное, скорее умное, чем красивое, глаза темно-карие, внимательные – он встретился с ней взглядом и отвел свой на дорогу.
Зазвонил телефон, и мадам, чуть поколебавшись, приняла вызов:
– Да, папа… Уже едем… Хорошо, встретит Антон, поняла… Ты все-таки не звони, пока я не вставлю местную симку, в роуминге это очень дорого…
«Папа»? Кто это? Шеф при нем никогда не вспоминал про дочь, да еще во Франции. Виталий стал думать, как бы ее расспросить, но она сама заговорила на эту тему:
– Давно вы работаете с отцом? Вы только его возите или других тоже?
– Его. Давно. Вот когда его назначили завотделом-то и он переехал? Наверное, с две тысячи двенадцатого. Так вы его дочь?
– Да. Но мы давно не виделись – с тех пор как суд переехал сюда из Москвы…
Они уже скатились с единственной горки в окрестностях Пулкова и свернули на вечно пыльную окружную дорогу. Она глядела в окно, но там все было серо: плоские пригороды с плоскими коробками складов. Еще март не перевалил за середину, но было необычайно тепло для этого времени – снега не было.
«Надо, пожалуй, рассказать об этом помощнику председателя суда, – думал Виталий. – В кадрах-то про французскую дочь все, конечно, знают, но то, наверное, у шефа было по молодости, еще при советской власти, это не в счет. А детали могут и пригодиться, можно же со смехом». Мадам Фийон, однако, что-то замолчала.
– А что, у вас во Франции, – решил он поддержать разговор, – должностным лицам тоже полагаются персональные машины или там все на своих ездят?
– Никогда не задавалась этим вопросом, – сказала она и добавила с легкой иронией, которую водитель не должен был заметить: – Но если бы у нас должностное лицо, как вы выразились, послало казенную машину за дочерью, прилетевшей в гости, и это узнали бы в газетах, был бы страшный скандал…
Иронию он заметил, но виду не подал, только буркнул, обгоняя фуру с прицепом:
– Ну куда ты лезешь, б… Извините.
– Ничего страшного, я тоже за рулем иногда матерюсь… «У нас во Франции».
– Так у нас, выходит, лучше, – отметил он с удовлетворением. – Это я про персоналки. А у вас формализм, в Европе.
– Вы бывали во Франции?
– Нет, – соврал он, хотя лет шесть назад, когда на это еще так не смотрели, бывшая жена таскала его с туристической группой в Париж. – Все равно лучше Крыма ничего нет…
На том и замолчали: про Крым мадам Фийон заводиться не стала, хотя он заметил в зеркальце, что хотела, да прикусила язык.
«У нас – у вас… – думала она, глядя в окно, благо они свернули с грязной окружной на лесное шоссе, и там, слева за лесом, в сгущавшихся сумерках иногда даже мелькала как будто светлая полоска залива. – А ведь это родина… Или, кажется, как их учили в школе, надо с большой буквы: “Родина”… Бедный папа!» Она ему не позвонила в две тысячи четырнадцатом, когда они в этом своем суде с такой легкостью проглотили Крым, хотя все в газете спрашивали у нее, словно это она сделала: «Как же так?» А теперь они просто смеются… «Они?..»
⁂
– Таких заборов я не видела нигде в мире, – сказала Наташа, когда они подъехали к воротам. – А я была, в общем, довольно много где…
– А чё, это безопасность…
Охранник в неопределенно-военной форме попросил документы, но скорее чтобы ее рассмотреть: ему тоже было любопытно. Паспорт, который она достала из сумочки, был самый обыкновенный, российский. Внушительная створка зеленых ворот убралась вбок, и они въехали. Внутри было похоже на военную базу в Германии, где ей однажды довелось побывать. Под соснами, неожиданными в этой плоской местности, на расстоянии друг от друга располагались одинаковые дома, в некоторых окнах уже горел свет, но на дорожках было пусто. Попался человек с собакой, которая раскорячилась, собираясь сделать свои дела на газоне. Ехали чинно, почти как велел знак «5 км/ч».
– Это что, дачи?
