Теперь нас трое у запертой двери; теснимся, Лев Николаевич оживленно и весело спрашивает:
– Попортила наряд, Палаша? Хороший у тебя наряд.
– Намокла! – туго ворочаются губы, и все так же улыбается круглое лицо.
– Высохнешь, не бойся.
А от недалекого дома уже бегут со всяким платьем: послала на выручку Софья Андреевна, и сама беспокойно ждет у дверей, под редкими уже каплями дальше пошедшего дождя.
Вот обед. Лев Николаевич против меня, и сперва мне неловко видеть, как стариковски, старательно и молчаливо жует он беззубыми деснами; но он так правдив и прост в этой стариковской своей беспомощности и старательности, что всякая неловкость проходит. Окна открыты. С бубенцами и колокольчиками разгульно подъезжает кто-то пьяный[4], и сын Льва Николаевича идет узнать, можно ли его принять. К сожалению, нельзя: пьян.
– Совсем пьян? – спрашивает с недоверием Лев Николаевич.