Леонид Якубович
Плюс минус 30: невероятные и правдивые истории из моей жизни
Работа заключалась в следующем. Перед выходом нам выдавали каждому разные репудины, такие препараты от насекомых, которые как раз испытывались в этой экспедиции. Значит, надо было сесть, намазать себе одну ногу одним репудином, вторую – вторым. Взять в руки часы с секундомером и блокнот. Считать и записывать.
– Девять ноль пять. Укус в левую ногу…
– Девять ноль шесть. Укус в правую ногу…
– Девять двенадцать. Укус в левую ногу…
И так до обеда.
Иногда нас ставили под «колокол». Круг из проволоки, прикрепленный на высоте метров двух, обтянутый материей. Надо встать под ним минут на двадцать, потом дернуть за веревку, ткань падала вниз, и ты оказывался внутри. И дальше сачком вылавливать всех, кто туда залетел кроме тебя. Аккуратно собрать и отдать лаборантам. Ходили мы в сетках Павловского, тоже пропитанных разными смесями.
Кроме всего прочего мне вменялось в обязанность ходить на станцию за молоком или за хлебом, с которым иногда были перебои.
Примерно четыре километра туда и столько же обратно.
Через пару-тройку недель уже выработался некий иммунитет, и укусы комаров не ощущались так больно, единственное, раздражала мошка, которая лезла в нос и рот и от которой некуда было деться!
Все было бы легко и замечательно, если бы не бык. Здоровенный такой бык. Не знаю, чем я ему не понравился, но он меня невзлюбил с первого раза. Когда стада не было, все было спокойно, но если идти приходилось под вечер, оно возвращалось, и он меня прямо-таки ждал.
Я прятался от него, пока не обнаружил толстую разлапистую сосну с низкими ветками, по которой легко бывало в случае чего взбираться. И как только бык начинал кровавить на меня глаза и бить копытом, я влезал вверх метра на два и сидел там, пока он бродил вокруг.
Через неделю ему это надоело. Мне, правда, тоже. И у нас наступило перемирие.
По тайге я ходил обычно с ТОЗовкой. Такой хорошо пристрелянной мелкашкой, которая почему-то хранилась в конторе.
Оружие нам не полагалось. Не знаю, как сейчас, но по тем временам бродить по тайге с оружием могли только местные опытные мужики, а не такие пацаны, как мы. Были «зоны», и редко-редко, но были беглые. Мало ли что. Их не то чтобы боялись, но при случае всех оповещали, что был побег. И временно женщин и детей глубоко в тайгу не пускали.
Тут, правда, были удивительные негласные правила.
К примеру, в тайге были сторожки.
Такое врытое в землю небольшое сооружение, оборудованное всем необходимым. Там было все, что нужно, чтобы продержаться в случае чего. Ну, мало ли, заблудился человек или вдруг заболел. Или рана какая.
Маленькая печка с вязанкой сухих дров. Аптечка. Спички. Соль, чай, сахар, сухари. Стол с вырезанной на столешнице картой. Лежанка и кой-какая одежда.
За этим всем следил лесник.
Условия простые. Надо – приди, возьми что хочешь. Перекуси. Переночуй.
Но хоть когда, хоть через месяц, хоть через год, возмести, что взял. Не можешь сам – передай через кого-нибудь. Взял пачку чая – верни. Взял сухари – верни… Или дай кому-нибудь денег, чтобы купили, раз сам почему-нибудь не можешь! Это незыблемо!
Однажды я спросил лесника а как же беглые? Им-то не все равно – правила, не правила.
Он сказал: «Нет!»
И на мое идиотское: «Что нет?» он ответил: «Тут не город. Судов, прокуроров нету… Тут болота кругом. И не найдут. Искать не станут».
Мелкашку мне все-таки дали. Патронов было коробок, наверное, десять, может, больше, стреляй хоть до посинения.
С этой мелкашкой у меня были два памятных случая.
Обычно я ходил и стрелял по шишкам, по наростам на деревьях, по сучкам. Сам себе выбирал мишени и расстояния и стрелял.
