Николай Леонов
Удачи тебе, сыщик!
Рогожин шлепнул ладонью по могучей лапе, что-то проурчал, продвинул овощи в клетку, почесал медведя за ухом, еще поурчал и, вернувшись к столу, продолжал, словно не отходил:
– Я с этими попугаями, хотя чего умную птицу обижают, неизвестно… Я ни с кем объясняться не стал, бумагу порвал, сказал, мол, заболели мы, оба – враз. Тут началось! Нарушение контракта – пакостное дело, но не в первый раз, номер всегда заменить можно. Мы с Григорием ребята штучные, но у цирка в запасе есть не хуже. Заболтался я, скажу короче. Наверху поругались и замолкли, начали искать замену, сам понимаешь, Австралия не Тамбов, желающие найдутся. Я родом отсюда, – артист постучал пальцем по столу, – позвонил Лешке Колесникову, я ему сопли недавно вытирал, говорю, приеду вскоре. Собираюсь неспешно. Неожиданно звонят. То ли мужик, то ли баба, голос скользкий:
«Мы вам, уважаемый, очень советуем ехать на гастроли».
«Кто мы-то, – говорю, – вроде бы большевиков уволили».
«Не занимайтесь политикой, берегите здоровье, отправляйтесь в Австралию».
«Спасибо, – отвечаю. – Ты, сынок, загляни ко мне для беседы, я тебе про здоровье детально растолкую, ты потом всю жизнь эти детальки будешь складывать».
Рогожин продрал седые заросли на груди, посопел, видимо, вспоминал, пытаясь восстановить прошедшие события.
– Часа не прошло, вновь тренькают. Голос другой, солидный, спокойный. Извинился, начал чего-то про новые структуры объяснять, про коммерцию, я не понял толком, а в конце выступления выдал трюк – если поедете, выплатим десять тысяч долларов. Пять после подписания контракта, пять по прибытии в Мельбурн. Ну, тут уж я закусил удила, на дыбы поднялся. – Теперь Рогожин почесал в затылке. – Плохо я ответил. Мне бы не сегодня, а тогда Петру позвонить. Но ты пойми, парень, он мне за жизнь Григория деньги предложил. Прибыл сюда, приняли как должно, я обустроился. – Он указал на топчан и стол. – А чуть погодя заскакивает Иван Иванович, пацан, которого ко мне без надобности приставили, и тащит пакет с мясом и костями, килограммов пять, не меньше. Вы заказывали, вот прислали. Я спрашиваю: кто прислал-то? Пацан отвечает, что какой-то мужик незнакомый, вроде грузчик у Митрофановны – так зовут хозяйку магазина за углом. Иван Иванович мясо положил и не уходит, помялся и спросил:
«Мастер, может, вы мне выделите чуток, мы мяса в этом году не видели».
Рогожин помолчал, глотнул остывшего чая, взглянул сурово.
– Ты вот смерть чуешь, я видел. У меня тут мурашки по плечам побежали, я отвечаю, непременно выделю, не сомневайся, иди пока. Он убег, а я думаю: мясо я никому не заказывал, и Лешка Колесников позаботиться об нас никак не мог, знает, что ни Григорий, ни я мясо не употребляем. Я отучился – вес растет, у Григория и вес на пределе, да он и без мяса мужик серьезный, начнет употреблять, сладу не будет. Случается, поклонники подбрасывают, но они обязательно лично являются, оно и понятно, на артистов поглядеть, ну и добротой похвастаться. А тут, по нынешним временам, такое богатство – и через посыльного. Не складывается, ну и, конечно, болтовня телефонная вспомнилась. В общем, прихватил кусочек мясца, сунул подарочек в дальний угол, выбрался во двор, где псина отощавшая шастает, выбрал самого замухрышчатого и подкормил.
Сыщик так долго молчал, что посчитал возможным спросить:
– И как? Сразу или на другой день?