– Считается, как бы да, – отвечал водитель с ноткой хозяйской гордости в голосе. – Но живут все в основном круглогодично, отсюда и возим в суд. Эти для аппарата, по одному коттеджу на две семьи, а дальше там судьи…
Вдали мелькнули меж стволов какие-то остекленные терема, но они уже свернули на боковую дорожку и остановились у крайнего к зеленому забору дома. Перед домом тоже был забор, но из сетки и не такой высокий – примерно по грудь. Пока водитель звонил, Наташа вышла из машины: пахло мокрой хвоей и морем.
Замок калитки щелкнул, водитель достал из багажника чемодан, а из дома вышел долговязый парень и пошел к ним. По фигуре ему можно было дать не пятнадцать, а все двадцать лет, но лицо было еще детское, и на нем была улыбка, хотя и немного искусственная. В России люди улыбаются редко…
– Привет, братишка, ужасна рада тебя наконец увидеть, – сказала мадам, делая шаг навстречу, но он нырнул мимо и взялся за ручку чемодана, а улыбка осталась как приклеенная, «американская».
– Здравствуйте… Я отнесу ваш чемодан. Виталий, сразу поезжайте за родителями, они уже освободились и ждут. Спасибо. You are welcome, we live in small way, but will be glad to see you[2], – приговаривал брат явно только что почерпнутую из интернета фразу, хотя произношение было поставлено неплохо. – Мы живем скромно, но…
– А чего не по-французски? – спросила она. – Все равно же лазил в интернет.
– Была такая идея, – признался он честно. – Но победила лень – я бы сам не прочел: там над буквами крючочки какие-то…
На верхней ступеньке он чуть задержался, переводя дыхание не от тяжести чемодана, а больше от затруднительности объяснения, – кроме его дыхания да еще поскрипывания в верхушках сосен, других звуков не было слышно.
– А где же тут море?
– А тут, недалеко, – ответил он, махнув в сторону забора, за которым, кроме верхушек деревьев, ничего не было видно. – Только каждый раз приходится делать крюк через проходную, иначе никак. Но там сейчас все равно делать нечего, пошли в дом.
Они прошли в большую гостиную со столом, диванами и камином, у которого лежало – и видимо, уже давно – с пяток аккуратных поленьев. Кроме террасной, две двери вели, вероятно, еще в какие-то комнаты, одна была отворена в кухню, а лестница посредине винтом уходила на второй этаж и вниз, в подвал. Все было очень аккуратно и чисто, но чуть казенно, словно обитатели боялись лишний раз схватиться за полированное руками.
– О, слоники! – обрадовалась Наташа, заметив их издали на серванте с посудой.
– Да, это от дедушки, но это не самое интересное у нас. А хочешь, я тебе пока дом покажу? – спросил Антон, неожиданно и теперь уже раньше времени переходя на «ты». – Внизу есть тренажеры. Или могу даже сауну включить…
Тут он сообразил, что это предложение могло быть воспринято двусмысленно, и смутился так, что показалось – сейчас убежит.
– Я в этих слоников любила играть в детстве, – сказала Наташа, сделав вид, что ничего не заметила. – Тогда они стояли на полке над диваном, и дедушка разрешал их аккуратно оттуда снимать, они у меня ходили по квартире друг за другом из комнаты в комнату. У них даже были имена, вот этот, первый и самый большой, был Элефантус, а последний просто Федя. Наверное, это я взяла из мультика про Простоквашино, ты же его смотрел? А Элефантуса – это дедушка придумал, они на юридическом факультете учили латинские поговорки, он же его заканчивал после войны.
– Я знаю, что он был юристом и у него на правой руке не было двух пальцев от взрыва мины, но я его не застал. Вы можете взять слоников в руки, я бы вам их вообще подарил, раз вам они так дороги, но не знаю, как предки.
«Славный вроде бы у меня получился братишка, – думала она, вертя в руках Федю и ставя его на место. – Чуть нагловатый, но это от застенчивости. Только уж очень загорелый для этого времени года, все-таки не Средиземноморье. На кого же он так похож?..»
– Антон, давай-ка все-таки на «ты», я твоя сестра.
– Пока не получается, – сказал он и опять приклеил улыбку. – Вы же почти как моя мама.
– Неправда, – рассмеялась она, усаживаясь на диван рядом со своим чемоданом. – Она старше меня на целых пять лет. А мы с тобой раз виделись, когда вы жили еще в Москве, году… ну да, в две тысячи десятом, отца ведь не сразу взяли в Питер…
– Я помню, мне же тогда пять уже было. Приехала тетя такая, и папа говорит: а это твоя сестра из Франции. – Он оживился и стал делать жесты руками наружу и внутрь, как они теперь почему-то все это делают во всем мире. – Прямо surprise, до этого он мне, может, и рассказывал, но я, наверное, не очень понимал. Франция – это же где вообще?..