Однажды мы втроем сидели на полянке у небольшого болотца, курили и трепались обо всем на свете. Мир и покой царили вокруг. Птичий клин пролетел над нами. Проскакал заяц. Две коровы пришли и стали пить воду метрах в трех от нас. Пищали комары. Стаи мошки вились в воздухе, но особенно не досаждали из-за папиросного дыма.
Так нет же! Шило в заднице, как обычно, не дало насладиться уютом бытия!
Колька с Юркой заспорили, можно ли ездить на корове. Слово за слово, и дело чуть не дошло до драки.
Один орал: «Фигня вопрос!», другой: «Кишка тонка!»
Я пытался их разнять, куда там!
Я плюнул, взял мелкашку и стал выбирать, куда бы пальнуть.
Колька схватил корову за веревку на шее и повел ее к пеньку, на который уже взгромоздился Юрка. Корова особенно и не сопротивлялась. Шла себе спокойно.
В это время я высмотрел такую большую серую грушу на дереве, почти над тем местом, где на пеньке стоял Юрка. Она висела, покачиваясь, здоровенная такая, неровная, и из нее торчали несколько маленьких сосновых веточек. И сбоку у нее была дырка.
Колька подвел корову.
Юрка ухватил ее за рог и влез на спину.
Я выстрелил и попал в самое основание этой груши. Она рухнула на землю.
И из нее вывалился мохнатый ком диких пчел, который стал расти на глазах.
И они облепили Юрку вместе с коровой.
Мы с Колькой успели прыгнуть в воду!
Юрка не успел.
Корова тоже.
Через пару секунд мы с Колькой высунули голову из воды, чтобы хватить воздуха, и тут же чуть не захлебнулись от смеха.
Такого я не видел никогда.
По поляне в диком галопе скакала ошалевшая корова. Вымя ее моталось из стороны в сторону, и ровно так же на ее спине мотался Юрка, высоко подпрыгивая на хребте.
Смех смехом, но Юрка потом трое суток мог спать только на животе, а сидеть не мог вовсе и ел стоя. И рожи у нас были прямо на загляденье: только щелки вместо глаз, толстенные щеки и сардельки вместо губ.
Другой раз я набрел на малинник. Просто потрясающий малинник. Ягод было столько, что листья как-то были и не заметны.
Я отставил мелкашку и, как водится, не стал рвать ягоды, которые поближе, а полез внутрь.
Раздвинул ветки.
И окостенел.
Прямо передо мной сидел медведь.
Он сидел на заднице, обхватив лапами куст с ягодами.
Такой симпатичный медведь. Небольшой такой.
От неожиданности он, видимо, окостенел тоже.
И мы так сидели не знаю сколько.
Тут вдруг где-то рядом громко хрустнула ветка.
Мы как ломанулись в разные стороны!
Я винтовку потерял. А у него случилась медвежья болезнь. Винтовку потом, как я понял, по следам этой болезни и нашли.
Шестнадцать лет мне исполнилось там, в тайге. В прямом смысле этого слова.
Лесник, о котором я говорил, был огромный дядька, под два метра ростом, косая сажень в плечах, но со странно тихим и уютным голосом. Он нас учил, как не заблудиться в тайге, что можно есть, а что вообще лучше не трогать.
31 июля 1961 года он сложил гигантский костер из огромных веток в мою честь. Он жарил нам мясо и угощал самодельным малиновым вином и жутко крепким самогоном.
Именно там, в эту ночь, когда искры от костра поднимались до самого неба, он впервые наградил меня «Аркадичем»! С тех пор весь мир меня называет так, а не иначе. Без имени. Просто Аркадич! Но он был первым.
Он встал, с кружкой в руке, в отблеске костра, огромный, то ли казавшийся, то ли существующий на самом деле, и сказал:
– Аркадич! Что есть Бог? Тайга вон кругом, огонь этот, луна, звезды – все Бог! Вино, которое ты пьешь, тоже Бог! Друзья твои, вот рядом сидят, они тоже Бог! И птицы, и звери, и речка – это все Бог! Все, что просто и правильно, есть Бог! Вот, значит, я и желаю тебе… живи с Богом! И не ищи другого! Ничего другого искать не надо, потому что другого нет!
Сказал, выпил и ушел.
А мы сидели еще долго. Пока не погас костер.