– К вечеру, – ответил артист, – а сотоварищи его порвали и тоже все полегли. Но то был только парад-алле, номер показывали на следующий день. Иду по городу, темно, фонарей у нас на всю Россию дюжина, из них десяток в престольной, сам знаешь. Ну, я шагаю, такой порядок завел, перед сном хотя бы с пяток верст отмахать, вдруг чую, кто-то приглядывает за мной и не с любопытством, а зло и как бы перед ударом примеривается. Удар – это я так сказал, понимаешь. Меня в рукопашной завалить – надо бригаду ОМОНа вызывать, а подстрелить и один мерзавец способен. В общем, как мураши по плечам побежали. Я шаг придержал, башка седая, а дурная, привстал как раз у подслеповатого окна, оно тут же и тренькнуло. Ну и бежал, скажу тебе, как молодой конь, шаг-то у меня широкий. Все. Марш. Поклон. Артисты покидают арену… Ну как номер?
Не то чтобы сыщик разволновался, скорее обрадовался. Ничего еще не просчитав, не поняв ничего толком, он почувствовал – история завязывается крутая, приехал не зря.
Теперь молчал и ждал артист, удивления не выказывал, лишь шевельнул лохматой бровью, прошел к своему другу-напарнику, заговорил с ним ворчливо, почесывая загривок.
– Михалыч, вы говорили, что у вас, кроме чудесного чая, и напитки имеются?
Глава 2
Смерть первая
Гуров налил в стакан на два пальца, пригубил и в который уже раз подумал, что мир набит не дураками, поэтому люди предпочитают виски, а рассказы о популярности русской водки – утешение для нищих.
– Из каждой поездки ящик привожу, – Рогожин колдовал над свежей заваркой чая, – мы-то не употребляем, а для жизни абсолютно необходимо, жидкая валюта. В России лучшая взятка и самая лучшая оплата.
Выложив суть своего дела и поняв, что людей беспокоил не зря, артист повеселел, лицом разгладился, заговорил легче, и его слова, мол, мы с напарником молчуны, были лишь нехитрым кокетством.
– Эту валюту и министры, и мастеровые берут, и дела решают быстро, сноровисто, как положено. А провезти пару ящиков нам легче, чем фигу показать: сунул в угол Гришиной клетки, тряпками прикрыл, соломки бросил, вопрос решен. Пограничники, таможенники глянут – и ходу. Лет несколько назад, еще при большевиках, конфуз приключился. Молодой шустрый таможенник мне говорит: «Выведите зверя, желаю клетку осмотреть, в таких объемах вы можете любую контрабанду провозить». Я отвечаю, что, мол, стар, воспитан иначе, а Григорий не зверь, а очень даже большая умница, а в данный момент не в настроении и из дома не пойдет. А мальчонка губу отвалил, гнет свое, что он при исполнении, его долг блюсти, чтоб мы ему лапшу не вешали, иначе мы не соответствуем и все тут сплошной обман и провозим мы в клетке наркотики, золото либо иконы.
Гуров лишь пригубил, боялся расслабиться и что-нибудь упустить, он старался только слушать и запоминать, но не получалось. Сыщик слушал, непроизвольно уже просчитывая ситуацию. «Человек отказывается от зарубежных гастролей. Возможно, за выступление «Русских медведей» в Австралии некто получил взятку и ему отказ поперек горла. Возможно. Но десять тысяч долларов? Ради чего платить такие деньги? Каков же размер взятки? Положим, я в этих делах дилетант, – рассуждал Гуров. – Возможно, там оперируют такими суммами. Из чувства мести, за потерю «навара» попытались отравить медведя. Допускаю. А вот покушение уже даже не двадцать два, а тридцать восемь. В данном вопросе, извините покорно, я профессионал и знаю, за что могут убить человека, а за что – нет. А вот если в твоей клетке собирались провезти серьезную контрабанду, а вы, уважаемый и заслуженный, в последний момент передумали, тогда дело иное». Ехал правильно, а прибыл не туда, одернул себя сыщик.
– А история происходила при выезде, у меня ну ничегошеньки запретного, только грубости и дурости не терплю, потому закусил и на дыбки, – продолжал Рогожин. – Спокойно так отвечаю, мол, я заслуженного артиста из-за твоей сопливой фанаберии нервировать не стану. У меня есть начальство, а у тебя так его до чертовой матери, соберите съезд, пленум и решайте. Не наводи на грех, а то я тебя по попке вытяну и устроишься ты в лазарете для малолетних. Ну, понимаешь, слова я употребил попроще, но смысл передаю точно. Я тебе не надоел, полковник? Я ля-ля, а тебе работать.