Так вот на кого он похож, на кого же еще! Но не на того отца, которого она уже много лет видела только на экране ноутбука и немного боялась увидеть теперь вживую, а на того молодого, плюс-минус двадцатилетнего папу, который представился ей так, как если бы стоял рядом. Только с тем запахом – совсем особенным, никогда и нигде больше ей не встречавшимся, запахом человека, на коленях которого она сидела каждый вечер.
– …Хотите кофе?
– Что? О да! Можно с молоком?
– Вы мне тогда привезли джинсы, – сказал брат, уходя в кухню, чтобы включить там кофеварку, и докричал уже оттуда: – Но я из них на следующий год уже вырос…
– Surprise! – закричала она в кухню. – Иди сюда, открываем чемодан!..
Он не ответил, в кухне шипела и плевалась кофеварка, и опять это был единственный звук во всей округе, как будто ни за стенкой, ни вообще нигде люди тут не жили.
Задержавшись, он вошел с двумя чашками, когда сестра уже открыла чемодан и достала оттуда синие джинсы, которые держала в руках так, словно продавала их на базаре, слегка потряхивая. Но он их не взял и не посмотрел. Из чемодана на пол вывалились чужие предметы: блузка, туфля на каблуке – наверное, она собралась тут в театр, какой-то еще мешок.
– Из лучшего магазина, – торжественно сказала она, поворачивая штаны лейблом к себе и обратно. – Хотя, не буду скрывать, со скидкой тридцать процентов. Пойди померяй!..
– Потом, – сказал он, ставя чашки на стол. – Спасибо, но вы, наверное, давно не были в России – сейчас уже никто не возит сюда вещи из-за границы в подарок.
– Ну извини, – сказала она, складывая джинсы на диване. – Просто в прошлый раз тебе так понравилось… Папе и маме тоже есть… Ну да, наверное, я человек уже прошлого века… когда мне было столько, сколько сейчас тебе, в Москве ничего не было, особенно денег – девяносто первый год… Потом уж сделали этот суд и папу взяли туда на работу. Курить хочется. Что за кофе без сигареты? На улицу, наверное?
– Пошли на террасу, откроем окно, – сказал он. – Угостите меня тоже сигаретой. У вас же, наверное, еще оттуда?
– Так вот что тебе надо было везти! – рассмеялась сестра, открывая красную пачку. – Ладно, так и быть, пачку тебе подарю, у меня есть запас. Давно ли ты куришь?
– По-настоящему с год… – сказал он, глубоко затянувшись, хотя сигареты были крепкие. – Мама, конечно, догадывается, но она иногда предпочитает что-то не замечать…
Отодвинули вбок створку остекления – сразу пахнуло холодом и запахом моря, если это была не иллюзия, свет на террасе они зажигать не стали – хватало и фонаря на дорожке. Пепельница была старинная, бронзовая, Наташа вспомнила, как в детстве с трудом могла удержать ее в руках. «Надо же, – думала она, – папа и эту пепельницу притащил сюда. Но ведь тут же, наверное, все только “предоставляется” – значит, потом обратно тащить?»
– Папа-то бросил курить, когда узнал про рак?
– Почти. Мама ему не разрешает, но он у меня стреляет одну перед сном и выкуривает в окошко. Ну, две или три в день, это же не курение?
– Ты знаешь, – сказала она, помолчав, – я ведь его уже десять лет видела только по скайпу, и он мне не сразу об этом сказал, только после химии. Мне немножко страшно с ним снова встретиться.
– Значит, вы с ним проститься приехали?
Вопрос был задан неделикатно, но зато с доверием.
– Ну, в общем, да…
Они еще помолчали, только в сумерках красным горели огоньки сигарет.
– А почему они развелись?
– Не знаю, братишка, я же тогда еще маленькая была. Когда выросла, тоже спрашивала у мамы, но она ничего толком не смогла объяснить. А зачем тебе это?
⁂
Наташа уже потушила свой окурок в пепельнице, когда на дорожке показалась машина, а брат воровато дотянул последнюю затяжку, прежде чем сунуть туда уже один только фильтр. Он нажал кнопку замка калитки и пошел по дорожке, чуть расправив плечи – не то чтоб по стойке смирно, но и не вольно.