Вообще, все было бы замечательно, но экспедиция закончилась в середине сентября. В школу я опоздал.
И меня выгнали.
И я пошел работать.
И это были опять лучшие годы в моей жизни.
Завод находился на улице Радио и назывался п/я 116. Знаменитая Туполевская фирма! Тогда знаменитая. Сейчас на этом месте почти ничего и не осталось.
Меня оформили учеником токаря. Через год перевели в электроцех. И я стал электромехаником по грузоподъемным устройствам. Лифты, краны и т. д.
Господи, как мне повезло! Спустя много лет я услышал песню «Меня зовут, меня зовут Рабочий класс!». Вот я и попал именно в такую бригаду. Это был рабочий класс, в совершенно истинном смысле этого слова! Нет, они были нормальные ребята, как все, что ли. Но у них было какое-то обостренное чувство рабочей чести! Это они приучили меня, что то, что ты делаешь, делать нужно один раз! Чтобы потом никому не пришлось переделывать все заново! И оно так и было! Но это не все. Казалось бы, ну какое им дело, чем я занимаюсь после работы! Ну, не все ли им равно, с кем я встречаюсь, с кем пью пиво, какие у меня отметки в вечерней школе и вообще! Фигушки! Курить мне запрещалось! С собой они меня брали и в баню, и на посиделки, но следили строго, сколько мне можно выпить! И, главное, что меня поразило, время от времени отправляли кого-нибудь в вечернюю школу узнать, что и как. Но при этом, повторяю, они были нормальные парни, тоже не монахи какие-нибудь, но они были мужики!
Меня прикрепили к Феде. Федя был моим мастером. У Феди были золотые руки, Федя мог сделать все что угодно из всего чего угодно, но у Феди была «слабость»! Нет, на работе он не пил, но часто по лицу его было видно, что «вчера жизнь удалась»!
Сам электроцех находился на территории «Б», но наша с Федей мастерская, такая маленькая комнатка, располагалась на территории «А», на четвертом этаже, по-моему, в восьмом корпусе. Не помню. Но это неважно. В мастерской был верстак с тисками и дрелью, полный наборов всяких инструментов и приспособлений, телефон, но главное, там был диван! Старый потертый кожаный диван!
На двери мастерской был круг со стрелкой. Круг был разделен на сектора с надписями: «Цех 2», «Сборочный цех», «Столовая», «Гальваника»… Секторов было штук двадцать. Если куда-то вызывали, то надо было повернуть стрелку на нужный сектор, и все знали, где тебя искать!
Я иногда на программе стою возле барабана и вспоминаю тот диск со стрелкой.
Поскольку электрики были нужны везде, у меня был пропуск «проход всюду» со всеми печатями. Я страшно гордился этим своим пропуском и гордо предъявлял его охране во всех закоулках завода!
Когда не было вызова, я мотался по производственным цехам просто из любопытства. А там было на что посмотреть.
Был цех раскройки, где буквально кроили фюзеляж! На огромно полу ползали по металлическим частям люди и, как в ателье, раскраивали обшивку. Я забирался на кран и мог смотреть на это сверху, пока не позовут.
Из «сборки» я мог вообще не выходить часами! Я видел, как на моих глазах рождалась огромная машина, вокруг которой как муравьи копошились сотни человек!
Машину, кстати, собирали в трех экземплярах. Один потом «рвали» на части в ЛИК, замеряя прочностные характеристики, один уходил в ЛИИ на летные испытания, а третий – третий делали в дереве. Полностью. Со всеми деталями, с приборной панелью, в натуральную величину! Потрясающее зрелище!
Я пришел на завод, когда на стапеле собирали ТУ-134. «Иголку». Говорят, любимую машину Туполева.
Его самого я видел! Три раза в жизни я видел Андрея Николаевича Туполева! Один раз в коридоре, один раз в цеху и один раз в столовой.
Вот это я запомнил. Надолго запомнил.
Столовая была огромная. Бывший цех с высоченными потолками.
Две третьих, может, больше – столы, и остальное кухня и длиннющий «раздаток» с подносами и едой.
И над всем этим висели на штангах светильники – полуметровые стеклянные шары в проволочных сетках.
Их надо было время от времени мыть.