– Почему же, очень интересно, – ответил сыщик.
Мысли мелькали, сбивались, затем разлетались, он пытался только слушать, не анализировать. Позже, когда сыщик Гуров и человек Гуров останутся один на один, они спокойненько разберутся, профильтруют, рассортируют и попытаются сложить мозаичное панно. А сейчас главное, чтобы артист Рогожин заинтересованности милиционера не почувствовал, и Гуров беспечным тоном ответил:
– К сегодняшнему ваша история никаким краем, но продолжайте, я любознательный.
– Ты, я вижу, не пьешь, а так, для форсу. – Рогожин кивнул на стакан, который держал сыщик.
Гуров вновь пригубил и поощрительно улыбнулся.
– Да, история занятная. – Рогожин чуть помедлил и продолжал – Ну, мальчонка губу подобрал, вытянул рацию и бу-бу-бу, бу-бу-бу, однако дистанцию принял, ждет, наблюдает, чтобы я какую крамолу из клетки не утащил. Григорий лежит, лапой морду прикрыл, вроде спит, но я-то понимаю, прикидывается хитрец. Подглядывает, интересно ему, смысла, может, и не понимает, а скандал точно чувствует, слышит, как я вздыбился.
Надо пояснить, что в той поездке, уж куда мы тогда двигали, запамятовал, нам администратора со стороны подсунули. Уж сколько звезд у него на погонах было либо партбилет особенный, не знаю, но мужчинка был не наш, не цирковой. Тогда за эти поездки глотку рвали, видно, он кому-то перекусил и устроился. Я Григорию корма подкинул, он лапой пригреб, жует, но из засады не вылазит, любопытный вроде тебя. Он и сейчас слушает и подглядывает.
Первым прибежал наш, этот горлогрыз, и ко мне. Поначалу в голос: «Чего вы себе позволяете? Вы весь коллектив задерживаете. Вам так не пройдет!» Ну а я повернулся и пошел к водителям трейлера чай пить. А с нами ехал коверный, классный мужик. Ему, конечно, самолет полагался, но он сказал, что желает со зверями прокатиться, но, полагаю, трепался, у него просто огромный перегруз был. Но мужик, говорю, классный, заслуженный и умнющий. Он этого бегунка-горлогрыза прихватил и шепнул ему пару слов неласковых. Тут начальник таможни подплыл, глаз с прищуром, щеки на воротнике разложил, дух от него, словно душ из первача принял. «Кто тут от досмотра увиливает?» – «Вот они», – отвечаю и указываю на Григория. «А вы, как понимаю, дрессировщик? – Самогонщик совсем глазки прикрыл, ухмыляется. – И как же вы прославлять Родину собираетесь, если медведя из клетки вывести не способны?» – «Он артист и понимает, где работа, а где просто дурью народ мучается». Я чай допил, из кабины вышел.
Тут администратор мне под мышку забрался, шепчет:
«Михаил Семенович, родненький наш, не губите…»
Я ему локтем поддал, рассказывают, что он сутки слова вымолвить не мог, повернулся к самогонщику и говорю:
«Не верите, пожалуйста, я попробую. Только вы лично отойдите, Григорий ваш дух не принимает, может меня отпихнуть, выскочить, а тогда не только от вас, – помню, я тогда на небо посмотрел, в нем беленькие барашки кудрявились, – от всей вашей таможни мало чего останется. А Григорий стоит куда дороже вашего сарая, так что стрелять в него не посмеете».
Ну, правда, позже выяснилось, что я этого мордоворота недооценил, а тогда он ухмыльнулся широко и отошел спокойненько. Я к Григорию забрался, чую, неспокойный, поднимается, я уж думаю, не заигрался ли, саданет он мне, действительно выскочит, и быть беде. Оглаживаю, слова ласковые урчу, амуницию положенную надеваю. Гоша и обмягчал, решил, что работать будем. А у нас номер есть, когда я его якобы с арены увожу, а он меня с ног сбивает, перед этим номером я ему определенный сигнал подаю. Ну, я сигнал подал, тяну его из клетки, а он меня лапой по ногам. У меня второй пары нет, ноги я, понятно, заранее приподнимаю, только этого не видно. Грохнулся на пол клетки, гулко получилось, выскочил из клетки, запер, руками развел, говорю: «Если начальство желает, может само попробовать».