Виталий обходил машину, чтобы открыть заднюю дверцу, но та открылась изнутри, и оттуда неловко вылезала женщина в пальто и на каблуках-шпильках, а водитель подавал Антону два каких-то больших продуктовых пакета из багажника.
– Привет, мам! – сказал Антон, принимая пакеты. – А папа где?
– Он приедет, может быть, еще через час, Виталий сейчас снова за ним поедет… Выскакиваешь опять раздетый?.. Это ты здесь курил? – закончила она уже на террасе.
– Мам, я же не курю.
– Это я курила, – сказала Наташа, которую хозяйка то ли еще не заметила в полутьме, то ли сделала вид. Она успела выловить из пепельницы фильтр без помады и спрятать его в карман джинсов. Антон это заметил и поблагодарил взглядом, а его мама, кажется, нет. – Здравствуйте. Я Наташа.
– Полина Николаевна, – представилась та, по-мужски протягивая руку. – Антон, а ну дыхни на меня!..
– Ну, мам!..
Это ставило его перед сестрой в положение совсем еще ребенка, и Наташа спросила, чтобы сгладить неловкость:
– У вас там что-то случилось, в суде?
– Позвонили! – сказала Полина Николаевна, всем видом показывая, как ей надоели эти авралы. Даже вот так: – По-зво-нили!.. Пойдемте в дом, я по дороге купила еды.
Шпильки она скинула и с облегчением влезла в войлочные тапочки, в отличие от большинства предметов в доме, очень домашние, но и сама тоже оказалась не такой уж подтянутой и молодой. Аккуратного в ней оставалась только прическа, а черты лица под ней были, пожалуй, правильные и даже красивые, но чуть мелковатые. С ее приездом на дремавших дачах что-то как будто лопнуло и появились звуки: где-то коротко прогудела машина, а за стеной, слышно было, соседи включили телевизор, но убавили звук. Хозяйка доставала из пакета и выкладывала со стуком и шорохом на кухонный стол всякую снедь.
– Давайте я вам помогу. Картошку куда отнести?
– Спасибо, вы у нас в гостях. Антон, что ты стоишь? Это в холодильник… А вы хорошо говорите по-русски, я бы и не подумала, что вы не из России.
– Вообще-то я из России, я здесь родилась.
Сама Полина, как Наташа стала называть ее мысленно для краткости, разговаривала слегка протяжно и чуть-чуть в нос, это довольно сложно: если вы не урожденный француз, вам придется слегка зажать нос пальцами, а у нее как-то выходило и так.
– Вы голодны? Или мы дождемся Сергея Анатольевича?
– Конечно, дождемся, Антон напоил меня кофе.
– А! Вот молодец… – продолжала она, управившись с пакетами, сама села на диван и пригласила жестом Наташу сесть напротив. – Муж рассказывал, вы все еще работаете в газете?
– Да, в «Монд». Я там в основном освещаю то, что происходит в России и бывшем СССР, приходится много ездить, так что у меня богатая языковая практика.
– Ага!.. Антон, налей нам, пожалуйста, белого вина, там должно быть в холодильнике… Так вы, значит, и на Украине бываете? – спрашивала хозяйка, пока Антон сходил в кухню и вернулся с двумя бокалами. – Или теперь надо говорить «в Украине»?.. И как там?
Она взяла у сына бокал, махнула им в сторону Наташи, отпила глоток и стала смотреть на нее выжидательно. Та тоже пригубила вино и сказала:
– Мм… Неплохо.
– Это вы про вино или про Украину?
– Что касается Украины, они там пытаются спасти экономику и воюют с Россией.
– Но мы же с ними не воюем.
– Я вам передаю практически из первых рук: они там считают по-другому.
– Ну, мама! – сказал Антон, с интересом следивший за этим разговором. – Пусть они попробуют иначе, почему надо ориентироваться обязательно на нас?
– Ты бы лучше пошел географию поучил, сынок… Погодите, а почему чемодан до сих пор тут валяется? – сказала Полина Николаевна протяжно, сделав вид, что только что заметила раскрытый чемодан и выпавшую туфлю, и даже чуть отодвинулась. – Антон, почему ты до сих пор не проводил Наташу в ее комнату? Вы поживете в кабинете Сергея Анатольевича, наверху только две спальни у нас. Давайте-ка это соберем…
Наташа, кажется, все-таки покраснела, поднимаясь с дивана, чтобы запихать в чемодан вывалившиеся вещи. Антон нажал сверху, чтобы помочь ей его закрыть.