Процедура простая. Четырехметровая стремянка, стоишь наверху. Стремянка между ног. Тут же болтается ведро. «Разбираешь» светильник, стеклянный шар туда же, между ног. И тряпкой, смоченной водой с нашатырем, обмываешь шар. Все! Ничего особенного.
Ну вот.
Значит, я стоял наверху и протирал плафон. А Федя внизу держал стремянку.
И тут вдруг появился Туполев. Никогда он тут не был! Что ему делать в заводской столовой? И вдруг!..
Невысокого роста, плотный, в рабочей куртке, чуть сползающей с плеча… Наполеон! Жуков! Явление Христа народу!
Он шел не торопясь впереди свиты, и было ощущение, что воздух расступается метрах в трех перед ним.
Народ замер. Кто у кассы, кто с подносом в проходе, кто с ложкой во рту!
Он прошел и ушел не оглядываясь но еще какое-то время царила мертвая тишина.
И все это насмерть впилось мне в голову, потому что, когда он появился, Федя, как и все, вздрогнул и обернулся.
Ладно бы просто обернулся! Но он вздрогнул!
И вместе с ним вздрогнула и покачнулась стремянка.
Повторяю, четыре метра, подо мной котлы с супом и «раздаток».
Я успел крикнуть «Ой!» и схватился за штангу двумя руками. Больше рук, чтобы держать плафон, у меня не было, поэтому он качнулся и ахнул вниз.
Дальше опять как в замедленной съемке.
Вот уходит Андрей Николаевич… Вот люди, застывшие кто где…
Вот Федя с выпученными глазами… И медленно летящий вниз плафон…
Чуть перед самой кассой…
Вот мужик с подносом отходит от кассы… Лысый толстый мужик с подносом, полным еды.
Дальше все понеслось вскачь!
Плафон об лысую башку бздинь, но не разбился, а подскочил и об пол вдребезги.
Федя прыснул от страха по прилавок «раздатка».
Я повис на штанге, ногами удержав падающую стремянку.
Все, кто был рядом с мужиком, замерли и втянули головы в плечи в ожидании неизбежного смертоубийства!
Но этот дядька как стоял с подносом, так вроде как застыл.
Потом хрипло так сказал: «Ну, бл…» – и ушел. Ушел не в смысле к себе за столик, а вообще ушел из столовой вместе с подносом!
Как меня снимали, как вытаскивали Федю из-под прилавка, как народ хохотал до колик – это все неважно. Интересно другое.
Мужик этот исчез вообще! Вместе с подносом. То ли к себе в цех ушел, то ли в медпункт, то ли вообще ушел с завода вместе с подносом! Не знаю.
И никто не знает.
Но шутки шутками, а к этому времени я уже имел третий разряд и мог работать самостоятельно.
И я мотался по цехам, ремонтировал станки, тельфера, где надо менял проводку, в общем, работал! И работал, клянусь, с удовольствием! Мне это нравилось – когда у нас в мастерской раздавался звонок телефона и кто-то говорил: «Алло, кто это? Аркадич, ты? Слушай, зайди в литейку, там чего-то с подъемником!»
И я шел и чинил подъемник.
Но главное, были праздники!
Перед Седьмым ноября, Двадцать третьим февраля, Восьмым марта, Первомаем, Днем Победы и, разумеется, перед Новым годом по заводу ходила комиссия и проверяла чистоту и порядок. Это был строжайший ритуал, с соблюдением всех формальностей и со всеми вытекающими последствиями, вплоть до лишения 13-й зарплаты и премий!
Поэтому перед приходом комиссии из столов, шкафов, углов и закоулков выгребалось все лишнее и выкидывалось на свалку во дворе.
После праздников все тащилось обратно.
На свалке в эти дни можно было обнаружить все! Мотки любой проволоки, приборы любые, включая самолетные, просто металл и профили какой угодно формы, изготовленные втихую настольные лампы и торшеры, то есть вообще что душе угодно! За пару шоколадок девчонки-вохровки закрывали глаза, поэтому через проходную можно было вынести весь завод в разобранном виде.
Народ ждал праздников как манну небесную.