Таможенник ощерился и отвечает: «Начальство желает блюсти интересы Родины». Повернулся и махнул рукой.
Рогожин выдержал паузу, огладил седую голову, улыбнулся, вспоминая, и продолжал:
– Подозвал мордоворот нашего ветеринара. Тут я допер, чего так долго таможня не появлялась, он мозги еще не пропил, ко встрече со мной приготовился. Понял, сейчас Григория усыпят. Кляну себя, что в бутылку полез. Ты же видишь, какой я здоровый, коли залез, так мне уж назад никак… Я встал перед клеткой, руки на груди скрестил, молчу. Поверишь, полковник, вспоминаю, ну стыдоба, ведь мне тогда уже полтинник минуло… Тут этот, видно, мать его против воли родила, и преподнес:
«Либо немедля медведя усыпят и клетку тщательно досмотрят, либо я дам приказ все ваше хозяйство полностью обыскать и решу соответственно. Ясно? Думаете, не знаем, чего везете и где прячете? Выполняйте!» – И пошел вразвалочку.
А надо сказать, к тому времени уж весь наш народ: водители, обслуга, много кого – подтянулись, наблюдают. Поначалу-то ребята забавлялись, все на моей стороне, а как услышали, враз потускнели. Каждый считает, сколько у него водки либо икры, у кого «хохлома», которую таможня враз может национальным достоянием посчитать. Глянул я в лица сотоварищей, уж на заслуженного коверного и глаз не поднял, понял: спекся Михаил Рогожин, кивнул ветеринару, пошел в кабину трейлера, вытянул из-под сиденья пузырек водительский, размотал и проглотил разом.
Горькая история, тяжело вспоминать, думал сыщик, разглядывая янтарную жидкость в своем стакане. И к чему же ты ее вспомнил и зачем рассказал? Разрывая нависающую паузу, Гуров как можно беспечнее спросил:
– Как же такого гиганта без вас усыпить можно? Он что же, ветеринара подпускает?
– Зачем? – удивился Рогожин. – Техника отработана, шприц заряжают, чем положено, вставляют в специальную трубку и выдувают, как выстреливают. Куда попасть, ветеринар знает, Григорий на полчасика и отрубается.
Артист неожиданно рассмеялся, медведь в ответ ухнул, завозился, тряхнул клетку.
– Но программа на том не кончилась, – объяснил свой смех Рогожин. – Григорий прилег, таможенник понятых пригласил, клетку обшарил, там, кроме медвежьего говна, прибрать в дороге не успели, ничегошеньки. Мальчишка каблуком по доскам стучит, пищит, мол, под полом желает осмотреть. Ну, желать-то чего угодно позволено, только как триста с лишним килограммов живого веса с места сдвинуть? Да ежели они проснутся? Когда в клетке ничего не нашли, люди повеселели, на меня уж не скалятся, озорно подмигивают. Я же не употребляю, поэтому водка к тому моменту до места прибежала, меня размагнитила, стою расслабленный, вдруг за спиной как рявкнут, что мой ротный старшина: «Кончай цирк! Дорогу артистам!»
Я повернулся, начальника таможни не узнаю, щеки на положенном месте, глаза открылись, умные, с хитринкой, снизу на меня смотрят, не мигают. Народ весело забегал, клетку в трейлер покатили, моторы ожили. А начальник приятным баритоном говорит: «Вы, уважаемый Михаил Семенович, своему напарнику шалить не позволяете, иначе он вас слопал бы. Так и я спускать неповиновение права не имею. Сегодня медведь не вышел, завтра груз нет возможности разобрать либо дверь заклинило, да и вообще, вертухай, пошел бы ты по известному адресу. Так что мы с вами, считаю, по краям, желаю удачи, всего вам наилучшего. А что клеточка пустая и под полом у вас ничего нет, я и не сомневался. И последнее, – он мне подмигнул, – к сожалению, на горьком опыте испытал, водка ни черта не помогает».
Ну как, полковник? – Рогожин взглянул на Гурова снисходительно. – В человека не залезешь, никак его не поймешь. Потому я твоей работе не только не завидую, ну просто не приведи господь.
Сыщик согласно кивнул и сказал:
– Человек – это звучит гордо? Человек – это звучит загадочно. Так, Михалыч, значит, вас все-таки таможня не досматривает.
– Слух быстрее звука, – улыбнулся Рогожин. – К тому же звук – величина постоянная, а слух, как лавина с гор, чем дольше летит, тем страшнее. Сначала прошелестело, что Григорий таможенника покалечил, вскоре – что задрал, потом окровавленные трупы начали, не считая, выносить. Сегодня на таможню прибываешь, сразу объявляют: «Миша и Гоша? Проходи!»
– Значит, нет худа без добра, и я пью контрабандное виски, – подвел итог сыщик и быстро сменил тему: – Вы с тем мясом как поступили?
– В канализацию спустил.
– Значит, Ивану Ивановичу рассказали?
– Зачем? Я на базаре пару килограммов купил, парню отдал.
– А дохлые собаки?
– Ветеринарка увезла.
– Значит, концов не найти, – сказал сыщик. – Плохо. Мне хотелось бы знать, чем конкретно травили.
– Обижаете, полковник. – Артист подошел к стоявшему в углу холодильнику, вынул из заморозки заиндевевший комок фольги, положил на стол.
– Вы умница, Михалыч. – Сыщик тронул фольгу пальцем, спросил: – Тогда вы и треснувшее в тот вечер перед вашим носом окно тоже найти можете?
– Обязательно. Пулю искать будете?
– Все-то вы знаете. – Гуров на Рогожина не смотрел, потому что артист с каждой минутой нравился ему все меньше. – А выстрела не слышали?
– Не слышал. – Рогожин пожал могучими плечами. – Так, я полагаю, в таких случаях глушителем пользуются…
– Да, случается, – ответил неопределенно сыщик, пытаясь найти ответ, почему странный приятель генерала Орлова, такой сильный и, казалось бы, открытый, так внезапно разонравился?
Гуров хотел затянувшийся разговор закончить, передумал и, допив виски, спросил:
– Не торопитесь? Тогда по чашечке чая на дорогу.
Рогожин взглянул на часы и начал возиться со своими баночками и пакетиками, а Гуров отошел к клетке, только встал уже у противоположной стены. Сыщик не разглядывал знаменитого Гошу, хотел побыть от артиста в отдалении, скрыть свое напряжение и сориентироваться.
«Так что все-таки произошло? Что насторожило? Держится человек уверенно, раскованно, что часто присуще артистам. Но какая-то в нем двойственность есть, точнее раздвоенность. Человека во многом определяет речь, манера говорить, словарный запас. Рогожин же говорил как бы на двух языках. В основном он объяснялся на простецком, даже мягко-блатном и тут же произнесет несколько фраз на литературном, с претензией на изысканность. Орлов познакомился с Рогожиным около сорока лет назад, виделись они крайне редко, так что характеристики, данные генералом, следует забыть. Я запутался, необходимо сосредоточиться, все отбросить и попытаться выяснить лично для себя, как в детстве, хороший перед тобой человек или плохой?»
Сыщик давно изобрел нехитрый тест, помогающий почти безошибочно получить ответ на столь сложный вопрос. Гуров подозревал, что изобрел велосипед, на котором катались еще несколько веков назад, но сыщик на свое детище и не пытался приобрести патент, применял при необходимости, не мучаясь вопросом: придумал он новое или использует давно забытое старое.
Свежий чай имел иной букет и понравился Гурову еще больше, о чем он и сообщил Рогожину.
– Спасибо. Я кофе не отрицаю, но чай значительно богаче, разнообразнее, если так можно выразиться – палитра шире. Искусство заварить невелико, необходимы настоящий чай и дополнительные компоненты. Я езжу, имею эту возможность, а не будет, значит, не будет, такова жизнь. – Рогожин поставил пустую пиалу и спросил: – Так что еще тебя интересует, полковник?
– Из работников цирка либо артистов сегодняшней программы вы никого не подозреваете в чем-либо дурном?
– Нет, – решительно ответил артист, и было понятно, что он над этим вопросом уже ломал голову.
– Кто здесь директор?
– Так ясно же, Лешка Колесников.
– Что он за человек?
– Нормальный, иначе я бы сюда не приехал. В молодости кувыркался на арене, акробат, нижний. Однажды ему в плечо неудачно прыгнули, какой-то нерв придавили и с позвоночником чего-то, заметил, он слегка подбородком дергает, словно ему воротник жмет. С ареной Лешке пришлось расстаться, переживал шибко и заболел. – Рогожин щелкнул себя по горлу. – В России болезнь популярная, уже совсем доходил, но выбрался, причем сам, без врачей и химии, с тех пор ни грамма. Был администратором, шестой-седьмой год как директор. С виду Лешка простак, но не верь, мужик серьезный, держит всех! – Артист сжал пальцы в кулак. – По старым меркам, а уж по нынешним тем более, Лешка мужик деловой, но порядочный.
– Ну а Сильвер?
– Та же история, под копирку. Выступал, сломался, охромел, заболел тем же, на дно опустился. Лешка его, считай, из канализации вытащил. Сегодня в цирке такой закон, выкурил сигарету – сто рублей, выпил – тысяча. Так что ты, полковник, здесь навыступал, – Рогожин указал на стакан и окурки, – соответственно. Однако Михаил Рогожин некоторым образом государство в государстве, и находишься ты под моей защитой. Сильвер хитер, оборотист, торгует, подворовывает помалу, да и не помалу тоже, но парень верный, слово держит, патриот цирка. Как мне доложили, когда цены отпустили, рубль изничтожился и надвинулся голод, Сильвер многодетную семью собой подпер, практически содержит.
Отвечая на вопросы Гурова, артист не ведал, что проходит тест: не столько рассказывает об окружающих людях, сколько дает возможность разобраться сыщику в сути Михаила Рогожина, хороший он или плохой. Сыщику было важно понять, какие черты выделяет в человеке Рогожин, как он относится к добру и злу, очень важна интонация. Можно назвать человека мерзавцем с удовольствием, а можно с сожалением. Оценивая услышанное, сыщик всегда помнил, что человеку присуще лицедейство, он придумал самого себя, вжился в образ и играет не только перед собеседником, но и перед самим собой, поэтому может быть абсолютно искренним, но отнюдь не правдивым, слова его нельзя принимать за чистую монету. Такому ролевому самоуправлению особенно подвержены люди закомплексованные. Сыщик давно убедился, что Михаил Рогожин комплексами не мучается. Тщеславен сверх меры и потому Гурова все время называет полковником, не отдавая себе отчета, что этим постоянно подчеркивает: раз прислали полковника, то, значит, он, Рогожин, – генерал. А так артист – человек в себе уверенный, сильный, к лицедейству не склонный, видимо, врет только при необходимости, а в обыденной ситуации не только искренен, но и правдив.
– Лешка коллектив в цирке собрал подходящий, каждый на своем месте. Артисты сюда едут с удовольствием. – Рогожин снова взглянул на часы, но сыщик не шелохнулся, знал, когда время наступит, хозяин скажет без обиняков. – Программа у Колесникова всегда сильная, проходных номеров мало. И совершенно уникальный коверный, я таких в стране не видел. А в книжке Никулина вычитал, что в тридцатые-сороковые годы был в расцвете клоун Мусля. Судя по тому, что Юрий Владимирович пишет о Мусле, местный клоун по кличке Классик такого же мирового класса.
– Михаил Семенович, а почему вы не попытались выяснить у парнишки, который принес отравленное мясо, кто ему это мясо передал? – спросил Гуров, забирая со стола комочек фольги.
– Ивана Ивановича? – Рогожин растерялся. – Почему у него не спросил?
Гуров молчал, смотрел на хозяина со спокойным любопытством.
– Я спросил… Нет, не спрашивал… А что ты, собственно?.. – Рогожин начал медленно подниматься.
Гуров сидел, ему снизу показалось, что гигант сейчас подопрет потолок. Сыщик знал, что если он хочет этому человеку помочь, то артиста сразу же следует осадить и поставить на место.
– Вы не на арене, Михаил Семенович, и даже не на таможне. «Я закусил», «я вздыбился», об этом вы мне рассказывали, теперь же вот и показали. И хватит. – Тон у сыщика был спокойный, нейтральный.
Рогожин опустился на стул, смотрел удивленно, будто увидел полковника Гурова только сейчас.
– Так почему не спросили?
– Иван Иванович… – заворчал Рогожин, махнул рукой. – Это долгая история, а нам пора на работу.
– Хорошо. – Гуров поднялся. – Во сколько мне зайти? Мы пройдемся по городу, вы расскажете мне другую историю и покажете простреленное окно.
Миша и Гоша разминаться отправились во внутренний двор цирка, Гуров прошел кулисами в полутемное фойе, остановился в раздумье, решая, что следует предпринять. «Ты, главное, сыщик, не торопись с анализом», – уговаривал себя Гуров.
Так. Отдать мясо в лабораторию, найти треснувшее окно, попытаться разыскать пулю. Начальника местного уголовного розыска Гуров знал и еще в Москве решил, что в крайнем случае обратится к нему за помощью. Сыщик предпочитал работать один, но нужен был химический анализ и обыск квартиры, в которой прострелено окно, если такое окно вообще существует. Поэтому без помощи не обойтись. «Все надо сделать сегодня, можно чуть позже, а сейчас надо познакомиться с Иваном Ивановичем», – решил Гуров и пошел сумрачным коридором вокруг арены.
Утренние репетиции закончились, служащие занимались уборкой, на сыщика никто внимания не обращал, здоровались и продолжали заниматься своим делом.
Как же его разыскать, прикидывал сыщик. Зайти к директору? Как объяснить интерес московского корреспондента к рабочему?
– Ищете кого?
Гуров услышал чуть хрипловатый голос, повернулся и увидел парня, который единственной рукой опирался на метлу, пустой рукав рабочего комбинезона был аккуратно заправлен под поясной ремень.
– Добрый день, – сказал Гуров. – Ивана Ивановича не видели?
– Добрый, добрый, – парень кивнул, посмотрел Гурову в глаза.
Сыщику и преступнику либо человеку, недавно отбывшему срок, при встрече визитные карточки не нужны, достаточно внимательно посмотреть друг на друга.
– Журналист, значит? Так я и полагал, что из вашей газеты должны вскоре прибыть.
Рогожин от разговора об Иване Ивановиче уклонялся, теперь понятно почему: у парня руки нет, а судимость есть. Сыщик понял, с кем встретился, и ответил:
– Так не по своей воле, Иван Иванович, и не от безделья, так что извини.
Иван Иванович был среднего роста, в жилистой фигуре чувствовалась сила, белобрысая пацанья голова, глаза взрослого, умудренного человека, жесткие морщины от угла рта. Такого парня Ванюшкой никак не назовешь, потому и звали его в цирке по имени и отчеству.
– Чего уж. – Иван Иванович поставил метлу в угол, присел на лежавший вдоль стены свернутый ковер, достал было сигарету, вздохнул тяжело и спрятал в карман.
Гуров сел рядом, тоже вздохнул, не решаясь начать разговор. Сыщик точно знал, что нельзя сочувствовать и спрашивать, как там, за что и когда. А с чего начать, не знал, потому молчал.
– Слушай, начальник, может, у бога только один молоток, гвоздей нет, лишь моя голова?
– Не греши, Иван. Вижу, досталось, но многим выдано и поболе.
– Вот мать твою, коль не самый крайний, считай, что первый. – Иван Иванович сплюнул, но тут же плевок затер. – Потащите на допрос?
– А если без протокола просто потолкуем?
Иван Иванович провел на зоне для несовершеннолетних около двух лет, успел усвоить, что оперу никогда не верь, вдвойне не верь, когда он тебе что-либо дарит.
– Не, без протокола только о девках, – ответил парень, набычившись, натужно соображая, какую корысть хочет иметь этот залетный. А может, вербует? От такой мысли аж в горле запершило. Он помнил изрезанный труп парня, которого заподозрили в стукачестве.
Гуров был не просто опер, а сыщик божьей милостью, и сомнения Ивана Ивановича не являлись для него секретом.
– Официально допрашивать я тебя пока не могу, нет дела, нет свидетелей. Хочешь – поговорим, не желаешь – бери метлу. А малолетку вербовать я не собираюсь, да и толку от тебя, извини, никакого.
– Точно, – радостно согласился Иван Иванович, – сел по глупости, связей у меня никаких. Я из цирка-то выхожу, если в кино боевик показывают. – Он взглянул на Гурова и осторожно улыбнулся.
Сыщик тоже улыбнулся, он верил парню, однако отраву передали именно через него, человека судимого, такое совпадение настораживало.
Гуров молчал, зная, что от милиции ждут вопросов, но пока доверие не установилось, следует выждать.
Ободренный доброжелательной улыбкой, Иван Иванович чуть расслабился, не таясь, разглядывал «журналиста». Мужик прибыл из Москвы, в годах (известно, что в шестнадцать сорокалетние чуть ли не стариками видятся), наверняка в больших чинах, уверенный, сила чувствуется, но он ее не выказывает, даже прикрывает. Для своего возраста Иван Иванович обладал незаурядной наблюдательностью и умом. «Волкодав, – продолжал рассуждать парень, – стелет мягко, но меня не отпустит, надо вырываться самому».
– Когда дело возбудите, будет допрос. – Иван Иванович облизнул сухие губы. – Я вам сейчас правду скажу, и другого ни в кабинете, ни в изоляторе от меня не услышите. Я того мужика, что сумку с мясом для медведя передал, раньше не видел и опосля тоже. Мужик, полагаю, битый, не из наших краев, скорее из ваших.
– Я тоже так полагаю. – Гуров поднялся, отряхнув брюки, посмотрел в глубь коридора, оглянулся, никого не заметил, сказал: – Если спросят, о чем с москвичом беседовал, скажи, что журналист о быте цирка расспрашивал. Даже лучше, если ты сам среди своих обмолвишься, мол, настырный москвич подловил и дурацкие вопросы задавал.
– Будет сделано! – Иван Иванович вскочил, схватил метлу.
– Иван, а как тот битый мужик выглядел? Возраст, рост, каков окрас?
Иван Иванович заговорил легко и быстро, чувствовалось, что к вопросу давно подготовился:
– Лет тридцати, росту моего, в джинсовом костюме и кроссовках, волосы темноватые, но не кавказ, глаза такие, не разберешь, мутноватые, наколок, рыжих зубов не видел.
– Вор, мошенник, катала, какой окраски? – спросил сыщик.
– Не, командир, мужик в зоне не был, да и не мажет под делового, говорит вежливо, культурно, слов не употребляет. – Иван Иванович топтался, нетерпеливо помахивая метлой.
Гуров отлично сознавал, что мучает парня, но своего главного вопроса еще не задал и, словно вот только его вспомнил, шлепнул себя по лбу, опустился на место.
– А, черт! Как я раньше-то не допер? – И начал быстро спрашивать: – Тебе Рогожин говорил, что мясо отравленное?
– Нет.
– Как же узнал?
Иван Иванович потускнел, оперся на метлу, шепотом выругался, а вслух сказал:
– Опер, он из Москвы или с Марса прибудет, суть одна – подловить.
– Ну, извини, потерпи чуток, пойми, мне необходимо знать, – говорил Гуров просительно, даже прижал ладонь к груди, – я тебе верю, не подлавливаю.
Искренность и неожиданная открытость москвича, человека явно сдержанного, удивили и обескуражили. Оперу полагалось стучать кулаком, грозить, начальник же сочувствовал, даже просил.
– Секрет не велик. – Иван Иванович тоже сел на место. – Ну, во-первых, я мясо в сумке видел. Хорошее мясо, но старое. А Михалыч мне другое дал, светлую мякоть, явно с базару. Раз! Все собаки передохли в одночасье. Два! И Михалыч раньше меня привечал, а тут сторониться начал. Три! Он письмо в ящик опускает, я мимо иди, Михалыч меня притормозил, загудел, начал объяснять, кому письмо шлет. Я все сложил. Вот и получилось.
– Хорошо, Иван, получилось, – сказал Гу-ров. – Твое счастье, что ты кусок из той сумки себе не взял. Все, я пошел, спасибо за помощь. Лишних слов не говорю, ученого учить только портить. Как к директору пройти?
– В ту дверь, – указал Иван Иванович, – на второй этаж, по коридору направо.