– Мама, это чтобы достать джинсы, которые Наташа привезла мне в подарок, я их как раз собирался померить – вот они тут.
– Хм.
– Для папы и для вас тоже есть подарки, но они где-то на дне, – сказала Наташа. – Я достану, но мне неудобно заходить в кабинет без хозяина.
– Ничего, – сказала Полина, вставая и открывая перед ней дверь. – Вам все равно надо разобрать вещи, вешалки есть в шкафу, я освободила часть…
Запах! В комнате пахло и чем-то совсем незнакомым, но и тот, из детства, запах будто тоже притаился то ли за знакомым письменным столом с оспиной на былой полировке от когда-то кем-то оброненного окурка, то ли за картиной, которая в детстве называлась непонятно: «Нотариус». На столе стояли закрытый ноутбук и портрет деда в почти совсем стершейся бархатной рамке, но в Москве в ней был портрет кого-то другого, а чей именно, она так и не вспомнила – только рамку.
Сквозь дверь ей было слышно, как мать с сыном о чем-то спорят в гостиной, но слов было не разобрать. Тут они смолкли на миг, и Антон громко крикнул:
– Наташа! Папа приехал!
Она отбросила платье, которое собиралась повесить, и, забыв про страх встречи, выскочила в гостиную. Отец стоял у дверей еще в плаще, ослепленный с улицы светом в комнате, а мать и сын, когда появилась Наташа, застыли на ходу. Ее перенесло словно ветром, она обняла отца, ощутив через свой свитер и холодок плаща, и тепло его руки, которой он похлопал ее по лопатке и оставил там на мгновенье. Но долго так было нельзя – она отступила на два шага, и они теперь глядели друг на друга.
– Встреча на Эльбе, – невпопад съязвил брат и приклеил улыбку.
– Сережа, сними плащ, – сказала Полина и, подойдя, стала стаскивать с него плащ сзади, пока он все не мог оторвать взгляд от дочери. – Вот твои тапочки…
– Ну привет, – наконец вымолвил он. – Как ты долетела?
– Отлично, пап, спасибо.
Он сел на табурет и стал развязывать ботинки – покряхтывал как-то незнакомо. Волосы на затылке, который был виден ей сверху, сильно поредели, вероятно, от химиотерапии.
– Я пойду приготовлю ужин, – сказала Полина Николаевна поворачиваясь. – Сядем в гостиной или на кухне на скорую руку?
– Надо торжественно, наверное, – сказал отец, управившись с первым ботинком, а шлепанец, в который он вдел эту ногу, был резиновый и словно больничный.
– Папа, не надо никаких торжеств, ты устал, давайте сегодня на скорую руку, а завтра как раз суббота, и я вам приготовлю на обед французский суп!
– Как бы не так, – сказал он, управляясь со вторым ботинком. – Мне надо завтра в суд. Поправки в Конституцию прислали на заключение, черт бы их взял.
– Совсем с ума сошли, – сказала жена. – Как будто председатель их раньше никогда в глаза не видел… Мне тоже надо ехать?
– Нет, тебе-то зачем. А я должен завизировать, они так обязали.
– Ну тогда завтра вечером суп, – сказала Наташа. – А днем ты подбросишь меня в центр, и я там погуляю. Суд же у вас прямо напротив Медного всадника?
– Ага, возле Медного, – сказал отец, с усилием поднимаясь с табуретки и с оттенком неудовольствия, словно этот Медный всадник чем-то ему насолил.
– А я в колледж, у нас завтра футбол, – сказал брат. – Как раз и уместимся в машине.
Полина гремела чем-то на кухне, отец прошел и опустился в кресло, а брат с сестрой сели на диване. Отец взял недопитый женой бокал и крикнул в кухню:
– Это твой? Я пока тоже сделаю глоток.
– Тебе это не рекомендовано, – сказала она оттуда.
– Ну давай чокнемся, что ли, – сказал Сергей Анатольевич, не обратив на ее замечание внимания, поднял бокал и чокнулся с дочерью, для чего ей пришлось перегнуться через стол. – Трудно было выбраться из Парижа? Там же у вас черт знает что творится…
– Нет, ничего особенного, просто все сидят по домам и на улицу не показываются. А у меня машина в гараже под домом, я просто спустилась, доехала до Шарль де Голль и оставила ее в аэропорту.