Особенные дни были, конечно, когда из ворот вывозили изделие. Как правило, это было вечером или вообще ночью. Но все равно глазеть выползали все, кто был на заводе.
Через три года я был квалифицирован «электромонтажником шестого разряда» и не собирался вообще никуда уходить, тем более что завод мог дать бронь от армии. И я бы не ушел, потому что завод обожал и на работу шел ну если не как на праздник, то уж с удовольствием точно! Я любил заводской гул, запах горелого металла и масла, я любил этих людей, которые ценили меня за то, что я делал, а не за то, что говорил! И там я был свой!
Но бригада решила, что я должен учиться. И сколько я ни отнекивался, меня вызвали в комитет комсомола, показали решение бригады и дали направление в Энергетический институт.
Я не попал туда случайно.
Куда поступать, я вообще не задумывался. Мне было все равно. Но мне нравилась эта сумасшедшая суета моих приятелей, которые мотались по Москве, сдавая документы то в один институт, то в другой.
Это броуновское движение абсолютно совпадало с моим внутренним темпоритмом. Поэтому я за компанию мотался вместе с ними, испытывая тот же азарт и даже то же волнение. Как-то само собой получилось, что я в дикой толпе протолкнулся на собеседование в Школу-студию МХАТ и прошел первый тур. Тут же в кулуарах мне объяснили, что поступить сюда нереально ни в каком случае, и мы рванули в ГИТИС. Там дело продвинулось до второго тура, и я уже было решил остановиться на достигнутом, но был еще шанс в «Щуке».
Собеседование там было назначено на завтра на девять утра.
Басню я знал. Отрывок из монолога Сатина тоже. Оставался стих.
Почти уверенный в успехе, я стоял перед зеркалом и на всю квартиру орал: «Над седой равниной моря гордо реет Буревестник, черной молнии подобный!..»
Полуоглохшие родственники и соседи говорили шепотом, вероятно, ощущая величие момента, в надежде что когда-нибудь они будут рассказывать всем о том, что им было подарено судьбой присутствовать при рождении Великого артиста!
Так продолжалось до тех пор, пока не пришел с работы отец. Он постоял, послушал мои сиплые вопли и сказал: «Делай как знаешь, но послушай моего совета – сначала получи специальность, а потом занимайся чем хочешь!»
И пошел ужинать.
Повторяю, мне было все равно. Тем более что мне до чертиков надоело повторять «Песнь о Буревестнике». Поэтому я отбросил томик Горького, взял карту и стал смотреть, какой институт ближе к дому.
Я выбирал полчаса, потом бросил это дело, нарвал листочки бумаги, написал названия, все это кинул в коробку, перемешал и вытащил наугад один. Название было красивое и заманчивое – МИЭМ. Это было просто замечательное совпадение. Я электромонтажник шестого – и тут вдруг Московский институт электронного машиностроения! А куда же мне еще? Был, правда, еще и Энергетический институт, куда меня приняли бы вне конкурса с заводским направлением, но он был дальше. И я пошел подавать документы в МИЭМ.
Экзамены пролетели как один день. Никаких затруднений. Я был абсолютно уверен, что прошел, и поэтому, как это часто бывает в таких случаях, буквально получил оглушительный удар по голове, не обнаружив себя в списках поступивших.
Я хорошо учился, я безошибочно писал на русском, я прилично знал математику и литературу. Да бог мой, я с седьмого класса водил школьные экскурсии по Пушкинскому музею. Поэтому я не был огорчен, нет, я был удивлен до крайности! Я прямо обиделся, честное слово. И я решил, как это сейчас говорят, подать на апелляцию. Но не сам. Тоже не дурак! Я уговорил отца пойти проверить, что там у меня не так.
По тем временам можно было затребовать в приемной комиссии экзаменационные листы абитуриентов для проверки.
Отец нацепил орденские планки на пиджак и пошел в институт.
Ему сначала ничего показывать не хотели, но он насупил брови, и мои листочки ему выдали. Тут же выяснилось, что ошибок у меня нет ни одной. Нигде. Вообще нигде. Но в некоторых местах мои правильные ответы были зачеркнуты и стояли красные галочки «ошибка». Таких галочек по разным предметам набралось шесть. На отца, в праведном гневе, тут же накатило ощущение предстоящего штыкового боя, но его под ручку взял председатель приемной комиссии и отвел к ректору, который по случаю оказался в этот день тут же.
И ректор сказал моему папе сакраментальные слова.
Он сказал: «Не надо сердиться! Прошу понять меня правильно, я хотел сделать для вашего сына как лучше. Поймите, у нас специфическое учебное заведение, по окончании которого выпускников распределяют, как правило, на закрытые предприятия с повышенной секретностью. И куда я вашего сына с его фамилией смогу распределить?»
Они просидели почти час. В результате первого сентября я сидел в аудитории со студенческим билетом.
Мне повезло. Во-первых, я поступил, во-вторых, мне это понравилось. Мне понравилось все. Хвостов у меня не было, я тут же влился в самодеятельность, и мы стали организовывать замечательные студенческие вечера, да еще сами придумали и сами стали строить студенческое кафе «Селена» со светомузыкой и напичканной такой, нами же сделанной, музыкальной аппаратурой, которой почти нигде не было.
Все было отлично. Единственно что напрягало, как, впрочем, и всех студентов вообще, – где взять денег?
Это портило атмосферу, мешало безоблачному существованию, тем более что красивых девушек вокруг по какой-то загадочной причине становилось со временем все больше и больше! А их надо было водить в кино, в театры, покупать мороженое и угощать вином.
В размышлениях о том, как стать миллионером, мы брели солнечным июньским днем с Сашкой Шейниным, куда несли ноги. По вышеуказанной причине делать было абсолютно нечего, в карманах что у него, что у меня не было ни копейки, поэтому перспектив не было никаких! Мы шли и от нечего делать читали объявления, которые во множестве висели там и тут.
И наткнулись наконец. МПС коротко сообщало о наборе проводников поездов дальнего следования на постоянную или сезонную работу.
С воинственным кличем индейцев майя мы ринулись по указанному адресу и тут же записались на курсы проводников дальнего следования.
«Электрооборудование вагона», «Безопасность на транспорте», «Сигнализация» и пр., но сначала медкомиссия.
В семь утра мы с Сашкой встретились в метро. Каждый имел в кармане необходимые для сдачи анализы: пакетик, в котором был спичечный коробок и баночка. Был час пик. Мы стояли в вагоне, прижатые толпой к задней дверце. Пошевелиться было практически невозможно. И тут я краем глаза заметил, как стоящий рядом с Сашкой мужик как-то незаметно тянется рукой к Сашкиному карману. Он уже почти залез туда пальцами, как Сашка тоже почувствовал что-то и уже было дернулся, но я так сжал его руку, что он замер, вперив в меня совершенно недоуменный глаз.
Мужик тем временем, мягко, по-кошачьи, засунул руку в Сашкин карман, достал пакетик, вытащил руку и, прямо-таки ввинтившись в толпу, успел выскочить из дверей вагона. И пока они не захлопнулись, он стоял и, улыбаясь, делал нам ручкой. Двери закрылись, и мы уехали.
Никогда ни до, ни после я так не хохотал. Я ясно представил себе этого дурака. Вот ведь день задался. Семь утра, а уже навар! Я просто мечтал увидеть его лицо, когда он где-нибудь в подворотне или в темном подъезде развернет этот пакетик с Сашкиными анализами…
Короче, в этот день мы на медкомиссию не попали. Мы стрельнули денег у родителей и пошли пить пиво.
Через две недели нас расписали по бригадам. И мы поехали в рейс.
Я попал в резерв Ярославского вокзала и стал мотаться Москва – Владивосток, Москва – Лена, Москва – Забайкальск и оборотом Москва – Воркута.
Когда-нибудь я напишу об этом. Это длинная удивительная жизнь на колесах, о которой мало что знают даже те пассажиры, которые часто пользуются этим видом транспорта.
Но об одном рейсе я расскажу сейчас.
Мы работали «три проводника на два вагона». То есть две девчонки дежурили днем по одной на «общий» вагон, а ночью – я один обслуживал два вагона. В купе и мягких, там другое дело. Там каста, а мы, в «общих», черная кость.
Короче, «оборот» – это три четыре раза туда-обратно Москва – Воркута. Ничего особенного. Довольно денежный рейс со своими нюансами.
Вдруг сообщают – спецрейс. Это бывало, но редко. Например, однажды везли целый состав китайцев. Спецобслуживание, чуть другое питание, все вагоны «общие». Ну, и, естественно, сопровождение.
А тут инструктаж по линии МВД, собеседование с каждым и все такое прочее.
Выясняется – везем в двух вагонах освобожденных зэков из Воркуты до Москвы.
Ну, везем и везем, что особенного, что за паника такая.
Короче, в Воркуте подаемся под погрузку. Все как обычно, но в наши два вагона не сажают. Минут за десять до отправления команда «выкинуть красные флажки».
Ну, выкинули, стоим, семафорим.
Подкатывают крытые «ЗИЛы». И из них с вещичками в две вереницы побежали к нам «откинувшиеся».
Это, чтобы было понятно, почти по восемьдесят человек в вагон. Места все сидячие.
Загрузились. Еще полчаса проверка документов.
Наконец поехали.
В этот рейс в «общие» девчонок не брали, только мужской контингент. То есть один проводник на вагон.
Особенность тут в чем. Ты себе сидишь в служебке, особо не высовываешься. Ну, там чай, туалет открыть на перегоне и все такое, не больше. Остальное не твое дело. Поезд, как собачка, останавливается у «каждого столбика». Тут же вооруженный наряд. Проход по вагону, внешний осмотр и ко мне. «Претензии есть? Нет? Распишитесь!»
И в случае чего тут же могут ссадить нарушителя и отправить обратно до выяснения. Такой порядок, пока он не добрался до места следования. А там отметка о прибытии в местном ОВД, и дальше как пойдет.
То есть я вроде как «персона грата». Меня не то чтобы боялись, но и не трогали. Сами хозяйничали, сами себе кипяток наливали из титана, все сами. Обращались мало. Так, по мелочи. Пришли, говорят, жарко в вагоне, дышать нечем, мы окна откроем, не возражаешь? А что я, открывайте, говорю.
Ну, они окна побили, стало легче. Тут надо понять, я за боковые окна ответственности не несу, мало ли, камень кинули, бывает. Я отвечаю только за тамбур. Потом чаю спросили, у меня столько и не было. Дали денег, я смотался по эшелону, насобирал, у кого что было, принес им.
Едем себе. Вроде ничего, так, по мелочи. У них с собой спирт. Тогда продавался на северах. Бутылка с синей этикеткой «Спирт питьевой. Крепость 95 градусов. Стоимость 8 руб. 30 коп.». А на северах подальше и вообще 5,95.
Ну, значит, горлышко в рот, буль-буль, потом бутылку об угол бац и радостно по вагонам пассажиров «розочкой» загонять на верхние полки, пока свои же не скрутят и не затащат обратно к себе в купе от греха подальше. А так тихо.
Повторяю, у меня их было 76 человек. Сидели как сельди в бочке. Кроме одного купе. Там ехало всего шестеро. Пятеро приближенных и Паша. Это я потом узнал, что его зовут Паша, а там они его как-то иначе звали, не помню как. Паша у них был за главного. Не знаю, как объяснить, но он был с виду какой-то ненастоящий, что ли. Как из страшного мультика. Огромный, даже не жирный, а какой-то рыхлый. Он не сидел, а как бы расплывался по полке. Уважали они его смертельно. Это было видно. Говорил он мало и ел мало, только все время курил.
Тут еще надо сказать, что по неписаным правилам у меня в служебке кроме всего необходимого обязательно в тумбочке две бутылки водки и под каждой червонец. Если контроль или СКП, о чем «бугор» обычно предупреждал, то сразу дверцу в тумбочке нараспашку. Они входили в последний вагон, шли по составу, выборочно проверяли билеты или санобработку, забирали из каждой служебки бутылку и червонец и шли дальше.
Однажды под утро я глянул – нету моих бутылочек. И червонцев тоже нет. И взять больше неоткуда. И не то что жалко, а как-то даже обидно. Сами же, как тронулись, сказали: «Не боись, пацан, своих не трогаем!» – и на тебе.
И тут из туалета выпрыгивает один. Маленький такой. В синих труселях до колен, в синей же майке и сам весь синий от татуировок, как баклажан.
«Чего грустишь?» – говорит. Ну, я: так, мол, и так. Он постоял, постоял, стрельнул у меня папиросу и ушел. Минут через десять явились двое. Сказали: «Тут сиди!» – и испарились. Еще минут через двадцать вернулись. Но уже не одни. Приволокли какого-то третьего. Ни слова не говоря, этот третий поставил на стол бутылку, сунул под нее червонец, и их не стало. Я посидел, посидел и пошел покурить в тамбур. А там эти двое. Курят у открытой двери. Я спросил, а где этот? Они кивнули головой «за борт», сказали, «гулять пошел», захлопнули дверь и ушли.
На вторые сутки ночью меня растолкали. Выволокли из-под одеяла и с воплями потащили по вагону.
Народу тьма. У шестого купе столпотворение. Все орут. Меня втиснули внутрь. Я глянул, мать честная, Куликово поле после битвы.
Все вверх дном, на полу лужа крови чуть не в палец, пятеро в обмороке, один орет, зажав руку.
Потом уже выяснилось. Он открывал консервную банку и крышкой почти снес себе большой палец.
То, что кровопотеря большая, видно было сразу, он в полуобморочном состоянии, весь белый и уже не орет, а сипит. Я всех вытолкал, выхватил у него из штанов ремень, один жгут на предплечье, разорвал наволочку и замотал кисть! Все, как мать учила. Разогнал всех. Одного послал в штабной вагон за аптечкой (у меня в служебке, кроме пирамидона, ничего не было) и сказать бригадиру, чтобы дал радио на Коношу, чтобы выслали «скорую» к поезду. До Коноши чуть больше часа, там, правда, с медициной не очень, но до Вологды я бы его не дотащил. Еще одного отправил бегом в шестой вагон за Ленкой. За Ленкой, потому что в этой ситуации никто, кроме нее, помочь бы не смог. Ленка была бой-баба! В «мирное» время она работала надзирательницей в Красноярской тюрьме, а в отпуске подрабатывала на «железке». Обычно трудилась она в прицепном вагоне от Красноярска до Владика, но случайно оказалась здесь.
Ленка прибежала минут через десять и тут же стала вытирать тряпкой пол. Принесли аптечку. И вовремя. Мой уже стал заваливаться. Я сунул ему нашатырь в нос, развязал ремень, подложил под него кусок от наволочки, опять затянул ремень и занялся кистью. Рана была глубокая. Мне это совсем не понравилось. Кровь была ярко-красная и пульсировала. Я не стал ничего делать, а просто замотал туго и велел ему держать кисть повыше. Он, правда, ни фига не понял и весь обмяк. Я сел рядом, так что он навалился на меня, и поднял его руку повыше.
Ленка, умница, к этому времени уже все прибрала, сбегала и принесла крепкого чая.
И мы поехали дальше. Я с этим в обнимку и Ленка, как челнок, со свежим чаем туда-сюда. Ну, и, естественно, сочувствующие. Гоняй не гоняй, толпа в коридоре и дым коромыслом!
Прибежал бригадир. Сначала решили пойти по составу поискать врача. Но ночь же, до Коноши минут пятнадцать, чего будить всех.
До станции оставалось еще минут пять, как стало еще хуже.
Повязка намокла совсем, и из нее густо капало. Он навалился на меня, как тюфяк, видимо, кровопотеря была большая. Я, правда, намотал еще бинт, но что делать дальше, просто не знал. Он белый как простыня и дышит прерывисто.
Тут, как обычно, время остановилось! Поезд двигался еле-еле, станция наплывала за окном со скоростью черепахи, бригадир, как в замедленной съемке, поплыл к выходу встречать «скорую», а я как будто оглох. Как суетятся вокруг и орут, видел, но звука не было никакого, только раскрытые рты.
Потом сразу как навалилось. Ввалился бригадир с таким матом, какого я не слышал ни до, ни после! Правда, кроме мата с ним больше никто не приперся, ни врач «скорой», ни санитары. Из его рева я понял, что вся бригада в хлам! В стельку!! В жопу!!! Единственный, кто «боле-мене», шофер, но он тоже «хорош»!