– У нас тоже будет карантин, как вы думаете? – с беспокойством спросил Антон.
– Я не специалист, но думаю, да – примерно недели через две-три.
– Может, и не надо было тебе прилетать? – спросил отец, но знак вопроса он собрался поставить только в самом конце.
– Ну, – сказала она, – ты же понимаешь. Что врачи-то говорят?
– Говорят, еще поживу. Но мы же все понимаем…
– Кстати, может, мне завтра лучше переехать в гостиницу? Виталий меня и отвезет заодно, я не думаю, что сейчас с этим проблема в Питере.
– Да я не об этом, – сказал он, бросив взгляд в сторону кухни и понизив голос.
– Нет-нет, что вы, оставайтесь! – сказал Антон. – Я как раз хотел, чтобы вы со мной немного позанимались английским – у вас же хороший английский тоже?
– У меня свободный английский, но я не думала, что придется занять папин кабинет. Он же тебе, наверное, нужен?
– Да не нужен он мне, все равно надо ехать в суд. Чертовы поправки, придумали, сами не знают что… Антон, ты этого не слышал.
– Как будто этого кто-то не понимает, – сказал Антон. – В колледже все над нами ржут. Но больше не надо мной, а у кого предки судьи – их у нас пять особей в разных классах…
– Всем мыть руки и за стол! – скомандовала Полина Николаевна из кухни.
– Вы садитесь, а я принесу подарки…
Наташа ушла в кабинет и вернулась с двумя свертками:
– Ну, разворачивайте!
– Давай, ты первая, – сказал Сергей Анатольевич жене.
В небольшом и немыслимо красиво упакованном свертке оказалась лакированная коробочка, в коробочке колье, вызвавшее у Полины Николаевны непроизвольное «ах!». А если еще на темно-синее платье с декольте…
– Очень-очень, спасибо! – сказала она в нос, но по-человечески, без подтекстов. – Как вы так угадали? Это же, наверное, дорогая вещь…
– Папа мне много рассказывал о вас и присылал фотографии…
Антон вспомнил, как в прошлом году подарил шикарную авторучку одному парню в школе, потому что тот мог и морду набить, – и его словно обожгло. Но тут было совсем другое, это был подарок чужой маме, но от чистого сердца, просто так, чтобы обрадовать. Да и хорошие новые джинсы ему тоже пригодятся, и маму на миг словно расколдовало, а сестра нравилась ему все больше и больше: как-то запросто она с ними держалась.
– Ну, – сказала мама отцу, – теперь ты.
Сергей Анатольевич долго разворачивал многослойно и в разные обертки завернутый пакет и наконец достал мягкий, шоколадного цвета домашний пиджак. В таком хорошо сидеть себе у камина, но, может быть, не у такого камина, который вряд ли в последний раз топили меньше года назад.
– Потрясающе!.. – сказала Полина. – Это то, что тебе надо. Но если ты в нем соберешься спать, то, пожалуйста, не со мной.
Отец, по-детски стесняясь, влез в рукава, посмотрел на них и сказал:
– Я пойду в ванной в зеркало погляжусь, все равно надо руки мыть.
За ужином говорили, само собой, об этой новой заразе, о коронавирусе. Перебрали все варианты: от того, что его специально изобрели враги-американцы, до того, что вирус этот не страшнее гриппа и напрасную панику посеяли журналисты. Тема была неисчерпаема, поэтому решили идти спать, а посуду помоет посудомоечная машина, благо она тут есть в каждой половине этих прекрасных домов.
Наташа ушла в кабинет, там было уютно и покойно, мешала только мысль, что она лишила комнаты отца, да еще в окошко было не на что глядеть: метрах в пяти от него был высоченный зеленый забор, который сейчас, в темноте, виднелся просто как черный, и над ним, если поднять глаза, чуть более светлая полоска неба. А утром будет тоскливо глядеть на забор – впрочем, и дома сидеть тоже незачем.
Она поставила свой ноутбук рядом с отцовским, но поняла, что забыла спросить пароль для вайфая. Решила пока обойтись и ложиться – постель на диване была разобрана, но тут в дверь тихонько постучали. Это был отец, он спросил шепотом:
